Севастопольский характер Екатерины Бубновой: работа во власти изменила мою реальность

Предмет разговора с главным редактором ForPost Екатериной Бубновой, который, конечно же, касался Севастополя и севастопольцев — в самом узком и широком смысле этих слов, по мнению автора цикла «Севастопольский характер», требовал особого интерьера.

Изначально все «характеры» писались в студии, однако позже концепция изменилась. Не секрет, что место помогает лучше раскрыть человека. Поэтому, например, интервью с создателем народного тактильного музея «11-я береговая батарея» мы проводили в его интерьерах — на фоне стрелкового оружия, флагов и касок.

В случае с Екатериной Бубновой очень хотелось найти локацию, которая бы максимально отражала предмет разговора, но и одновременно обеспечивала техническую часть процесса. В Севастополе много знаковых мест, но вот с условиями съёмки там, увы, дела обстоят не очень хорошо. А где можно найти десятки, если не сотни севастопольских локаций в одном месте? Так мы оказались в художественном салоне «Авалон» в самом сердце Севастополя.

Видеоверсия - в конце текста.

Уникальные люди

Я по этому поводу много спорила, в том числе и с должностными лицами, которые приезжали к новому месту службы в Севастополь и пытались убедить меня в том, что ничего особенного в севастопольцах нет. Что севастопольцы точно такие же люди, как и население любых других регионов, городов и так далее. Но я только веселилась тогда, это несколько лет назад было, лет пять, наверное, назад. Сейчас мне чуть больше лет, у меня чуть больше опыта, и, рассуждая об этом вопросе, я бы знаешь как сказала: что севастопольцы познаются в беде. То есть нам, чтобы проявить свои уникальные качества, нужен какой-то очень серьёзный вызов, нужна какая-то очень серьёзная беда, которая сразу мгновенно проявляет это какое-то уникальное единство, способность в одну секунду, в одно мгновение становиться единым мыслящим и действующим организмом, которому даже не нужно объяснять, что делать. Все на каком-то ментальном уровне понимают, как и что в каких-то сложных обстоятельствах будет работать. И вот в такие периоды — войны, беды, революции, ещё чего-то — здесь и проявляется всё то лучшее, что есть во всех поколениях севастопольцев, которые жили в нашем городе.

А в обычной жизни, конечно, мы обычные люди, такие же, как везде. Мы бываем сварливые, мелочные. Мы ужасно упрямые, севастопольцы ужасные упрямцы, просто какие-то принципиальные упрямцы.

Ещё очень остро чувствующие и желающие, требующие даже, наверное, не справедливости, а честности. Мне кажется, что севастопольцы — про честность. И они простят всё что угодно, если ты не будешь юлить и пудрить мозги. То есть это люди, способные услышать, воспринять и нормально отнестись к честной апелляции, когда с ними — как со взрослыми, как с равными разговаривают, в этом случае этот разговор будет продуктивный.

Хотя, наверное, в первом контакте севастопольцы могут немножко гордецами показаться, могут дерзкими, резкими показаться в первом контакте. Мне кажется, это притирка.

Ну и плюс ещё из какого-то такого особенного нашего менталитета я бы, может, назвала, знаешь, — севастопольцы могут так вот по-детски очень верить. Они способны на детскую веру, даже если вообще безнадёжно всё, вот, наверное, про это севастопольцы.

Непонаехи

Ну, если честно смотреть на историю нашего города, то многие, большинство из нас — 90% и даже больше 90% севастопольцев — это бывшие, как у нас принято говорить, «понаехи». И это очень просто объясняется на самом деле — это же флотский город, люди служивые, командировки, восстановление города — весь Союз приезжал восстанавливал город после войны. С разных флотов люди приезжали сюда служить или увольнялись и оставались здесь жить. Поэтому это логично, что севастопольцем всё-таки делает город. То, когда ты здесь долго живёшь, проникаешься духом этим, пропитываешься этой природой, этими улицами, этой историей. То есть вряд ли это что-то, что принято называть и говорить «я в третьем поколении», «я в пятом поколении». Я слышала такие разговоры здесь. Я знаю таких людей из серьёзных династий, но мне всё-таки кажется, что севастопольцами становятся, и это нормально.

Петропавловск-Камчатский 50

Во-первых, не в самом Петропавловске-Камчатском, как все люди, которые в военных семьях родились, все наверняка знают эти цифровые обозначения, которые прибавлялись к городам. Поэтому у меня в паспорте написано, что место рождения — Петропавловск-Камчатский 50. Это на самом деле тоже был такой закрытый военный городок – воинская часть. Вот там я умудрилась родиться, но, опять же, потому что я из военной семьи, папа в то время служил там. И всё, что я помню про Петропавловск-Камчатский, — посёлок Рыбачий. Секрет, который для военных давно не секрет, как называется этот посёлок.

Я помню снега, в которые можно было со второго этажа выходить с балкона. Я помню такие сугробы, которые были для меня тогда высотой как будто с дом и в них рыли такие ходы и норы. Как папа бросал нас в снег и тогда за это ещё не подавали в Следственной комитет, просто была такая шутка. И из нашего окна на кухне был виден Тихий океан. Ну это как бы всё, что я помню. А ещё не было курицы, не было мяса в магазинах, была сплошная красная рыба. Поэтому я ненавижу котлеты из красной рыбы до сих пор. Почему-то вот из детства осталась такая странная привычка, которую, наверное, не все поймут. Просто, кроме этого, больше не было ничего. Вот такая вот история про Петропавловск-Камчатский.

Мы уехали оттуда — мне, по-моему, только исполнилось шесть лет. То есть осознанное детство уже прошло у меня в Казахстане на Байконуре. Тоже был военный городок. Это сейчас мы его знаем как Байконур, а тогда Байконуром называлась площадка стартовая и всё, что с ней связано — где ракеты готовили. А город военный назывался Ленинск 15.

Маленький журналист

Мне сейчас кажется, что это какая-то очень скучная история, потому что я с очень-очень небольшого возраста уже знала про что я. И что у меня хорошо получается. Сколько я помню, я всегда рисовала газеты. Ну как рисовала — выпускала. То есть это было в школе. Я лежала в больнице, приезжала сюда в Севастополь к бабушке на лето, и каждое лето ровно два месяца из трёх я лежала на комплексе, потому что были слабые лёгкие, хроник в то время была. Вот я в отделении в больничном каждое лето выпускала газету, «больничный листок», писала, оформляла и всё на свете делала.

И я уже в школе делала какие-то корреспонденции, в том числе и в разные республиканские газеты, которые в Советском Союзе — при финале, когда уже к закату всё катилась — были довольно распространены. И мне даже какие-то гонорары платили.

Ну, я уже молчу про все эти «Костры», «Пионеры» — журналы. Может быть, кто-то помнит такие. Немножко публикаций и в «Пионерской правде» у меня было. Мне было сразу понятно про хобби. Мне это просто очень нравилось. У меня легко, как будто дышать, это всегда получалось. Я никогда не думала об этом как о профессии. Поэтому я никогда не воспринимала это как работу. Просто вот нравилось. И сейчас нравится.

Из журналистов в литераторы

Всё по очереди. То есть сначала это был журналистский вуз. Я после школы выдержала экзамен, папа повёз меня в Москву, потому что мне было 17 лет или только исполнилось 18 лет. И я поступила на заочное отделение в московский МГУ, тогда не было ещё филиала в Севастополе, на факультет журналистики. И я там благополучно два курса, и очень хорошо, кстати, проучилась. И мне тоже это всё ужасно нравилось и было так интересно. И я одновременно с этим работала в редакции радио на СТВ. Поскольку заочница, то, собственно, и работать тоже пошла по специальности, уезжала на сессии, а потом, как обычно бывает у всех нормальных молодых людей, в силу разных жизненных обстоятельств и причин мне что-то ударило в голову — надо срочно в Москву, срочно. Только там может найти применение такой алмаз негранёный, надо прям непременно туда, здесь в городе мне тесно, нечего здесь делать, что я здесь могу? Вот, как-то надо ехать туда, где большие огни большого города. 

И вот я поехала в Москву; и когда приезжаешь в Москву, то сразу же становится не до учёбы, потому что это про жизнь — тебе надо снимать квартиру, за которую надо платить, тебе надо на что-то есть, надо ездить и так далее. И в конечном итоге это всё приводит к тому, что молодые люди обычно бросают учёбу, вот как и я, в общем-то. И я только сейчас могу оценить ужас, в которой наверняка впали мои родители. Ужас и, наверное, какую-то обескураженность, потому что я всегда хорошо училась. И вот так вот взять со второго курса просто уйти в никуда, заниматься какой-то ерундой, какими-то там уличными продажами, работой в магазине, чёрт-те чем — вместо того, чтобы вот что-то прилично делать в своей жизни.

Сейчас по моим стопам идёт сын, и, видимо, это такая месть. То есть внук моих родителей отомстил мне за то, что я вытворяла, когда была в его возрасте, абсолютно один в один история эта повторяется. Но я, кстати, вернулась на круги своя. В литературный институт имени А. М. Горького я уже совершенно осознанно пошла, когда была очень большая девочка, мне уже было лет 28, сыну было года 4, может, даже 5. Я не могу объяснить почему. Не знаю, может быть, душа лежала. И был какой-то период определённый, когда мне хотелось про вечное. Когда мне хотелось про что-то настоящее, и вот этим настоящим мне виделась литература. Она и сейчас мне видится настоящим и вечным — просто без меня. Но образование я успела получить, это лучшие годы моей жизни. И это самое прекрасное в мире — педагоги, однокурсники. Я даже умудрилась у нас в лите для квалификации выпускной... — диплом литинститута представляет из себя сборник рассказов или, например, рукопись романа, повести и так далее, то есть это художественное произведение. Теоретически у меня собранная книжка. У меня лежит сборник рассказов, которые никто не видел в жизни. Но у меня есть. И я, кстати, считаю их хорошими, эти рассказы. Хотя сейчас я уже бы что-то подправила, но тем не менее.

Самоучки — лучшие журналисты?

Мне кажется, это очень обобщённое мнение. Всё в конечном итоге зависит от личности, от персоны. И я верю и знаю очень много классных журналистов, которых также можно назвать классными писателями — и наоборот.

А по поводу «не из творческой профессии». Так сложилось, что, может, это статистически верно.

Не знаю: например, у нас на ForPost люди с профессиональным дипломом журналистским — их процент в коллективе, наверное, ну, 5%, не больше. У нас человек 60, и пишущих где-то человек пять с журналистскими дипломами.

Я «никак» к этому отношусь. Ни плохо, ни хорошо. Я смотрю на работу, которую люди делают. Но костяк ForPost — это все не из журналистики пришедшие люди, это правда.

«Колесо»

«Колесо» — это была очень интересная общественно-политическая газета, которая реально была зарегистрирована в каталогах, то есть это было официальное СМИ. И мы её даже умудрялись продавать в «Союзпечати», и печатали в газете «Флаг Родины». И помогал нам делать эту газету, собственно, был инвестором всего этого проекта — известный тогда в Севастополе политик, а потом довольно известный адвокат Владимир Иванович Высоцкий. И цель, которую он перед нами ставил, — быть интересными, быть честными и да — быть в оппозиции националистическому правительству, которое пришло к власти, так называемым «оранжевым», которые пришли к власти на Украине.

И здесь наши взгляды на жизнь, наши политические воззрения не вступали в конфликт. Мы делали то, во что верим. Впрочем, мы счастливые люди. Во всех наших последующих проектах, в том числе и ForPost украинского времени, и ForPost нынешнего времени, мы всегда делали только то, во что верим. Классная штука, везучие.

«Доколесить» до ForPost

Это очень простой ответ, на самом деле. Это разные инвесторы, разные люди, которые пришли с разными проектами и не объединились на каком-то этапе. Это не было трагедией. К тому же на том этапе тихо газета уже затухала, и она, в общем, шла к финалу. Это было невероятно дорогое предприятие. Уже тогда издание газеты была роскошь непозволительная. Это было очень сложно. И, кстати, этот опыт «колесовский» нам помог на этапе становления ForPost. И первоначально ForPost технически, когда мы ещё только делали, он нам даже помогал издавать газету. Некоторое время два проекта существовали одновременно. И то, что мы умудрялись нарыть в интернете, мы потом каким-то образом перерабатывали для газеты. Но проекты были разные, поэтому они не стали дальше идти вместе. Мы сделали ставку на интернет и не прогадали, потому что ниша тогда была абсолютно свободна. Мы были пионеры из пионеров — никто не делал, что мы начали делать. И поэтому сейчас у нас есть фора почти в 20 лет. И когда сейчас приходят люди, говорят «давайте я сделаю новостной сайт», мы просто тихо улыбаемся и говорим — «а давайте». Удачи вам, ребята.

На волнах Русской весны (о внезапной популярности проекта)

Конечно, это был прямо прорыв. Это был выход абсолютно на другой уровень. Когда мы из небольшого боевого, очень бурного, живого, настоящего, форумного существования вдруг неожиданно стали, может быть, не федерального... хотя да — мы вышли на федеральный уровень. Мы мгновенно получили читателя со всего мира. Как будто, не знаю, портал открылся и к нам хлынул народ. То есть на момент 2014 года, как раз революционных событий, мы подошли с аудиторией где-то около 14 тысяч человек; активных читателей, так называемое ядро, которых можно было «свистнуть» на любые митинги, на любые какие-то действия и так далее, — где-то 1,5 тысячи. Когда всё набрало обороты после Митинга народной воли, там у нас до 100 тысяч и больше доходило по аудитории. Резко перешли на другой уровень и уже пришлось очень многое менять и перестраивать.

 Это, наверное, тот счастливый момент, такой удачи и открытой возможности окна, которая, если очень сильно повезёт, один раз в 100 лет выпадает какой-то организации, которая это заслужила, и много пахала, и сумела этот момент использовать. 

/Русская весна/ Мне кажется, это великое, величайшее событие, судьбоносное абсолютно. Причём судьбоносное, как мы сейчас понимаем, для всего мира, не только вот локально. И это чувство исторического момента, величие этого исторического момента, мне кажется, мы все тогда ощущали, точно. И до сих пор это лучшее, наверное, что произошло с нами в жизни, — это уникальное время. Я до сих пор благодарю Бога, людей, что нам выпала возможность это пережить. Это невероятно.

Удержать позиции (о конкуренции с другими СМИ)

На честном слове, на одном крыле. И на, как это правильно называется, на железной заднице. Мы просто умеем работать и пахать каждый день и честно делаем эту работу каждый день. Ошибаемся, падаем, ползём, бокопорим, исправляем это всё. При этом каждый день это делаем. 

И плюс нам почему-то до сих пор интересно это делать. То есть мы умудряемся верить в то, что мы делаем, и не скучать в тех историях, которые мы берём в работу. Мы, слава Богу, не превратились в музей. Слава Богу, мы всё-таки остаёмся живыми. Хотя нас и потрепало в разных перипетиях, в разных ситуациях, в разных историях. Тут же были истории и когда пришли к нам в Крым крупные игроки — огромные федерации сети — РИА «Новости» и так далее. И было очень страшно. Мы не знали, как мы будем конкурировать. Мы же почти дворовая команда. Это как дворовой футбол, который внезапно попадает на чемпионат мира, — как ты будешь вообще конкурировать с этими великими игроками? Но у страха глаза велики. Поэтому, собственно говоря, теперь мы знаем, как с ними конкурировать, и пусть они нас боятся. Хотя мы, в общем, уже довольно мирно соседствуем, и даже кое в каких моментах поддерживаем друг друга.

Суровые мужики и хрупкие девушки

Каждый день ухожу в монастырь, а ещё их бью. Я стараюсь c этим < большим разношёрстным коллективом > не справляться. Потому что если я буду на эту тему думать, то я, наверное, точно ещё один невроз схвачу. Я надеюсь, что эти здоровые мужики и хрупкие девушки, которые каждый день приходят в офис, — они приходят в командную игру, и, уже заходя в офис, они знают, что их в течение дня ждёт очень много интересных встреч, разговоров, действий. Я очень рассчитываю на то, что здесь интерес движет людьми. Не то что я прям сильно большой демократ, мне кажется, совсем нет, мне кажется, что я вообще деспот, тиран, монарх. И в какое-то время я могу стукнуть по столку кулаком и сказать: нет, будем делать так. Но мне не надо этого делать. Потому что, мне кажется, мы заодно, и люди, я люблю, когда люди сами принимают какие-то решения, осознанно действуют, и я не нужна им по каждому малейшему поводу. Они не будут ко мне бегать, говорить: Катя сделай то, сделай сё. Это профессионалы. Они знают, что нужно, и делают всё, что должны.

Хейт

Никак не решила я эту проблему. Надо, наверное, записаться к психотерапевту и потом аккуратно всех туда перетянуть. Слушай, это на самом деле одна из самых живых и самых сложных историй для ForPost. Потому что мы начинались как форум, и даже была такая особенность у ForPost, когда любая новость, любая тема в публикации — это было где-то только процентов 30% информации, а уже в комментариях люди открывали детали, какие-то исторические тонкости той или иной темы, события, факта. И вот только полностью — и сама публикация, и комментарии под ней — это была вся полнота информации на какую-то конкретную тему, причём с разных ракурсов рассмотренная. Это было невероятно. То есть это была такая, знаешь, классного качества дискуссионная площадка — честная, где прям неудобные какие-то моменты проговаривались. Это было очень крутое время. 

А вот после 2014 года, когда мы стали официально зарегистрированным СМИ, это сразу наложило свой отпечаток, потому что если начать по пальцам пересчитывать количество запретов, которые не могут себе позволить опубликовать официально работающие СМИ, то мне не хватит пальцев на руках и на ногах. Всем это известно. Более того, число этих запретов с каждым днём растёт, такое чувство, что просто в геометрической прогрессии. Поэтому, конечно, не все комментаторы иногда понимают, почему мы убираем те или иные комментарии. А они могут, например, написать там, ну, это же обычными кажутся комментарии: «везде ворьё», «везде взятки» и так далее. А вот если, не дай бог, статья про какой-то конкретный департамент или про какого-то конкретного чиновника, то юридически это квалифицируется как клевета. Потому что всё, что не имеет судебного решения с вынесенным вердиктом виновности человека, идёт по разряду клеветы. И вот за этот комментарий может схватить уголовную статью — не только СМИ, но и автор этого комментария. И такие прецеденты, в общем, уже были, в том числе с комментаторами — не ForPost, потому что это реальные люди, которых мы знаем, и они на ForPost комментируют тоже. Вот такие вот есть опасности.

Вторая опасность связана с запретами конкретных тематик. В чём сложность цензуры — есть такие всем известные, очень сложные запретные темы, как дискредитация власти, дискредитация армии. При этом, если вы посмотрите на сами законы, очень трудно понять за что, как говорится, к тебе могут прилететь вопросы или к твоим комментаторам. Поэтому — чтобы защитить и их, и себя, а сейчас очень много «добрых» людей, которые просто охотятся на СМИ и на каких-то известных людей... 

И вот в защиту иногда вступает в силу внутренняя цензура. И мы это замечаем иногда, и, наверное, это нас не красит, но тем не менее ты взвешиваешь риски. Когда у тебя коллектив из почти 100 человек, где работают даже семьями, когда у тебя тема, которая имеет огромное значение для огромного количества людей, и ты вынужден принимать решение о публикации или не о публикации. 

И вот эти решения наши пользователи, которые не искушены в этих юридических требованиях, воспринимают как беду, которая случилась с ForPost.

«Ага, вы уже не такие острые, вы уже не такие дерзкие. Ага, вы вот здесь вот почему, когда все какие-то оповещательные телеграмм-каналы уже сказали, что-где утонуло, прилетело и так далее, а вы об этом сообщаете только там через сутки-двое. Что это такое? Вы замалчиваете информацию, врёте».

А мы можем говорить только от официальных источников, только перепроверив миллион раз, потому что иначе это будет похоже на фейк. И абсолютно то же самое касается комментов. Поэтому многие комментарии приходится обрезать, исправлять, чтобы не подставить людей, чтобы к людям не постучали в какой-то момент и не сказали «а что это вы здесь, вот, извините, написали?». 

Время суровое, время трудное, много иносказания приходится использовать. И вот во взаимоотношениях с комментаторами это сложно.

Иногда до трагикомедий доходит. 

Мне до сих пор стыдно за это: я поругалась с комментаторами ForPost. Как вы думаете — на какую тему? Из-за квадроберов. Я, редактор сайта, вышла в комменты, с пеной у рта вступила в горячую беседу и перебанила половину участников этого спора. Через 24 часа, значит, голова моя остыла, я вернулась в комментарии, сняла баны, которые пораздавала. Ну, потому что я посмотрела на это с другой стороны и подумала: ну а в чём, собственно говоря, были неправы люди, когда предъявили претензии журналистам... 

Мы же знаем, что у нас теперь новые виноватые во всём. Людям нельзя, запрещено, и у них есть внутренний стоп на это сейчас — обвинять в чём-то представителей власти. Они знают, что это, возможно, будет преследоваться юридически. Людям нельзя обвинять судей, правоохранителей, военных. Людям нелогично обвинять себя или друг друга — остаётся кто? «Остаётся невистка» — собственно, журналисты. Поэтому если проблема возникла, значит, потому, что о ней сказали журналисты. Если не дай бог они сказали об этой проблеме 2-3 или 4 раза, значит, они точно пропагандируют. И в истории с квадроберами мне сорвало крышу, потому что нам предъявили — то есть я точно знаю, что дурацкие инициативы про запреты и максимум внимания тема получила благодаря, не будем называть фамилии, депутатам Госдумы, при этом по шее получили журналисты ForPost, которые, оказывается, пропагандируют квадроберство. Да ладно, ну, слушайте!

Вот такие вот казусы у нас бывают развесёлые, когда за неимением никаких других способов излить своё недовольство и найти виновного — ну вот такими виновными служат журналисты. Мы себя успокаиваем и утешаем в такие моменты тем, что это наша социальная функция. То есть надо помогать нашим читателям, пользователям, комментаторам, во-первых, немножко пар приспустить, во-вторых, почувствовать себя лучше, умнее, чем те люди, которые предлагают им площадку для обмена мнениями. Хотя я очень скучаю и очень ностальгирую по тем временам, когда это были настоящие дискуссии, на настоящие темы, а не про какую-то ерунду, которую нам реально вбрасывают, чтобы внимание отвлечь.

Алексей Чалый для ForPost

Соратник — прямо первое, что в голову приходит. Абсолютно точно, потому что я на 100% знаю, что наша позиция, наши взгляды, наши идеи разделяются им. Создатель. Потому что благодаря ему ForPost существует. Ну вот да, то есть отец-основатель — абсолютно точно. При этом он очень интересный в плане руководства человек, благодаря которому мы научились горизонтальным связям. То есть у него не работает история с приказом. Ты можешь по любому вопросу к нему прийти, и ты можешь высказать своё равное мнение, и оно будет воспринято действительно как равное и учтено для вынесения какого-то конечного итога.

Редакционная политика

Хотела сказать: никак не определяется, но это же неправда. 

Для управления редакционной политикой существует специальный внешний орган, внешняя надстройка. Он называется — наблюдательный совет. И ежеквартально этот наблюдательный совет собирается и смотрит на то, что происходит с сайтом, с редакциями всех составных групп, которые входят в ForPost. В том числе мы обсуждаем и редакционную политику. И, как правило, редакционная политика касается определения каких-то базовых ценностей — про что мы. Что мы будем делать. 

И это проще всего объяснить... например, если искать слоган, то это будет слоган, всем севастопольцам известный, — «Отстаивайте же Севастополь!». Вот такая редакционная политика. Последние годы к этому слогану ещё два слова присоединилось — отстаивайте же Севастополь и Россию. Вот про что мы. Вот такая редакционная политика. 

А всё остальное — это тактика. Какие-то тактические вещи на 90% делегированы мне как главному редактору, которого также избирает наблюдательный совет. И мои полномочия главного редактора каждый год продлеваются наблюдательным советом — либо не продлеваются, если по каким-то причинам будет принято иное решение или если я захочу сложить полномочия, например, сказать, что я устала, я ухожу.

Депутатство

Я "решила освоить нишу депутатской деятельности". Звучит гордо. Значит, на самом деле я командный игрок. И это решение было связано с задачами, которые стояли перед определённой командой, которая заходила, пыталась зайти в заксобрание. В итоге получилось что получилось. Нас там было шесть человек. Какая-то такая небольшая "тайная фракция" внутри большой фракции, и даже не фракция — депутатское объединение, потому что не все члены нашей команды были от одной политической силы. 

Это была командная история. Она была абсолютно осознана, и она тоже была про «отстаивайте же Севастополь». Мы считали, что могут возникнуть какие-то принципиальные моменты, в которых надо будет драться, в которых нужна публично драка и полномочия. И вот, собственно, за этими полномочиями мы и отправились — и их получили. 

Но жизнь сложилась так, что сменился губернатор, сменилась губернаторская команда. А как вы помните, всё это происходило на фоне «художеств» экс-губернатора Овсянникова. Поэтому, наверное, понятна причина, почему понадобилось идти в политику. 

А вот с новой командой губернаторской отношения получились конструктивными. Пусть это не была публичная история, тем не менее пять лет депутатской работы, пусть это было в закрытом режиме, но это было очень интересное, очень продуктивное время. И там в том числе были недетские споры. И не всё было гладко, просто это не выносилось в публичку.

Но я хочу сказать, что это самые крутые решения и самые крутые истории, те, которые основаны на гражданском компромиссе, когда много разнозаряженных сил вынуждены договариваться. Потому что по-другому просто коса на камень и движения не будет.

И мне кажется, именно вот такие решения по знаку качества максимально эффективны. И были такие решения во время нашей каденции. А во всём остальном мне, я тоже много раз говорила об этом, не хватило дискуссий.

Нам не повезло в том, что эта каденция была прям такая экстремальная. То есть не успели мы войти во вкус каких-то парламентских историй, как все дружно ушли на удалёнку, потому что наступил ковид. Невозможны были какие-то публичные собрания. И это наложило очень серьёзный отпечаток. Невозможны были встречи с гражданами в таком режиме один на один. 

А потом, как только закончился ковид, наступила СВО. И это тоже время, в котором не до каких-то бурных дискуссий по второстепенным темам. Речь идёт о жизни и смерти, и тебе приходится в режиме жёсткого цейтнота принимать ужасно непопулярные решения. Или те, которые ты не можешь публично обсудить. Вот такая интересная была каденция. 

Мы тут крылья расправили и уже подумали — вот сейчас в третьей, когда вроде бы уже всё встало на накатанные рельсы, как размахнёмся рукой. Но вот размахнулись не мы, и в конечном итоге мы, я и Антон Пархоменко — мой коллега с «Первого Севастопольского», мы вернулись в профессию журналистскую. На первом этапе мы, честно сказать, были немного... ну давайте — обескуражены, думали, как действовать дальше. Почему? Потому что депутатство — в том числе это доступ к тому кругу людей, к которым даже в журналистской своей жизни ты не всегда имеешь доступ. Чтобы определённые люди на месте собрались и обсуждали там какую-то тему важную. Это в том числе доступ к документам определённого рода. Да, мы не можем напрямую использовать это в журналистской работе — это определяется регламентами и законами. Но при этом знать и понимать — как что работает, это очень большой козырь. И вот его лишиться было жалко. 

Но, с другой стороны, мы и сейчас знаем, где что искать, где что лежит. И поэтому спустя какое-то время я даже выдохнула. Ко мне пришёл человек, который обычно нам счета определённые приносит, вот он говорит: «А вы улыбаться стали». Я говорю: так заметно? «Да, вот когда вы были депутатом, было странное лицо у вас». 

Ну, слава богу, теперь можно и улыбаться.

Власть меняет реальность

100%. Это, с одной стороны, горе и беда. А с другой стороны — это бесценный переход на другой уровень. 

Я вот сейчас на стадии принятия нахожусь. Это как будто стереовидение, когда ты смотришь на ситуацию не только в какую-то острую фазу, в обострённый момент, когда тебе хочется сделать резкое суждение, а когда ты уже привык смотреть немного дальше — как эта ситуация будет развиваться, кому от этого будет польза, кому от этого будет вред.

 И очень часто в такого рода резких темах гораздо больше пользы можно принести, если попытаться не обострять, а попытаться договориться за пределами публичной плоскости. Это ужасные вещи. Вот я сейчас произношу это как журналист — понимаю, что это кошмар. Это конец журналиста, когда ты такое произносишь. Что не публичить историю может в конечном итоге быть более эффективно для решения какой-то проблемы, чем идти и жечь напалмом, сжигая мосты и устраивая скандал. И как человек, который реально понимает, как работают механизмы властные, а именно какой огромный долгий, нудный, кошмарный путь проходят законы, когда они появляются. Какой ужасный долгий, нудный, кошмарный путь проходят какие-то финансирования, какие-то деньги, которые нужны и выделяются на какие-то проекты. Какую дурнину проходят какие-то темы, дурнину миллиона согласований совершенно безумных, долгих, кошмарных, для того чтобы ты получил какой-то результат. Вот зная эту всю подноготную, бывает трудно по-журналистски смотреть сейчас на какие-то острые и резкие темы.

С другой стороны, когда ты уже это переварил, это новое знание. Я просто в какой-то момент поймала себя на мысли, что начинаю сочувствовать. Это как история с известным Стокгольмским синдромом, когда ты думаешь — я их понимаю, я понимаю весь ужас своих вопросов как журналиста — со стороны чиновника. Я понимаю, как они мыслят, чего они боятся, чем они рискуют, почему они не могут что-то ответить, я начинаю сочувствовать, становиться на их сторону. Хорошо это или плохо для журналиста и для общества? 

Сейчас я думаю, что плохо. Не может журналист сочувствовать чиновникам. Это не потому, что я перестала быть депутатом, я думаю, что и по отношению ко мне в качестве депутата плохо сочувствовать, и нельзя, и не надо. 

Журналист не должен ни дружить, ни понимать, ни сочувствовать власти, у журналиста задача другая, у него задача — вскрыть проблему и постараться назвать её, сформулировать её, этот драматический конфликт, и наметить пути, как он может быть разрешён. То есть задача журналиста — именно правильная формулировка проблемы и своевременная формулировка проблемы. Потому что только при этом условии что-то может двигаться, чтобы не заболачиваться, чтобы какая-то общественная среда не начинала затхло пахнуть. 

Именно поэтому журналист должен оставаться журналистом, несмотря на то, что он может очень много понимать в работе органов власти.

СВО

Мне немного проще, как и всем, наверное, с точки зрения редактора сказать об СВО. Это, безусловно, тоже очень важный исторический момент, очень сложный, знаковый не только для страны, но и для мира, как выяснилось. Нелокальный. И здесь у нас есть обязательства в том числе и перед следующими поколениями — фиксировать, быть хроникёрами, то есть делать хронику этого огромного исторического процесса, который на наших глазах разворачивается. Мы такую тактику выбрали. То есть мы стараемся смотреть на все темы, которые в контексте СВО мы отписываем с точки зрения исторического свидетельства, которое потом, возможно, будет помогать историкам разобраться, что как происходило, и составить честную картину, в том числе и бытовую, как люди жили в это время, что для них было важно, что не важно, как менялись подходы к событиям, ситуация как менялось — вот это мы взяли за основу.

Плюс мы стараемся смотреть на события сверху и по возможности выключать эмоции. То есть мы стараемся не поддерживать ничего, что связано с какими-то истериками или какой-то охотой на ведьм, в чей бы адрес это ни было. И с любыми истерическими высказываниями в любую сторону — в какую бы то ни было. То есть мы стараемся сохранить ну если не холодную голову, то хотя бы какое-то самообладание, для того чтобы оставаться людьми; даже когда мы говорим о противнике, о враге, мы всё равно стараемся не расчеловечивать никого и ничего. Вот такую задачу я оставлю перед ребятами, которые с этими темами соприкасаются. Это что касается работы.

Что касается моего человеческого отношения к этой истории — это очень трудное время, очень трудное решение. Я не представляю себе, что творилось в душе у человека, который решение об СВО принимал — у Президента. Потому что — ну, время немного прошло уже, и сейчас на эту ситуацию мы смотрим иначе, не так, как проснувшись в феврале 2022-го года. Это очень трудно, потому что у многих севастопольцев очень тесные, близкие и зачастую родственные связи с Украиной. И мы, в общем, многие — выходцы из Советского Союза, и мы все там если не дружили, то учились, росли вместе с жителями Киева, Харькова, Одессы, не знаю, в том числе и Ивано-Франковска, Львова и так далее. И эта история совершенно трагическая про семью, большую семью народов, в которую пришла такая беда, от которой в какой-то критический момент стало невозможно увернуться. Вот и всё. Это столкновение было неизбежно, сейчас это понятно. Да, это сложно, но здесь, наверное, тоже важно сохранить в себе человека и не пойти на поводу у каких-то эмоциональных и инстинктивных вещей; и, наверное, это проще объяснить, что я никогда в жизни не могла бы оказаться, там, в Верхнем Ларсе [КПП на границе с Грузией] или там, где-то за рубежом в этой истории. Вообще не про меня. Это моя страна, это моя земля, это мой город, это мой народ, это моя Родина, Москва — столица моей Родины, Севастополь — это Россия. Донбасс — это Россия. Харьков — это Россия, Одесса — это Россия, не буду дальше продолжать. Я на самом деле так считаю. Может быть, для кого-то это — к сожалению. Если бы только возможно было делать эти процессы мирными, если бы только возможно было повернуть время вспять и что-то сделать иначе, я думаю, что не только я хотела бы, чтобы что-то пошло иначе. Как мы сами знаем, история не терпит сослагательного наклонения.

10 лет в России

Ну, у нас получилось самое главное: слушайте, Севастополь — это Россия. Я ещё раз, ещё раз, сколько угодно раз с большим удовольствием, радостью, любовью буду это повторять, что бы ни было в обычной бытовой жизни, какие бы там мелкие невзгоды в каких-то бытовых вопросах время от времени на нас ни сыпались. Это во-первых. 

Во-вторых — ну а зачем перечислять то, что, в общем, и так всем видно, то есть у нас изменились дороги настолько, что мы перестали это замечать и считаем этот данностью. Уже фыркаем, что у нас где-то, не знаю, стыки заметны. Вы вспомните 2007 год или дорогу из Севастополя в аэропорт Симферополя — это же было просто, ну, не знаю, как после бомбёжек — ничего, нормально, всем как бы заходило. 

Как стало светло — освещение, ночью едешь — это абсолютно невероятное зрелище, когда у тебя вот эти вот огни, которыми загорается город, сёла, это очень красиво и прям, ну реально очень классно. Это другой подход к благоустройству, и тут хочется говорить пи-пи-пи, из-за того что оно не всегда идёт по плану, но, тем не менее, если посмотреть статистически, ну реально наши пространства, которые были когда-то пустырями, становятся как минимум облагороженными. Другой вопрос — к уходу, к деталям, к каким-то таким вещам.

В общем и целом — это реально изменилось. А ещё изменилось — ну, тут, правда, тоже в динамике надо смотреть в зависимости от разных событий — о безопасности хотела сказать, то есть нет такого ощущения, что… почему-то при жизни на Украине у меня всегда было такое чувство, как будто это непрекращающиеся 90-е, что со мной может произойти всё что угодно на улице, что со мной может произойти всё что угодно в суде, в каких-то госструктурах, что там работают другие законы — не те, которые должны работать. Но вот здесь совершенно иная история. Опять же, мы сейчас не будем говорить о каких-то там перегибах и тоже сложностях, которые нельзя отменить, но в общем и целом в России работают законы, и это правда.

Не получилось, хотя очень хотелось, выстроить какую-то синергетическую историю, единство народа и власти. Мне кажется, это было возможно. То есть настоящий гражданский диалог между общественными организациями, между горожанами, депутатами, чиновниками, членами правительства и федеральными центрами — было такое идеальное видение, что можно настроить такую систему взаимодействия общества и власти, которая будет основана на честном диалоге, продуктивном, открытом, компромиссном, сложном, да, долгим по каким-то вопросам, по которым быстро нельзя прийти к консенсусу. Ну, мы вот почему-то наивно верили в то, что можно выстроить вот такую вот систему горизонтальных связей, которая будет на пользу. Что можно выстроить систему быстрого реагирования, как в каких-то коммерческих, предпринимательских структурах. Что мобильную, честную и при этом готовую на компромиссы, готовую разговаривать, решать какие-то проблемные вопросы модель мы сможем выстроить. 

Вот это не получилось, то есть в конечном итоге нас система медленно, но верно, очень аккуратно, очень неспешно пережевала — от слова «жевать», и в конечном итоге мы сейчас в смысле общественно-политических отношений, наверное, всё-таки стали настоящими россиянами, такими же, как и во всех иных регионах. Когда номинально существует разделение властей, существуют какие-то ритуалы, связанные с общением с обществом, но конечные решения принимаются не там и не так.

Тут вопрос, как этому относиться. Либо истерить на эту тему, что мы усиленно делали некоторое время, мы все, севастопольцы, не понимая — да что же это такое; либо, пройдя через все этапы — отрицание, гнев, торг, — мы как-то аккуратненько придвинулись, кажется, к принятию этой системы. 

На пятом году сложностей, которые не прекращаются, мы уже начинаем понимать, что — а может быть, в этом что-то есть, может быть, в этом какая-то основа устойчивости той системы, которая позволяет нашей огромнейшей стране, очень разной, очень сложной не раскачаться, не шататься, и это тоже важно. Это честно важно, правда важно в таких критических обстоятельствах. 

Но вот всё-таки к теме другого способа общения власти и народа я наивно и идеалистически мечтала бы вернуться после того, как уйдёт эта критическая повестка, когда ты на грани жизни и смерти и тебе не до медленных танцев и не до бантиков.

Грядущее (о будущем Севастополя)

Ой, ну ближайшие 10 лет, мне кажется, это не очень сложно (я сейчас оставляю за скобками какие-то серьёзно страшные вероятности, связанные со стратегическим ядерным вооружением, и прочие разные вещи. То есть вот их аккуратненько за скобочки вынесли, дверь закрыли и делаем вид, что мы вообще не знаем о такого рода перспективе и не рассматриваем её как данность).

Что будет, что будет... Ну, мне кажется, всё на более чёткие рельсы должно войти — истории с какими-то городскими проектами в бытовом и инфраструктурном смысле. Я имею в виду все сети, отопление, крыши, подвалы, капремонты, водоснабжение, газоснабжение, электроэнергия. Эти вопросы чисто такие бытовые — мне кажется, они должны прямо вот уже двигаться в сторону работы без пробуксовки, без каких-то массовых претензий. 

В бытовом смысле нам станет жить проще и веселее, если не случится ничего из закрытой двери.

В политическом смысле, мне кажется, ближайшие 10 лет будешь тишь да гладь такая по накатанной, и в этом смысле ничего примечательного не произойдёт. 

Возможно такое развитие событий, что будут ещё больше закручиваться гайки — в плане открытых дискуссий на сложные темы, связанные с вопросами к принимаемым решениям, с вопросами к власти, с вопросами к силовым ведомствам и органам. 

Может усилиться цензура, и это — так странно — я сейчас не воспринимаю как какой-то ужас: ой, что же мы будем делать. Ну, что мы будем делать — что делали, то и будем делать, просто пересмотрим подходы — если сможем, если выживем, если будем существовать. 

Не знаю, заметили вы или нет, но мне кажется, любой человек сейчас в нашем новом дивном мире не мыслит рамками десяти лет, а утром просыпается и думает: Господи, слова богу, какая тихая хорошая ночь, пусть таким же будет сегодняшний день. Когда у тебя горизонт в планировании — ну максимум, не знаю, месяц, квартал.

Я себя поймала на том, что я внутреннее перестала пугаться историй с неопределённостью, когда ты не знаешь, что у тебя будет через неделю, две, месяц, год. Конечно, ты об этом думаешь, но у тебя всегда второй параллельной мыслью идёт, что в любой момент всё может пойти не так, и вот эти сложные годы, мне кажется, они севастопольцев — и нас, и меня — воспитали быть в боеготовности, быть в состоянии собраться быстро, если понадобится какая-то мгновенная реакция, какие-то мгновенные решения.

Ну и нам, наверное, каждому приходилось отвечать себе на вопрос: а что если в меня что-то прилетит? 

Ну, прилетит и прилетит — вот так мы теперь смотрим на это, ну я лично. 

Потому что если с нами что-то неизбежное происходит, то я буду к этому готовиться, ну, по-своему, так, как умею. Я себя поймала на том, что я стараюсь не пропускать ни одного семейного праздника. Мы в коллективе празднуем всё, что только можно. Любые какие-то поводы собраться всем вместе, куда-то съездить, потому что, фиг его знает, будет ли у нас возможность в том же составе сделать это ещё раз. 

Вот этому научили нас и ковид, и сложные годы военные, и наш прифронтовой статус города. И это уже выглядит не как трагедия — ну вот такая вот жизнь нам досталась. Вот такие вот мы, вот в таких вот обстоятельствах нам приходится существовать, когда вот да, всё может быть, завтра может быть всё. Ответь себе на этот вопрос и думай, с чем ты к этому моменту подходишь, готов ты или не готов. 

Вряд ли можно на 100% процентов сказать: да, вот я, вот моя геометка. Да ну, нет. Конечно нет. 

Может быть, мы уже так устали об этом обо всём думать и бояться, что уже пусть Бог решает, как оно там будет дальше. А мы про 10 лет! 

Всё хорошо будет.

Беседовал Андрей Киреев

Видео/монтаж: Дмитрий Ларин, Дмитрий Еремеев

Закадровый голос — Владимир Александров