Дмитрий Евстафьев: Воссоединение с Крымом и посткрымская ситуация заставили Россию «крутиться»

Ровно 20 лет назад правительство России объявило в стране технический дефолт. Этот день принято считать начало экономического кризиса 1998 года, признанного одним из самых тяжёлых за всю историю России. Спустя 10 лет страну накрыл новый кризис, некоторые последствия которого не преодолены до сих пор.

Что толкнуло страну к упадку 20 лет назад, действительно ли сейчас всё так плохо, как кажется, откуда растут кажущиеся драконовскими новые экономические реформы и действительно ли Крым стал для российской экономики неподъёмным грузом – об этом ForPost рассказал профессор Высшей школы экономики Дмитрий Евстафьев.

– Дмитрий Геннадьевич, почему экономический кризис 1998 года считается одним из тяжелейших для России за всю её историю?

– Потому, что кризис 1998 года поставил под сомнение всю экономическую и политическую стратегию тогдашней политической элиты, которой она следовала даже не с 1991, а, пожалуй, с 1987 года. Эта стратегия была основана на полной уверенности в «льготном» режиме встраивания в мировую финансовую систему в обмен на политическую капитуляцию и наличие гарантий от потрясений, способных создать угрозу для олигархическо–реформаторской группы, обладавшей монополией на власть и на доступ к ресурсам.

После кризиса 1998 года начались попытки, с одной стороны, расширить состав элиты, сделать систему политического управления более репрезентативной. Отсюда и появились региональные «политические тяжеловесы», к 2010–м годам погрязшие в коррупции, порождённой иллюзией незаменимости. С другой стороны, у части элиты обозначалось понимание того, что политическая капитуляция как метод встраивания в систему мировой политики не работает и пора что–то менять. В этом смысле «Владимир Путин» как новая парадигма российской политической системы был во многом порождён именно кризисом 1998 года, который по праву может считаться системообразующим.

– Какие внутренние и внешние факторы привели к этому кризису?

– Причин – глубинных, а не непосредственных толчков к кризису, – думаю, было три. Во–первых, полный развал системы госуправления, приватизация не только активов и ресурсов, но и политических отношений. Государство утратило способность собирать «дань» на своей территории. Это начали делать неправительственные или субправительственные институты – криминал, разного рода фонды, прежде всего, внебюджетные, крупные бизнес–структуры, в массе своей не платившие налогов. Именно эти структуры, а не государство, к 1998 году и были реальной властью. Роль и влияние центральной власти была минимальной, влияние политической власти в регионах размывалось экономическими субъектами и криминальными структурами.

Во–вторых, полное отсутствие какой–либо внятной стратегии экономического развития, основанной не на встраивании остатков экономики России в мировое хозяйство на любых условиях, фактически на условиях «управления по доверенности». Причём, представление о структуре мировой экономики было совершенно «дремучее», если не сказать более грубо. Достаточно почитать, что тогда писали «лучшие умы». А главное, – по сравнению с 1989–90 годами, когда такая стратегия, собственно, и была инициирована, активов, которые можно было «встраивать», становилось всё меньше и меньше. Можно сказать, что «в ход шло последнее». Фактически, к 1998 году речь шла об отказе от суверенитета в энергетике – во всяком случае, элементы внешнего управления этой ключевой отраслью уже просматривались. А это означало бы практически утрату политического суверенитета. По большому счёту, именно к этому состоянию и призывают нас вернуться адепты «святых девяностых».

В–третьих, происходило нарастание социальной напряжённости и враждебности к власти, подстёгиваемое её деградацией. И эту деградацию приходилось «гасить деньгами», а их у центральной власти как раз и не было. Отсюда – пресловутая «пирамида ГКО». Не забудем и заинтересованность олигархата в завышенном курсе рубля для конвертации и вывоза средств за рубеж. Отсюда же и разного рода льготы и прочее, об отмене которых мы так иногда страдаем, – это тоже было демонстрацией неспособности государства выполнять свои функции.

– На каких отраслях экономики кризис тогда сказался больше всего?

– Самой уязвимой отраслью были финансы – по финансовому сектору кризис и ударил больше всего. В 1998 году и были заложены многие негативные тенденции, с которыми наш Центральный банк разбирается в последние два–три года.

В частности, оффшорный характер инвестиционной политики, когда смысл банковской деятельности свёлся к конвертации рублёвой прибыли в доллары по выгодному, заниженному курсу, и вывоз за рубеж. После 1998 года банковская отрасль за редкими исключениями утратила значение инвестиционного инструмента – средства стимулирования экономического роста, перенаправления денег на перспективные программы и проекты. Отрыв банковского сектора от реального сектора экономики, превратившийся к 2012–2013 в тяжелую болезнь, которую пришлось лечить хирургическими мерами, начался именно в 1998 году. То, что государство после дефолта было вынуждено на годы уйти из финансовой сферы, дополнительно ухудшило ситуацию.

После 1998 года сформировался инвестиционный цикл, основанный на внешних заёмных ресурсах и постоянном внешнем перекредитовании. Эта схема в полной мере ударила по российской экономике в 2008 году. А последствия 2008 года не преодолены до сих пор. Я сомневаюсь, что после 1998 года мы в принципе можем говорить о существовании в России нормального инвестиционного цикла. Скорее, стоит говорить о более или менее вменяемых формах проедания сырьевой ренты. Что, кстати, и породило бездумный всплеск элитарного потребления в «нулевые» и «десятые», ставший значимым фактором социального раздражения.

– То есть последствия переживаем до сих пор?

– Главная проблема 1998 года не в том, что какая–то отрасль сильно пострадала, а в том, что российская элита в массе своей даже не попыталась оценить степень уязвимости российской экономики и политической системы, хотя август 1998 года был хорошим поводом для этого.

К сожалению, возобладал поверхностный, хотя и небеспочвенный вывод о том, что дефолт 1998 года, – случайность, вызванная действиями конкретных неумных граждан и слабостью политической власти. Системные проблемы российской экономики, хотя и проявились, но были уведены в тень. Это понятно, – тогда пришлось бы отвечать на вопрос: «зачем всё это было….», имея в виду, экономические реформы 1990–х.

Естественно, что бумеранг кризиса вернулся в 2008–м. Экономические бумеранги всегда возвращаются, особенно, если про их существование забывают. А мы, увлекшись нефтегазовым гламуром, совершенно забыли о 1998 годе.

А самое главное, – кризис 1998 года не привёл к структурным изменениям в российской экономике и не смог «подвинуть» в умах российских элитариев базовую концепцию «реформ», основанную на максимально глубоком встраивании в мировую экономику для предотвращения кризисов. Более того, вера в правильность такого подхода после кризиса даже усугубилась: напомню, как в 2001 году, используя аргумент о необходимости поддержать новое суперлиберальную российскую экономическую власть в процессе выхода из экономического и политического кризиса, Алексей Кудрин пытался уговорить Парижский клуб кредиторов на частичное списание долгов. И получил отказ, причём в исключительно жёсткой, почти унизительной форме, потрясшей российских «глобализаторов». России, напомню, пригрозили финансовой изоляцией. И российская экономическая элита быстро забилась обратно в норку…

– Вы сказали, что бумеранг кризиса вернулся в 2008–м, через десять лет. Он чем–то отличался от кризиса 1998 года?

– Объективно российский дефолт 1998 года был частью глобально значимого Азиатского финансового кризиса, задевшего и США. Потом, в 1999–2000 годах в США произошёл крайне болезненный «кризис доткомов» (это к вопросу о бумажных стартапах и инновациях – ничто не ново, всё или почти всё уже было). Поэтому говорить, что Россия столкнулась только с кризисом национального масштаба, было бы неправильно. Но ещё раз подчеркну – представление о мировой экономике у российской экономической элиты в 1998 году было дремучее, если не сказать большего. А к 2008–му в России уже гораздо лучше и куда более циничнее представляли себе, что такое глобализация. Но ресурсов для самостоятельного экономического маневра было уже существенно меньше.

Цена кризиса 2008–09 годов была чудовищна: через банковскую систему в оффшоры были выведены колоссальные средства. Страна лишилась инвестиционной подушки, и если бы не относительно быстрое восстановление цен на нефть, ситуация была бы близка к критической, особенно учитывая зависимость социально–значимых сегментов российского рынка – продовольствия, например – от импорта.

Но, должен сказать, что вот уроки 2008 года были выучены российскими властями куда более внимательно, нежели в 1998 году. И попытки обвалить российскую банковскую систему подобными же методами в 2014–2015 годах фактически не сработали, несмотря на пропагандистские истерики. Значит, всё же учимся.

– В каком состоянии российская экономика находится сейчас, спустя ещё 10 лет?

– Тот факт, что Россия занимает шестое, а, возможно, уже и пятое место в мире по ВВП в пересчёте на ППС (паритет покупательной способности – существенно более объективный показатель, чем долларовый «абсолют», отражающий по большей части стоимость социально востребованных сервисов – медицины, образования и прочего) говорит об очень многом.

То, что Россия в условиях жёсткого политического давления и расширяющихся санкций, выполняемых даже странами, именующими себя нашими партнёрами, может поддерживать темпы экономического роста около 1,8%, а главное, – обеспечивать рост в промышленности, а не только в «сервисных» отраслях экономики, – свидетельствует о том, что в российской экономике есть внутренние драйверы развития. И эти драйверы несводимы только к кредитному потреблению, как в 2010–12 годах.

Так что у нас есть все возможности выйти из нынешней глобальной экономической турбулентности с позитивными результатами. Главным достижением нынешнего периода я бы назвал экономическую многовекторность, то есть к сбалансированному присутствию на различных географических рынках. Чего не было ни в 1998 году, ни тем более в 2008–м, когда господствовала почти непреодолимая зависимость от взаимоотношений со странами Евросоюза.

Хотя, конечно, надо признать, что полноценного инвестционного цикла в российской экономике так и не было создано – только сейчас мы начинаем выходить на некое новое понимание инвестиционных задач и инструментов. Это обстоятельство стоит считать самым печальным – много времени было упущено в ожидании «невидимой руки рынка».

– Остались ли актуальными какие–то последствия двух кризисов на данный момент?

– Конечно, остались. В России так и не появилось экономической стратегии, более того, в элите не появилось экономической ментальности, в которой внутренние драйверы экономического роста играли бы ключевую роль.

Пока экономическая ментальность развивается в русле идей, связанных с тем, чтобы оседлать волну глобального экономического роста и развития. И, конечно, то, что происходит сейчас в глобальной экономике, является для адептов экономического мейнстрима большим человеческим и методологическим потрясением. С их точки зрения, такого быть не должно. И это касается, прежде всего, не столько торговых войн, сколько тенденций к регионализации экономического взаимодействия и развития альтернативных финансово–инвестиционных системы.

Надо, однако, сказать, что есть и хорошие сигналы, причём они идут с самого верха российской власти. Например, ускоренная цифровизация экономики, развитие взаиморасчётов в национальных валютах, торговый протекционизм даже в отношениях с союзниками, прекращение наращивания присутствия в американских долговых обязательствах. «Наверху» явно есть понимание того, что «как жили всегда» дальше жить не получится.

– Насколько вхождение Крыма в состав России повлияло на экономическую ситуацию в стране в целом и в нашем регионе в частности? Действительно ли экономика «просела», как говорят некоторые?

– Термин «просела» настолько абстрактен, что, когда я его слышу, хочется спросить, – а куда она просела? Воссоединение России с Крымом вызвало к жизни ряд политических и экономических процессов. К части из них Россия была готова, а к части, – нет.

Но большая часть экономических решений, которые Москве пришлось принимать в связи с воссоединением, вообще–то и без Крыма назрела. Например, создание национальной платежной системы (то, что сейчас называется «Мир»). Просто в контексте воссоединения эти решения начали рассматриваться как данность, естественное положение вещей.

К 2013 году проседать было уже особенно некуда. Традиционные драйверы российской экономики себя исчерпали. Об этом скажет любой мало–мальски объективный экономист, утруждающий себя чтением экономической статистики. Не говоря уже о том, что шёл форсированный процесс промышленной деградации нашей страны, о чём много писали даже либералы.

Проседать мы стали еще в 2007–08 годах под разговоры об инновациях. К 2013 году мы были уже «на входе в полноценную стагнацию». Воссоединение с Крымом и посткрымская политическая ситуация дали российской экономики новые возможности развития.

Да, это развитие «от противного», но это всё равно лучше, чем погружение в стагнацию 2012–начала 2014 годов. Конечно, импортозамещение, – это не экономическая стратегия, это даже не намёк на стратегию, но этот подход дал возможность поддерживать в условиях санкций и почти полного отключения от кредитных ресурсов вполне приличные темпы экономического роста, слабо зависящие, в отличие от большинства промышленно развитых стран, от кредитной накачки.

– Выходит, Крым, последовавшие санкции – действительно на благо?

– Сам по себе Крым драйвером экономического роста для всей России стать не мог: слишком далеко зашла экономическая и социальная деградация в предшествующий период.

Но процесс воссоединения с Крымом, его реинтеграции в Россию экономически и социально стали мощным толчком для пересмотра многих экономических аксиом, пришедших из 1990–х годов и ставших священными коровами российской экономической элиты. Например, аксиомы о смертельности для российской экономики политического конфликта с Западом. Или о невозможности существования при относительно низких ценах на нефть. Или о невозможности и нецелесообразности возрождения российской промышленности.

В какой–то мере воссоединение с Крымом сделало с российской экономической элитой то, что не смог сделать кризис 1998 года: вернуло её из мира иллюзий и самоуверенности в мир жёсткой конкурентной реальности. И, конечно, не всем в этом мире оказалось комфортно…

– То есть Крым не станет причиной нового экономического кризиса в России?

– Нет, конечно. Крым, безусловно, для российской экономики, – вызов, но вызов, скорее, организационный, связанный со способностью организовывать относительно быстрое и не сверхдорогое решение крупных, интегрированных экономических задач. Но никак не вызов, связанный с «неподъёмностью» инвестиций в догоняющее развитие полуострова.

Но это не означает, что Крым может существовать вне общих для России приоритетов. И тут, конечно, есть над чем подумать. К примеру, вот как в Крыму реализуется вектор на цифровизацию и создание элементов цифровой экономики, который является ключевым для России? Почему Крым, несмотря на большие возможности, не стал регионом лидером в реализации коммерциализированных экологических программ? Вот тут надо думать, но не в формате «нет денег», а в формате организационной эффективности. Деньги–то есть…. Нужны люди, способные их эффективно инвестировать. Не освоить, а инвестировать.

– Но у Крыма даже осваивать не очень–то получается. Менталитет–то остался прежним.

– Проблема крымчан во много заключалась в том, что они не до конца понимали, с кем и чем они воссоединяются. Насколько Россия 2014 отличается от Украины, с одной стороны, и от Советского Союза, откуда мы все вышли, с другой. Насколько, например, велик разрыв в технологиях социальных сервисов, в развитии инфраструктуры, а главное, – в экономической ментальности населения, во многом сформированой как раз кризисами 1998 и 2008 годов.

Понимаете, воссоединение с Крымом и посткрымская ситуация заставили Россию «крутиться». И получается очень даже неплохо. Но и Крыму и крымчанам тоже стоит начать «крутиться». Иначе они будут напоминать россиян из того самого 1998 года – «интегрировались, теперь можно в носу ковырять». Хотя, как человек, сравнительно часто бывающий в Крыму, скажу, что вижу очень много положительных сдвигов, в том числе и в мышлении.

– Последние не самые популярные решения федерального правительства – повышение пенсионного возраста, увеличение НДС и тому подобные – о чём говорят? И так ли страшны, как их малюют?

– Анонсированные меры страшны, прежде всего, своей обрывочностью, некомплексностью и некоей, если хотите, «реактивностью».

Если бы они были частью серьёзной программы, комплекса мер по выполнению программы, анонсированной президентом, пенсионные новации воспринимались бы по–другому, даже если бы были более жёсткими.

Посмотрите: президент обозначил два чётких приоритета развития страны: социальная модернизация и экономический рост, без социальной модернизации просто опасный в долгосрочном плане, поскольку только усугубит социальные диспропорции. И как анонсированные меры ложатся в президентскую стратегию? Ответ – никак.

Мы наблюдаем попытку заменить осмысленный вектор развития использованием авторитета и политического ресурса Владимира Владимировича Путина для компенсации проблем в государственном управлении, явно низкого качества управления экономическими процессами, коррупции. Хотя, если говорить совсем объективно, некоторые изменения пенсионного законодательства, действительно, назрели. И, с моей скромной точки зрения, куда более жёсткие, чем заявленные правительством. Но они должны быть частью более широкой политики экономического развития, а не разовым вбросом, кажется, совершённым под лозунгом «авось проскочит». Не проскочило.

– Ваш прогноз на ближайшие пять лет: куда движемся? И куда надо бы двигаться?

– Ну, куда мы движемся – это понятно: мир на всех парах мчится к глобальному финансовому, а затем и экономическому кризису, который изменит в принципе структуру мировой экономики.

Та экономическая система, про которую нам рассказывают, что «так всегда жили», но которая, в действительности, существует лишь с начала 1990–х годов, была порождением определённой глобальной политической конфигурации, связанной с разрушением биполярности и глобальной американской политической гегемонией. Она уже не отвечает новым политическим, технологическим и социокультурным, если хотите – цивилизационным реалиям.

Но без условно «силового толчка» «загнивать» нынешняя система может очень долго. А с силовым толчком уйти в небытие очень быстро. Правда, никто не решается сделать первый шаг, потому что для большинства элит крупнейших стран, не исключая и Россию, нынешняя система была более чем комфортна.

Знаете чем? Она порождала определённое чувство политической безответственности. Можно натворить всё, что угодно, но встроенность в глобальную экономику всё отрегулирует. Главное – не оказаться в забытом Богом регионе, типа Африки. Спасут, подбросят кредит, уговорят, сменят лидера, приедут советники и тучи разведут руками….

По большому счёту, с экономической точки зрения, Греция, спасённая «всем миром», и Украина, чья элита просто разрушила страну и не даёт ей умереть спокойно, и дефолтная 1998 года Россия, уверенная, что её будут спасать, – явления одного порядка. Российская элита конца 1990–х–начала 2000–х годов и не скрывала, что хочет, чтобы Россия была некоей «большой Португалией», которую мы почти официально собирались «догонять и перегонять». Правда, элитарии наши в России жить не собирались, да и для детей готовили некие другие варианты… Но про это предпочитали не рассказывать.

Но «спасения утопающих» – потому что «взаимозависимость» – в посткризисном мире уже не будет. Его уже и сейчас нет. Да и взаимозависимость оказалась несколько менее значимой, чем все думали. Особенно, если продолжится сценарий регионализации системы мировой торговли. Уже сейчас каждый за себя.

И Россия, надо отдать должное нашему руководству и элите, к новому экономическому и политическому миру готова лучше остальных. Смысл стратегии выживания – в сохранении «ядра» промышленных систем и относительно широких пространств для сбыта своей продукции, обеспечиваемого не только на основе экономических методов, но и политически. По этому пути сейчас идёт Дональд Трамп, но идёт пока чуть позади нас. От того и действует слишком агрессивно.

Беседовала Наталия Назарук

Фото rusvesna.su, novostimire.com, vesti–ukr.net