Продолжавшийся в Париже почти месяц показ фильма "Дау" – если, конечно, его можно назвать фильмом, а не хаотически смонтированными фрагментами из совершенно необъятного киноматериала – подробно описывался отечественными кинократиками, а также культуртрегерами широкого профиля.

Тут и вправду было чему подивиться.

Многолетний труд огромного коллектива – в Харькове был выстроены декорации в виде целого института, в котором люди месяцами и годами вживались в ту старинную эпоху, точнее, в представление художественного руководства о той эпохе, -- не мог не вызвать любопытства. Тем более, что творческий метод режиссера Хржановского несколько напоминал историю о продаже души черту – его верный финансовый покровитель удовлетворял самые безумные прихоти режиссера, и ограничений на воздвижение, а также на последующее сожжение чертогов не существовало. Равно как при многолетних съемках не существовало и внутренних ограничений для творца, который в обращении с людьми все презирал: законы, совесть, веру. Что-то вроде ренессансного тирана, для которого власть была произведением искусства, только для режиссера создание такого произведения было проявлением его ничем не ограниченной власти. В Харькове была создана зона, не подчиняющаяся никаким законам, а только власти тов. Хржановского, которой тот откровенно упивался.

Затем съемочное упоение кончилось, пошли долгие годы монтажа – уже в Лондоне, куда переместился ренессансный двор с теми же обычами, -- и наконец настало время явить свой труд публике.

Премьера тоже была необычной. Не просто кинопоказ – пришел и купил билет, а целая процедура, включающая в себя испрашивание визы (так назывался абонемент, исполненный в виде наклеиваемой в паспорт евросоюзной визы) и демонстрацию лояльности. Ведь получение загранвизы – удовольствие так, ниже среднего, а тут унижение было возведено в ранг дополнительной привлекательности. Но если французам вся эта вычурность не слишком пришлась по вкусу – за мои кровные меня еще будут унижать, если театр так начинается с вешалки, так пошел он на хер, этот театр, -- то русская публика кушала все и это тоже.

Зато получившие визу могли посмотреть, как оперчекист заставляет институтскую прислугу вводить себе бутылку во влагалище, как два пролетария пьют водку, затем блюют от несвежей водки, затем уестествляют друг друга в задницу, как артист Тесак (впоследствие получивший срок за дела, не имеющие отношения к Дау) режет свинью etc.

Могут спросить: "Как можно судить, не посмотрев, может быть, все это было дивной гармонией?".

На это есть очень простой экономический ответ. Посмотреть эту фильму можно было только в Париже. Альтернативных способов приобщения к искусству режиссера Хржановского не было. Между тем оперчекисты, задницы, влагалища, свиньи и пр. показывались столь подробно, что на просмотр надо было потратить несколько дней. А Париж – город недешевый. Если не жить в арабском доме колхозника со всеми сопутствуюшими удобствами и не питаться только в Макдоналдсе (впрочем, в Париже и Макдоналдс сравнительно с Россией кусается), то поездка на четыре дня без излишеств, но и без чрезмерной аскезы будет стоить денег. Перелет, гостиница, общепит, та же самая "виза", не слишком дешевая – тысячу евро отдай и не греши.

То есть показ изначально замышлялся лишь for happy few. Для тех, кому несколько тысяч евро вполне посильны, и при том для таких ценителей, которые вместо того, чтобы рассеянно гулять по Парижу (местами он все еще очень мил), побегут устремляться очами во влагалиша. Тогда как не столь большие ценители скажут: "Да на черта мне это сдалось?" – не говоря уже о подавляющем большинстве граждан, для которых такая цена просмотра является запретительной. Так что художественное событие изначально было сугубо элитарным – в смысле денег. А чумазые, раз цена была запретительной, а эрзацев (и это в век интернета и ютюба) не было, имеют полное право критиковать.

Но зато допущенные к таинству, а это почитай что вся столичная (московская – не парижская) тусовка испытала восторги упоенья и над вымыслом (хотя самые шокирующие съемки были как раз документальными) слезами облилась. Всех зарядили на рецензии, и восторженность этих рецензий живо напомнила тот самый 1937 г., когда мастера культуры с такой же силой чувств славили то, что нормальный человек в нормальных обстоятельствах славить не может.

Вся история с "Дау" имела явные аллюзии к 1937 г., но только не те, которые имел в виду режиссер и хвалившая его тусовка, а немного другие – сколь немного надо, чтобы ум, честь и совесть продемонстрировала полное отсутствие этих самых качеств.

Вообще говоря, похвалы в ряде случаев были связаны с тем, что покровитель режиссера, живущий в Лондоне страшный богач Адоньев щедро финансировал рецензионную кампанию. Поездки, суточные и неслабые гонорары. "Деньга досталась хитростью, а тратить разве труд?".

Но сводить все только к щедрости Адоньева вряд ли возможно. Точно так же, как нельзя объяснить все удивительные черты Московских процессов 1936-1938 гг. только спецсредствами тогдашнего Режиссера. Когда несгибаемые борцы ленинской гвардии дружно каялись черт знает в чем, это было связано еще и с психологией того сообщества. "Что было самой  большой  боязнью? Боязнь быть исключенным из Партии! лишиться Партии! остаться жить, но вне  Партии! И все усилия их направились -- удержаться в Партии. Слишком много необходимостей, чтобы быть независимым".

Замените Партию на Тусовку, и вы получите объяснение случившегося в Париже. Та же самая ленинская гвардия, только вид сбоку. Оказаться вне Тусовки – страшнее быть не может. И ради того, чтобы остаться, все напишем и подпишем.

Или наоборот. Деяния украинского режима таковы, что совершенно не нужно быть страстным апологетом российской власти и лично В. В. Путина для того, чтобы ужасаться происходящему на Украине, начиная с 2014 г. Одно сожжение в Одессе 2 мая 2014 г. чего стоит. Но – Тусовка не велит, поэтому для ума, чести и совести не существует ни одесской гекатомбы, ни страшных обстрелов городов и сел Донбасса, очень много чего не существует. Так себе, солнышко светит, птички поют.

И культурный праздник Тусовки в Париже только подтвердил глубочайшую несвободу этих людей. Которые ничуть не лучше ленинской гвардии, а пожалуй, что даже и хуже. Те все-таки боялись застенка, эти – всего лишь остракизма.

Максим Соколов