На Черноморском флоте отметят ежегодный праздник – День командира корабля

Подвиг черноморцев - отправная точка этого праздника!!!

Примите наши поздравления!

В Наварине (сейчас - Пилос) нас действительно помнят, греки с уважением и благодарностью относятся к подвигу русских моряков: памятники стоят, могилки ухожены. Если бы какой-нибудь энтузиаст вздумал там устроить пьянку с гонками,- в лучшем случае отправили бы на приём к психиатру! Всех военморов - с праздником!

С чувством гордости и благодарности от всего сердца поздравляем Вас с праздником!!!

Ура, товарищи!!!

Если командир - командир по сути , а не по должности - это тяжелый труд, который заслуживает и отдыха (праздника), хотя нет ничего хуже чем показуха и официоз ("день начальника":) Но на представленных фото, есть люди (по моей информации) имеющие к празднику только формальное отношение, скорее им подошел бы день работника торговли! А еще лучше "день хапуги-карьериста" или "хама - подлизы".:)

Да, у тов. Пешкурова на лице вся его боевая биография... Очень удачная фотография!

to стратег (Севастополь) Непьющий офицер флота - это всё равно что нелетающая птица: одно название. Вы ещё посоветуйте на палубе без мата обходиться!

to SeeBlik (Севастополь) Если мат и склонность к выпивке (пусть да же с "нужными людьми") составляют единственное заметное "флотское достоинство", то лучше без таких "достойных".:)

to Верещагин (A) Если Вы понимаете, о чём речь, то это специфика, хотя никто от неё не в восторге. Так было, есть и будет, и это правильно. Несогласным - добро пожаловать в юристы, экономисты и прочие престижные и нужные профессии.

to стратег (Севастополь)



А ты знаешь хоть что-то о Пешкурове? Ходил с ним в море? Видел его в работе?

to SeeBlik (Севастополь)



Чувствуется Вы настоящий флотский парень. Тот кто поморячил и знает реалии флотской жизни.

to Лев (Севастополь) to стратег (Севастополь) А ты знаешь хоть что-то о Пешкурове? Ходил с ним в море? Видел его в работе? Знаю ли я о Пешкурове? Знаю и немало. Служил с ним не один год. И не в качестве пассажира. Не буду ничего рассказывать - здесь это ни к чему. Но приведенная фотография очень хорошо передает его внутренний мир. Говоря об удачной фотографии я имел ввиду не пьянство, а внутреннее содержание.

to Лев (Севастополь) to SeeBlik (Севастополь) Чувствуется Вы настоящий флотский парень. Тот кто поморячил и знает реалии флотской жизни. Владимир Михайлович, Вы кроме толкания лозгунов по-человечески общаться умеете?

to стратег (Севастополь)



Видно досталось Вам в свое время от Пешкурова, коль такая реакция.

Акрополь Таврический



При входе в Северную бухту к "Димитрию" подошел катер с вооруженными

матросами. Они поднялись на палубу, открыли трюм и крикнули вниз:

- С легким паром, сачки! Вылезай по одному! Живо! Начальник выходит

последним!

Грязные "сачки" вылезли на палубу. Их обыскали, отобрали оружие,

арестовали и увели. А комиссару Николаевского порта вежливо сказали:

- За вами приедет сам комендант порта.

Но комендант, конечно, не приехал, и комиссар только посмеивался в

прокуренные усы.

"Димитрий" отшвартовался у пассажирской пристани в Южной бухте.

Пассажирам объявили, что дальше "Димитрий" не пойдет. Течь на "Димитрии"

усилилась, швы в обшивке разошлись, машина была почти сорвана с фундамента,

и потому пароход уведут прямо на корабельное кладбище.

Мне было жаль "Димитрия", особенно когда к нему подошел буксир и

"Димитрий", давая прощальные гудки, поплелся вслед за буксиром на свалку.

Bсе-таки этот благородный и дряхлый корабль сделал последнее

напряжение, прорвался через ледяной шторм и спас всех нас.

Я вышел на берег. Попутчики мои незаметно исчезли. Я остался один.

Куда было идти? И я пошел, конечно, на Графскую пристань, чтобы

посмотреть на Севастополь, погруженный в желтоватую древнюю дымку, и решить,

что делать дальше. Знакомых у меня в Севастополе не было, если не считать

девушки-поэтессы. Но я забыл ее адрес и даже имя.

Я сидел на скамье, греясь на слабом солнце, и дремал от тишины и

успокоения, наступившего после недавнего бурного плавания.

Сидел я, должно быть, долго, пока желтоватая дымка не начала

приобретать багровый оттенок и с моря, где заунывно мычал звуковой буй на

Константиновском рифе, не дохнуло холодным ветром.

Я решил идти в единственное для меня, сотрудника "Моряка", убежище - в

Севастопольский союз моряков.

Секретарь союза - пожилой моряк с грустными украинскими глазами -

выслушал меня и потом долго смотрел на меня, не говоря ни слова. Я решил,

что он забыл обо мне, и осторожно кашлянул.

- Я об вас сейчас все время и думаю,- сказал секретарь.- Значит, хлеба

нет? Ничего нет? И вдобавок нет крыши няд головой? Получается хреново!

Он опять надолго замолчал, потом тяжело вздохнул, потянул к себе

блокнот из бурой оберточной бумаги и что-то начал долго писать, тщательно

проверяя написанное и расставляя знаки препинания. После старика Благова это

был второй в моей жизни ревнитель препинаний.

- Вот,- сказал он,- с этой бумажкой пойдете на Садовую улицу, в бывший

дом адмирала Коланса. Дадите эту бумажку вдове-адмиральше. Только вы ее не

пугайтесь, вы же красный беззаветный моряк. Живет она во флигеле со своими

недобитками, а в главном доме на улицу мы устроили вроде как детский сад.

Для моряцких детей. Подтапливаем изредка и кое-как подкармливаем. По сути

дела, никакого сада нет. Так вот, там можете ночевать, но только с пяти

часов дня до восьми утра, пока нету детей. Только, смотрите, ночью не

замерзните. А то получится неприятность.

Он протянул мне вторую бумажку - распоряжение в морскую пекарню выдать

мне буханку хлеба.

- Ешьте по крошкам,- посоветовал секретарь.- Это вам в виде исключения.

Вы надолго в Севастополь?

- Не знаю. Нас высадили с "Димитрия". Придется сидеть здесь и

дожидаться, когда из Одессы придет второй пароход.

- "Пестель"? - спросил секретарь.

- Да, "Пестель".

- А если не придет? - неожиданно спросил секретарь.

- Как так не придет?

- А очень просто! Такая же дырявая коробка, как и ваш "Димитрий"! Чтобы

прийти, нужно дойти. Вот задача!

Это была непреложная истина, и я не мог с ней не согласиться.

- "Пестель",-сказал я уныло,-должен был выйти из Одессы через неделю

после нас. Секретарь вздохнул.

- Ну, в общем,- заметил он неуверенно,- если хлеба не хватит... может

быть, дадим еще малость. Подумаем.

Я поблагодарил его и пошел в пекарню. Было три часа дня, и до пяти мне

все равно некуда было податься.

Пекарня помещалась на третьем дворе, в закоулке. У входа в третий двор

стоял вооруженный человек. Он посмотрел мою записку и пропустил меня.

Пекарь вынес мне буханку хлеба, но, не давая в руки, спросил:

- Во что вы ее завернете? И в чем понесете? У меня не было ни газеты,

ни кошелки.

- Э-э-э! - укоризненно протянул пекарь.- У вас его уже в подворотне

отнимут. Как же я вам выдам хлеб? Нету никакого смысла мне его вам выдавать.

- Неужели так уж и вырвут? - спросил я. Пекарь рассердился.

- Вы что, с луны свалились! Вырвут и раздерут по клочкам. Они у ворот

дежурят целые сутки. Юрка! - позвал он.

Из задней комнаты вышел мальчик лет десяти. Он был так худ, что

казалось, от него остались одни глаза.

- Юрка,- приказал мальчику пекарь,- выведи этого чудака с хлебом на

Мичманский бульвар фарватером "Ижица". Только чтобы все было в акурате.

Хлеб, товарищ, спрячьте под пальто. И не вздумайте есть его на улице. Ни-ни!

Увидят - тогда вас уже ничто не спасет. Они...- сказал он значительно и

повторил:- Они беспощадно следят за каждым.

- Кто это "они"? - спросил я.

- Ей-богу, товарищ, неначе вы свалились с Марса. Как - кто? Голодные,

конечно.

Мальчик провел меня через пекарню в узкий проход между высоких стен. В

одной стене была пробита калитка. Мальчик открыл ее громадным медным ключом,

и по внешней чугунной лесенке, заставленной вазонами с высохшими фуксиями,

мы поднялись на второй этаж старого дома.

Мальчик ловко открыл гвоздем резную дубовую дверь с изображением мечей

и знамен, и мы вошли в чью-то квартиру.

- Идите тихо, не пугайтесь,- сказал мальчик,- Только ни с кем не

разговаривайте. Можете только поздороваться, если хотите.

Он толкнул первую дверь. Мы вошли в гостиную с роялем, портретами

важных адмиралов с длинными баками и пустым аквариумом. В него доверху была

навалена черная картофельная шелуха. Она уже дурно пахла. На софе лежала

маленькая и желтая, как птичка, пожилая женщина.

- Болтаются тут целый день,- сказала женщина,- п еще вежливость

разводят! Здороваются! Никто вас не просил здороваться!

Я смущенно проскочил за Юркой в следующую комнату, должно быть бывшую

столовую.

из-за китайской шелковой ширмы высунулась сонная, всклокоченная голова

красивого молодого человека. Он посмотрел на Юрку и погрозил ему кулаком.

- Видал миндал?

- Вы не очень показывайте! - сказал, задираясь, Юрка.- Ходил и буду

ходить. Вы что ж думали, мы вам задарма хлеб выдаем? За какие такие ваши

заслуги перед революцией? Паразиты!

Голова тут же скрылась. Потом мы прошли через заросшую паутиной кухню.

Там сидела молодая миловидная женщина без единой кровинки в лице. Подняв

платье, она неподвижно смотрела на свои опухшие колени, растирала их

ладонями и плакала.

Из кухни мы вышли в сухой сад, перелезли через невысокую ограду и

очутились в конце пустынного Мичманского бульвара. Юрка попрощался со мной и

пошел обратно.

- Вот это и есть фарватер "Ижица",- сказал он напоследок.- Самый

надежный. Для женщин и безоружных. Ну, счастливо вам донести. Только, упаси

бог, на улице хлеб не отщипывайте. И не ешьте.

До пяти часов я просидел на поломанной скамейке на Мичманском бульваре.

Могильная тишина звенела над Севастополем.

Только один раз беспорядочно прогремела где-то рядом по булыжнику

ручная тележка. Я увидел ее в просвете между высохшими ветками туи.

Тележку тащили две молодые женщины. На тележке лежал лицом вниз босой

человек, голый до пояса. Я не сразу догадался, что он мертвый.

Я пошел на Садовую улицу.

Я шел по окостенелому городу. Изредка из глубины дворов тянуло слабым

трупным запахом. Сухой плющ тихо скрежетал на выветренных подпорных стенках.

Не верилось, что на эти червивые каменные стенки падал хоть когда-нибудь

теплый свет солнца.

Время сразу же отодвинуло меня на два-три года назад. В облике

умирающего и скудного Севастополя я узнавал и Киев и Одессу времен сыпняка и

голода.

Пока я шел, задул жесткий, режущий ветер, очевидно норд. Тотчас вдоль

всех улиц заскрипели на крышах покоробленные листы железа. Ветер искоса нес

снег, совсем не похожий на наш русский. Он был серый и тотчас смешивался на

мостовых с ворохами сухой акациевой листвы, размолотой в крошку. Грифельного

цвета небо волочилось в сторону открытого моря, унося с собой, казалось,

последний свет, тепло и последние ласковые человеческие голоса.

Я шел мимо зияющих выломанных оконниц в подвалах, боясь заглянуть

внутрь. Туда, очевидно, сволакивали мертвых.

Но Садовая улица, расположенная в верхней части города, показалась мне

даже в свинцовом свете иссякшего дня уютной и тихой, какими часто бывают

заросшие отдаленные тупики.

Я нашел одноэтажный дом вице-адмирала Коланса. На воротах были

изображены железные якоря, а во дворе стоял флагшток. Он был деревянный, но

его почему-то, не спилили на дрова и не сожгли.

В глубине двора виднелся флигель, густо обросший диким виноградом.

Я постучал. Низкий женский голос спросил меня из-за двери, кого мне

нужно. Я ответил. Тогда дверь распахнулась, и я увидел на пороге высокую,

как гренадер, старуху с копной белых волос на голове и с несколько согнутой

кочергой в руках. Она опиралась на кочергу. Глаза ее метали огонь.

- Да! - сказала она вызывающе,- Вот именно! Я вдова вице-адмирала

Цезаря Платоновича Коланс. Но среди его знакомых я, кажется, не видела вас,

молодой человек. Зрительная память у меня феноменальная. Поэтому говорите,

что вам нужно, но коротко, ясно и грамотно.

Вместо ответа я протянул ей записку от секрегаря Союза моряков. Она

взяла ее двумя пальцами, встряхнула в воздухе, как бы вытряхивая из нее

мусор, и сказала, обернувшись:

- Мария, прочти!

В темную переднюю вышла с тоненькой церковной свечкой в руке худющая,

бледная, как бы неземная девица с синими кругами около глаз. Она была похожа

на сомнамбулу или лунатичку. Ни разу не взглянув на меня, она прочла

записку, обернулась и, в свою очередь, позвала:

- Андрэ, иди сюда и проводи этого господина в детский сад! Он будет там

ночевать.

- У вас есть хлеб? - вдруг спросила меня адмиральша.

- Мало.

- Это не важно! - Адмиралыпа сильно стукнула кочергой по полу.- Я

предлагаю вам честный обмен. Вы дадите нам немного хлеба, а я каждый день

буду давать вам козье молоко. Я держу козу! - Она второй раз стукнула

кочергой по полу и повернулась к молодому человеку по имени Андре. Он вошел

в переднюю и скромно стоял в темноте.-Что из этого? В таких обстоятельствах

- запомни, Андре! - сама покойная императрица держала бы козу и доила бы ее

собственноручно. Собственноручно! - прокричала адмиральша и в третий раз

стукнула кочергой по полу.- Вы согласны?

- С чем? - спросил я.- С тем, что императрица...

- Да нет же!-резко оборвала меня адмиральша.- Императрица была

феноменальная дура и наркоманка!

Гессенская муха! из-за нее и произошла эта революция. Я спрашиваю: вы

согласны на обмен?

- Согласен,- ответил я торопливо.

- Фунт хлеба, и все! - Адмиральша в последний раз ударила кочергой по

полу и приказала Андре:- Возьми ключ и впусти этого человека в главный дом.

Она обернулась ко мне и добавила:

- Но чтобы без глупостей! Не курить махорку, не заворачиваться на ночь

в ковер во избежание вшей (девица Мария ахнула и всплеснула руками) и не

пить одеколон и всякую мерзость! Пока что бог дает мне силы, и я справлюсь с

каждым, будь он хотя бы сам архикомиссар. Сам Сатана или сам Вельзевул.

Прощайте.

Она повернулась и пошла в глубину темной передней, стуча кочергой.

Девица подняла свечу повыше, осветила меня, вскрикнула, уронила свечу на

пол. Свеча погасла, а девица бросилась вслед за адмиральшей и закричала:

- Мама! Боже мой! Да это же, кажется, он! Боже мой! Мама!

- Пойдемте! - сказал мне Андре.- Терпеть не могу истеричек! Извините, я

не представился: бывший мичман, а ныне козопас у своей мамаши Андрей

Цезаревич Коланс, бывший минный офицер с бывшего военного транспорта под

бывшим названием "Ратмир".

В детском саду не было ничего, на чем бы можно было сидеть или лежать.

Стояли только маленькие креслица и столики. Сидеть приходилось на

подоконниках или просто на полу. Спал я тоже на полу, заворачиваясь,

несмотря на запрещение адмиралыпи, в лысый, пыльный ковер.

Я сворачивал ковер длинной трубой, обвязывал обрывком телеграфного

провода, чтобы ночью он сам по себе не развязался, и заползал в эту

шерстяную трубу головой вперед. А утром я выползал из ковра точно так же,

головой вперед, но только в другую сторону. За ночь я проползал ковер

насквозь.

Эта шерстяная труба стала для меня надежным и даже уютным убежищем во

время тогдашней севастопольской жизни. Шатаясь без цели по промерзшему до

седины городу, я ждал только вечера, той минуты, когда наконец залезу в

ковер, немного согреюсь, и мне начнут сниться очень связные и почти

одинаковые сны. Должно быть, такие сны снились мне из-за духоты.

А снились мне преимущественно маленькие города среди скал, садов, около

шумных речек или на морских берегах, где буковые леса подходят к самым

пляжам.

Все эти города были населены любимыми людьми или знакомыми. Я несколько

раз встречался там с Лелей и дедом Нечипором, со своим отцом и художником

Врубелем, гардемарином с учебного корабля "Азимут" и латинистом Субочем, с

поэтом Волошиным и санитаром Анощенко, "маленьким рыцарем" Гронским и

профессором Гиляровым, с наборщиком из типографии Сытина и Иваном Буниным, с

Люсвеной и Амалией Кностер. С каждым из этих людей возникали во сне крепкие

связи и необыкновенные, щемящие сердце отношения. Часто я, впадая в

отчаяние, искал в этих снах знакомых людей. Я знал, что они в это же время

ищут меня и что наша встреча могла бы быть ознаменована какими-то чудесными,

ликующими событиями, но встречи этой никогда не будет.

После таких снов я начинал понимать, что моя жизнь непомерно длинна,

тогда как до тех пор она представлялась мне быстролетной и не оставляющей

заметного следа. Просыпаясь и перебирая в памяти эти сны, я повторял про

себя стихи Фета:

Жизнь пронеслась без явного следа. Душа рвалась - кто скажет мне куда?

С какой заране избранною целью?

Все в этих стихах сейчас уже было неверным и неправильным для меня, но

я повторял их с наслаждением. Должно быть, потому, что они составляли резкую

противоположность всему, что происходило около.

Они не умирали, все эти слова, все эти напевы, начиная от Жуковского и

Пушкина. Они жили среди голода, болезней, перестрелок, среди энтузиазма,

казней, самопожертвования, гнева, невообразимой нищеты и непоколебимой веры

в будущее и утверждали для меня простую истину, что сердце народа не

повреждено и народ этот не может быть уничтожен ни физически, ни морально. Я

уже понимал, что будущее прекрасно, и верил в него. Я уже понимал, что

горести этих лет лишь умножают величие народного подвига того времени -

времени больших ожиданий.

Но приходилось прекращать все эти замыслы, воспоминания стихов и

удивительные сны и вылезать из ковра в изморозь серых стен и ледяного дня.

Как только я вылезал из ковра, тотчас начинала зябнуть изболеть голова.

Я шел к адмиральше, выпивал стоя чашку теплого козьего молока и уходил.

Иногда мы выходили из дома вместе с мичманом и грязной козой Мартой.

Она была серого жирного цвета, каким бывает залежавшийся стеарин или

прогорклое свиное сало.

Мичман тащил козу на веревке на Исторический бульвар. Там коза объедала

сухую траву на месте героических бастионов времен Севастопольской обороны.

Во время этих выходов мичман сообщил мне, что его сестра Мария -

"маньякальная дура", что у нее религиозное помешательство и она через день

заказывает в соборе панихиду по адмиралу Колчаку. Почти всех невысоких

мужчин она считает переодетыми Колчаками, спасшимися от расстрела. Меня она

тоже приняла за скрывающегося Колчака, о чем и кричала матери в вечер нашего

знакомства.

Целые дни я проводил на Историческом бульваре, беседуя с мичманом.

Деваться все равно было некуда. Мы долго грызли по небольшому куску

черствого хлеба. Он был покрыт коркой известки. Мне казалось тогда, что весь

Севастополь покрывала эта белая известковая кора. Она отваливалась от домов

и трещала под ногами.

Потом я шел в столовую Союза моряков, где мне давали тарелку затирухи.

В столовой я ухитрялся писать и передал в "Моряк" по портовому радио

несколько корреспонденции о Севастополе. Одна из корреспонденции была

посвящена героической борьбе "Димитрия" и его команды с ледяным штормом, а

вторая - случаю, на наш теперешний взгляд, незначительному, но просто

ошеломившему меня в ту севастопольскую зиму.

Невдалеке от Артиллерийской бухты начали строить школу. Это

строительство казалось мне тогда просто фантастическим.

Покрытые морозной пылью, шатающиеся от слабости люди копали фундамент,

били кирками неподатливую каменистую землю, тяжело, со свистом дышали и

часто присаживались передохнуть на глыбы желтого инкерманского камня,

вытирая рукавами красные, слезящиеся от непрерывного морского ветра глаза.

Каждый удар киркой давался людям с великим трудом. Но, несмотря на это,

фундамент с каждым днем углублялся, а потом в траншею легли первые тяжелые

плиты известняка.

В то время это по существу обыкновенное явление показалось мне чудом. И

оно действительно было чудом мужества. В нем как бы материализовалась

великая надежда людей на будущее.

Из столовой я шел или на берег Южной бухты, где гремела непрерывная

ружейная пальба по бакланам, или на базар. Там шел обмен хлеба на золото и

лекарства. Но ни золота, ни лекарства ни у кого не было.

Один раз я пошел в Херсонес, но не дошел до него. Такая отпетая печаль

была заключена в аспидных, как дым, степных далях, так жестко, как маленькие

трещотки, хрустела под ветром трава и так заунывно стонало море, накатывая

на берега траурную пену, что сердце у меня сжалось от одиночества и я

вернулся в Севастополь.

Проходила уже вторая неделя моего сидения в Севастополе. В Союз моряков

пришло радио, что "Пестель" на днях выходит из Одессы, но его все не было.

Может быть, он вообще не вышел из Одессы, а может быть, просто погиб. Никто

ничего толком не знал.

Я продолжал бродить по городу, заходя время от времени в знаменитую

Панораму, где не было ни души. Огромное полотно художника Рубо сотрясалось

от ледяных сквозняков.

Я искал по городу теплых мест и зашел как-то в собор. Там холод

просверливал насквозь худые подошвы сапог, от дыхания клубился густой пар,

но около алтаря горело пять-шесть тоненьких свечей, и привычное

представление о тепле, возникавшее от огня, чуть согревало меня. Но все

равно озноб бил меня все дни напролет.

Наконец из Одессы пришло радио, что "Пестель" вышел в Батум и будет в

Севастополе через сутки. Тогда я перебрался на пристань. Нас было несколько

человек, дожидавшихся "Пестеля". Нам разрешили ночевать на пристани, в

каморке, заклеенной пожелтевшими расписаниями пароходных рейсов.

Я с радостью переселился хоть на несколько часов в эту каморку. В ней

стояла в углу еще теплая чугунная печка.

Это тепло показалось всем нам истинным чудом, таким неслыханным

счастьем, что одна пожилая женщина, сидя около печки, даже расплакалась.

"Пестель" пришел утром. Из совершенно мертвого моря вдруг возникли

далекие и красивые очертания старинного парохода с острым носом и бушпритом.

Он весь еще был окутан туманом, лежащей на горизонте загадочной желтоватой

мглой и медленно приближался к Севастополю. Город тоже лежал в красноватой

дымке, позолотевшей от солнца.

Свежий морской день, созданный из легкого холода и легкой синевы, был

прекрасным. Но еще более прекрасным, любимым и незаслуженно покидаемым

показался мне Севастополь, когда над его бухтами, онемевшими от безветрия,

раздался требовательный гудок "Пестеля". Он как бы разбил на сотни осколков

застоявшуюся тишину. И осколки эти, звеня, полетели вдоль туманно-синих

прибрежий, чтобы упасть с последним жалобным звоном у мыса Айя, Ласпи, у

Фороса, Меганома и Карадага - у всех мысов и накатанных пляжей еще не

пробужденной от полусмерти, изголодавшейся, но всегда волшебной Тавриды.

В день отъезда Севастополь снова предстал передо мной величественным,

простым, полным сознания своей доблести и красоты, предстал русским

Акрополем - одним из лучших городов на нашей земле.



В глубине ночи



Из Севастополя "Пестель" отвалил сырым и теплым утром.

Серая прозрачная вода лизала обшарпанные борта парохода, стараясь

замыть на них окаменелые потеки соли.

Но это было бесполезно: "Пестель" мало уступал "Димитрию" по своей

заржавленности и тесноте.

Я прошел на корму. Скрежетали от натуги железные шкворни, вращающие

руль. Каждый поворот руля вызывал широкий, льющийся шум пены за кормой, и

бушприт начинал, как говорят моряки, "катиться" то в одну, то в Другую

сторону.

Пепельный свет падал на город сквозь облака. В этом мягком освещении

чувствовалось близкое присутствие солнца. Иногда мне даже казалось, что мое

лицо теплеег от невидимых солнечных лучей.

Всем существом я ощущал в этот январский день ласковость юга, мягкость

его воздуха, его приятную сырость.

Севастополь! Я был в нем в детстве, потом во время первой мировой войны

и вот сейчас, в пору голода и опустошения. Каждый раз он являлся передо мной

совершенно новым, непохожим на прежний.

Я загадывал, каким увижу Севастополь еще через недолгое время. В том,

что увижу, я был уверен. И действительно, я потом приезжал в него много раз,

жил в нем и полюбил его, как свою вторую родину. С ним было связано много

воспоминаний, много горя и радости.

Если бы не Севастополь, то вряд ли так остро и, пожалуй, безошибочно я

видел бы выдуманные, но безусловно существующие в пределах вселенной

гриновские города, такие, как шумный Зурбаган и зарастающий травами Лисе.

Меня поражало то обстоятельство, что даже легкое прикосновение

человеческой руки к благословенной севастопольской земле создавало

привлекательные вещи: причудливые переулки, каменные лестницы, тонущие в

глициниях, уютные повороты дорог, стремительную игру солнечных вспышек в

стеклах домов, балконы, где греются маленькие зеленые ящерицы, полумрак и

полусвет кофеен, их вывески, похожие на детские картинки, намазанные густой

акварелью.

Севастополь никогда не был для меня городом вполне реальным и

будничным.

Иногда мне казалось, что он скучнеет, сереет и теряет живописные

приметы. Но тут же размах морского горизонта за окнами или запах копченой

султанки возвращали меня к действительности - к Севастополю, разбросанному,

как пожелтевшая от древности мраморная россыпь на берегах индиговых бухт, к

шуму его флагов, к магниевым искрам маслянистой волны, запаху роз и

помидоров, к пришедшему издалека навестить Севастополь ветру Эгейского моря

с его свитой розовых высоких облаков.

Я долго смотрел с кормы вслед Севастополю. Потом "Пестель" медленно

обогнул башню Херсонесского маяка, и впереди по левому борту открылась стена

сиреневых Крымских гор.

Перед отъездом из Севастополя я сутки не спал из-за холода и волнения.

Поэтому глаза у меня сейчас слипались. Я нашел себе спокойное, темное место

в салоне, под трапом, лег на полу и мгновенно уснул.

Прошу прощения, что не по теме. Хотелось поделиться - перечитываю.

Почитай: Чернишевский "Расстрелять" ;-)

to Лев (Севастополь) to стратег (Севастополь) Видно досталось Вам в свое время от Пешкурова, коль такая реакция. Если Вы меня хотели этим уколоть, то не получилось. Пешкуров - не самый страшный начальник из тех, с которыми мне приходилось служить. Кроме того, я могу постоять за себя перед начальством. Речь идет всего лишь о фотографии и внутреннем мире, а Вы как-то неадекватно воспринимаете простые слова. Все какой-то подвох, скрытые обиды ищите.

to стратег (Севастополь) to Лев (Севастополь) to стратег (Севастополь) Видно досталось Вам в свое время от Пешкурова, коль такая реакция. Если Вы меня хотели этим уколоть, то не получилось. Пешкуров - не самый страшный начальник из тех, с которыми мне приходилось служить. Кроме того, я могу постоять за себя перед начальством. Речь идет всего лишь о фотографии и внутреннем мире, а Вы как-то неадекватно воспринимаете простые слова. Все какой-то подвох, скрытые обиды ищите.



Ничего я не ищу. Просто у вас сквозит неуважение к Пешкурову. Это очевидно.А врио командира дивизии высоко отозвался о нем, как о командире Думаю его оценка намного важнее вашей. Он сам командовавший в свое время "Керчью" полномочен оценивать. Это его право!

to Лев (Севастополь) Не слишком ли вы торопитесь защищать?:) Хотя с другой стороны, раз вы к нему благоволите, то не стоит ли предложить уйти т. с-сказать в "зените славы", пока "врио командира дивизии высоко отозвался о нем", а то не ровен час, как Лужков, вчера супер мэр, а завтра всех собак навесят а там ведь (на "Керчи") за что найдется. Впрочем найтись может на любого, но там ведь из-за возраста парохода и реально о нем заботится надо и о людях которые его содержат а не только проявлять себя "настоящим флотским парнем" матерясь и козыряя (главное не перепутать кому что:)случись что командир за все в ответе или он то же из разряда моего бывшего старпома говорившего что "механики хороши тем что на них все можно списать!"?

to Верещагин (A)



Не люблю, когда людей обсирают. Причем, незаслуженно. Вывести старый, отчасти разграбленный корабль в корабли постоянно готовности это многого стоит. Оценить это могут только те, кто служил на таких старых кораблях и знает что это такое.

to Лев (Севастополь) Оценить это могут только те, кто служил на таких старых кораблях и знает что это такое. А Вы служили? Или только в качестве пассажира?

А то, что о Пешкурове высоко отозвался ВрИО комдива - для меня это ничего не значит. И отпетый мерзавец ( я не имею ввиду Пешкурова) может быть на хорошем счету у начальства.

to Лев (Севастополь) А какова в этом "выводе" личная заслуга Пешкурова, кроме автографов на документах? Вы может не в курсе, что многое делается не "благодаря", а "вопреки"?:)

to Лев (Севастополь) Кстати, не подумайте, что, что то личное, но на "абстрактное" замечание, именно вы бросились защищать конкретное лицо, что то это мне напоминает из народных мудростей.:)) А вообще "дни разных профессий" повод не славословить, а подумать об этих профессионалах, кто они, как они? Увы, за двадцать лет после развала союза произошла сепарация, при которой многих очень сильных профессионалов "слили" за борт, но прилипнуть умудрилась очень вредная пена, а теперь когда речь идет да же не о модернизации флота, а о его коренной перестройке (или возрождении?), возникает вопрос: а кто? Кто грамотно может оценить, просчитать, сформулировать, отстоять? Кто готов принять на себя инициативу и ответственность, а не лизоблюдствовать перед вышестоящими:"чего изволите?-будет сделано-с!" в желании усидеть на теплом месте или продвинуться. Кто откроет глаза на реальное состояние дел? А остались ли вообще понимающие адекватно это состояние и способные принять меры?

to Верещагин (A)



to Лев (Севастополь) Кстати, не подумайте, что, что то личное, но на абстрактное замечание, именно вы бросились защищать конкретное лицо, что то это мне напоминает из народных мудростей.:)) А вообще дни разных профессий повод не славословить, а подумать об этих профессионалах, кто они, как они? Увы, за двадцать лет после развала союза произошла сепарация, при которой многих очень сильных профессионалов слили за борт, но прилипнуть умудрилась очень вредная пена, а теперь когда речь идет да же не о модернизации флота, а о его коренной перестройке (или возрождении?), возникает вопрос: а кто? Кто грамотно может оценить, просчитать, сформулировать, отстоять? Кто готов принять на себя инициативу и ответственность, а не лизоблюдствовать перед вышестоящими: чего изволите?-будет сделано-с! в желании усидеть на теплом месте или продвинуться. Кто откроет глаза на реальное состояние дел? А остались ли вообще понимающие адекватно это состояние и способные принять меры?



Важные вопросы поднимаете. Признаться не вижу светлого будущего у ЧФ, который на сегодня теряет (если уже не потерял) статус самостоятельного оперативно-стратегического объединения с вхождением и починенением Южному военному округу. Кто завтра придет на смену нынешним командирам, если сейчас прекращается выпуск офицеров? Скро не будет и "вредной пены", о которой вы пишите. Вот так-то