Национальный вопрос в современной России: взрывчатка или усилитель взрыва?

Стремительное встраивание России в современные тренды глобального капитализма – цифровизацию, формирование мегаагломераций, «смерть труда» и т.д. – не может не отразиться и на межнациональных отношениях.

Фиксируемая социологическими исследованиями новая волна напряженности в этой сфере объяснима: стагнация в экономике и резкое усиление социального неравенства неизбежно подталкивают многих к поиску простых ответов на сложные вопросы.

Между тем принципы национальной политики в России во многом остаются унаследованными от Советского Союза, который с основными задачами в этой области явно не справился.

Сегодняшние реалии требуют прежде всего нового осмысления того, что такое нация, и привычные методы «изобретения традиций» тут уже не сработают.

Слишком неудобный вопрос

«Национальный вопрос» в сегодняшней России представляет собой, скорее, совокупность целого ряда вопросов и аспектов, главный из которых, безусловно, русский. О его пагубной нерешенности периодически напоминают не какие-то одиозно-ужасные «русские фашисты», а вполне респектабельные политики и политологи, причем часто этнически нерусские.

Можно вспомнить, как несколько лет назад, еще до присоединения Крыма на одном «круглом столе» политолог и историк Николай Трапш сказал, что без урегулирования «русского вопроса» сложно представить себе благоприятное развитие отечественной государственности, с улыбкой добавив: «Мне об этом говорить можно» (Николай – абхаз).

Однако ответ на вопрос «Что значит быть русским в XXI веке?» вряд ли будет простым.

Нужно понять, что желаемое весьма широким кругом людей самой разной этничности и политических взглядов «урегулирование русского вопроса» - это отнюдь не предоставление русским каких-то особых привилегий и статуса граждан первого сорта в многонациональной стране.

Речь, для начала, о предоставлении РАВНЫХ прав – то есть о трех отказах: отказе от практики «положительной дискриминации», проводимой в пользу малых народов за счет народа государствообразующего, отказе об блокирования политико-правовой субъектности русских, отказе от подчеркнутого и пугливого игнорирования самого слова «русский».

Даже если просто устранить наиболее вопиющие проявления политико-правовой дерусификации нашей государственности, не говоря уже об искоренении самой этой дерусификации, значительно менее острым станут и отношение к термину «россиянин», и характер споров о том, какую нацию нужно строить – русскую или российскую. Впрочем, об этом мы уже недавно писали в статье о гражданской нации-цивилизации.

Сомнительные практики нынешней национальной политики в отношении русских и русскости во многом наследуют раннебольшевистскому, а отчасти и дореволюционному периодам нашей государственности, но одновременно представляют значительную деградацию по сравнению с ними.

До революции власть редко выделяла русских среди других племен империи, хотя большевики поначалу русских как раз выделяли – но в отрицательном смысле, призывая покаяться перед остальными за все акты «угнетения» и «подавления», обычно преувеличенные и мнимые. Для нынешней же системы русские, за исключением случаев уникальной торжественности или крайней необходимости, видимо, просто не существуют как политический субъект.

Порой доходит до вещей вполне трагикомических.

Вот, например, недавняя новость, благая по сути, но абсурдная своими ключевыми подробностями:

«Депутаты Государственной Думы России рассмотрят проект закона о признании лиц, родившихся на территории Украины и Белоруссии, носителями русского языка. В настоящий момент иностранные граждане или лица без гражданства могут быть признаны носителями русского языка, если они или их родственники по прямой восходящей линии постоянно проживают или ранее постоянно проживали на территории Российской Федерации либо на территории, относившейся к Российской империи или СССР, в пределах государственной границы РФ» («Интерфакс», 22 октября).

Чтобы избежать (в первую очередь в собственных глазах) самой мысли относительно облегченного предоставления гражданства зарубежным русским, чиновники придумывают совершенно сказочную формулу о русском языке как наследственно-генетическом факторе. Даже не так: государственная принадлежность территории в момент проживания там деда, надо полагать, определяет языковую идентичность и внука. После этого уже как-то грешно вслед за Юзом Алешковским иронизировать над товарищем Сталиным как большим ученым, знающим толк в языкознании.

Из этой же серии другая свежая история, причем скандальная: в группе «ВКонтакте» воронежского лицея №5 появился пост от лица замдиректора этого учреждения Юлии Бабаковой, в котором она сообщает о фестивале национальных культур «Мы разные, но мы вместе!».

«Участники представляют один художественный номер любой национальности (кроме русской)», - было написано в посте.

После поднявшейся шумихи администрация учебного заведения поспешила объяснить, что ее не так поняли, хотя в свете общих тенденций приходится думать, что понято все было совершенно правильно.

Конструктивисты и примордиалисты

Процитированные формулировки предложений Госдумы недвусмысленно отсылают к важнейшей дискуссии, связанной с процессом формирования и становления наций.

Речь идет о споре «примордиалистов» (от английского primordial – «исконный», «первозданный»), полагающих, что нация является чем-то органическим, вырастающим из «крови и почвы», и «конструктивистов», настаивающих на том, что нация есть феномен, прежде всего сконструированный в сложном взаимодействии общества и государства.

Дискуссия эта настолько фундаментальна, а доводы конструктивистов, таких как Бенедикт Андерсон с его «Воображаемыми сообществами» и Эрик Хобсбаум с его теорией «изобретения традиций», настолько аргументированны, что любой сегодняшний заход на тему национального строительства требует занятия той или иной позиции в отношении ее сторон.

На практике же со стороны тех, кто высказывается по «нацвопросу» по поводу и без, мы нередко видим либо полное непонимание природы современных наций и национализма, либо неуклюжую – и от того заведомо нежизнеспособную – попытку продвинуть ту или иную позицию в фундаментальной дискуссии о нациях.

Приведенные выше предложения, возникшие в Госдуме, типичный образчик доморощенного «примордиализма» - но осознают ли это авторы подобных инициатив?

Как представляется, для понимания сегодняшней специфики «нацвопроса» в России, нужно прежде всего признать тот факт, что унаследованный Россией советский опыт национального строительства был типичной практикой национального конструктивизма, причем порой весьма радикального. Конструировался как сам список населяющих страну национальностей, затем находивший отражение в административно-территориальном делении, так и их иерархия (национальная республика – автономная республика – автономная область/автономный округ – национальности без административной субъектности), а также все атрибуты признанной советской государством национальности – язык, культура, история, символика, институты, элита, статусные регалии и т.д.

Конструктивистский подход сразу же выдают и проведенные в советский период границы национальных субъектов (зачастую совершенно произвольные), а также языковая политика, основанная на различении самостоятельных языков и диалектов, границы между которыми, опять же, нередко выглядели совершенно умозрительно.

Венцом советского национального конструктивизма была, конечно же, доктрина советского народа как «новой исторической общности», отголоски которой легко угадываются в сегодняшних попытках создания «российской нации».

Впрочем, современное осмысление феномена русской нации тоже не обходится без конструктивизма – примером тому нашумевший некогда документ «Декларация русской идентичности», разработанная Экспертным центром Всемирного русского народного собора в 2014 году.

Прозвучавший в декларации ответ на вопрос «Что значит быть русским?» - «Русский — это человек, считающий себя русским; не имеющий иных этнических предпочтений; говорящий на русском языке; признающий Православное христианство основой национальной духовной культуры; ощущающий солидарность с судьбой русского народа» - оставлял больше вопросов, чем ответов.

Саму по себе попытку разрешить сложнейшую проблему критериев идентичности при помощи сжатой и чеканной формулировки можно лишь приветствовать, ведь неопределенность здесь – источник не только политологической путаницы, но и множества вполне реальных бедствий. Однако возьмем эту самую конкретную формулировку. Очевидно, что за рамками подобной конструкции остается слишком уж много тех, кто совершенно искренне считают себя русскими – например, люди вне религии или принадлежащие к иной конфессии, нежели православие.

Не вполне понятно и то, как приведенные критерии применять к «полукровкам» (следует ли рассматривать нерусскую часть их происхождения и идентичности в качестве «иных этнических предпочтений») и нашим соотечественникам, живущим за границей (в этом случае всегда найдется повод для подозрений в отсутствии «солидарности с судьбой русского народа»).

Однако как некий любопытный пример современного национального конструктивизма Декларация русской идентичности вполне, так сказать, декларативна, хотя и непонятно, в какой степени ее авторы этот момент отрефлексировали.

Но есть еще один важный для сегодняшней дискуссии момент, который если не снимает градус спора примордиалистов и конструктивистов, то переводит его в несколько иную плоскость. Конструирование наций и национальных культур в целом совпало с расцветом индустриального капитализма – взаимосвязи этих феноменов и посвящена знаменитая книга Бенедикта Андерсона «Воображаемые сообщества».

Однако в сегодняшней стремительно формирующейся цивилизации глобальных мегаполисов, которую в терминах политэкономии вполне уместно охарактеризовать как постиндустриальный гиперкапитализм, роль национальной идентичности, а заодно и национальных различий становится существенно меньше. Поскольку Россия слишком уж настойчиво хочет занять в этой цивилизации собственное место, вопрос о том, что значит в этом мире быть русским (как, впрочем, и представителем любой другой национальности) требует принципиального переосмысления – «изобретение традиций» в духе Декларации русской идентичности тут точно не поможет.        

От элит к кланам

Как российская национальная политика является ухудшенным продолжением нацполитики советской, с ее упором на «дружбу народов», так и Российская Федерация представляет собой инкубатор потенциальных государственностей малых национальностей в еще большей степени, чем СССР.

После череды раннебольшевистских экспериментов 1920-30-х годов - кампании по «коренизации», щедрой раздачи национальным автономиям прежде считавшихся исконно русскими земель, искусственного конструирования и выкармливания целой гирлянды квазинаций и квазигосударств в виде национальных республик и автономий - национальная политика в последние десятилетия СССР несколько нормализовалась и при множестве мелких и не очень эксцессов вроде передачи Крыма и продолжавшейся щедрой подпитки республик вошла в стадию некоего баланса. Свидетельством тому – практически не менявшаяся с момента возвращения Хрущевым из депортации «наказанных народов» структура административно-территориального деления страны.

Равновесие в национальном вопросе в позднесоветский период поддерживалось тем, что на одной чаше весов лежало представление о сильном государстве, которое держит под спудом национальные проблемы, а на другой – тезис о том, что национальные проблемы не подрывают стабильность государства.

Но как только внутренний кризис и внешние воздействия стали государство подтачивать, национальный вопрос вышел наружу и сделал кризис еще сильнее.

Справедливости ради стоит напомнить, что в советских республиках сложился и слой искренне интернационалистической интеллигенции, верившей в советские идеалы и считавшей немыслимым разрушение общего дома. Даже в раньше всех вставшей на путь сепаратизма Прибалтика звучали голоса протеста от представителей «титульных наций».

К примеру, в Эстонии Интерфронт, противостоявший местному национал-шовинизму и сепаратизму, поддерживали такие авторитеты, как профессор Хютт и академик Наан. То, что центральное руководство не воспользовалось этим ресурсом символического капитала, как и многими другими, лишь красноречиво характеризует печальное позднеперестроечное состояние этого самого руководства.

В итоге, когда весы лихорадочно закачались из стороны в сторону, чтобы затем и вовсе опрокинуться, к концу 1980-х «внезапно» обнаружилось, что национальной элитой, интеллигенцией, культурой и т.д., а главное, национальным «я» обзавелось большинство национальностей СССР (иногда и не слишком к этому стремясь), тогда как у русских эти составляющие оказались сформированы в существенно меньшей степени. 

Впрочем, свою роль в предотвращении дальнейшей дезинтеграции уже РФ в 1990-х годах сыграли и те самые национальные элиты, ранее сконструированные на перифериях СССР.

Одно из наиболее убедительных объяснений того, почему вооруженный сепаратистский конфликт на территории России произошел только в Чечне, заключается именно в том, что в этой республике национальная элита к моменту распада СССР так и не сложилась – ключевые позиции в номенклатуре Чечено-Ингушской АССР до 1989 года занимали русские.

Примечательным контрастом является Татарстан, где национальная элита стала складываться задолго до 1917 года, а к моменту распада СССР был накоплен немалый опыт переговоров с центром о преференциях для региона, использованный и в ходе подготовки договора о разграничении полномочий 1994 года, который фактически снял вопрос о выходе Татарстана из состава России.

Напротив, неспособность дудаевской Ичкерии согласовать с Москвой подобный договор открыла путь к двум военным конфликтам и уничтожению почти всей созданной в Чечне в советский период инфраструктуры.      

Однако к началу нынешнего столетия положительный эффект от национальных элит для постсоветской стабилизации был исчерпан по мере того, как в значительной части бывших национальных автономий, ставших равноправными субъектами Российской Федерации, складывались обособленные этноклановые режимы. Немалую роль в этом процессе сыграла известная закономерность: границы формируют идентичность.

Следующий шаг в этом процессе – присвоение элитами права говорить от имени всей нации, что в российской практике вылилось в регулярное разыгрывание «национальной карты» в политических и экономических конфликтах. В качестве характерных примеров можно привести многонациональные республики Северного Кавказа (Карачаево-Черкесию, Кабардино-Балкарию, Дагестан), где распределение статусных должностей на протяжении долгого времени осуществлялось в соответствии с негласными принципами этнического квотирования.

Очевидно, что такое положение дел вносит решающий вклад в социально-экономическую отсталость «национальных» субъектов федерации: задачи сохранения баланса сил как внутри этих регионов, так и в их отношениях с центром, приоритетные в рамках этноклановых режимов, далеки от развития в общепринятом смысле этого слова, а на деле лишь способствуют развитию недоразвитости.

Все республики Северного Кавказа (за частичным исключением основательно интегрированной в Краснодарский край Адыгеи), Калмыкия, Тыва, Бурятия – все это регионы, практически безнадежно отстающие от среднероссийского уровня развития.

С другой стороны, Татарстан и Башкирия традиционно входят в список регионов-лидеров, однако эти поволжские республики вошли в постсоветский период гораздо с гораздо более модернизированными экономикой и обществом, нежели периферийные национальные субъекты, и перед их элитами стояла задача-минимум - не разломать то, что оказалось в их руках.

В бедных же республиках Юга и Сибири сложившееся еще в советские годы отставание было лишь законсервировано, несмотря на декларируемые попытки стимулировать их развитие – от выделения Северного Кавказа в отдельный федеральный округ до назначения депрессивным республикам специальных кураторов в правительстве.

В конце октября октября Счетная палата по итогам анализа использования субсидий, предоставленных из федерального бюджета на социально-экономическое развитие субъектов Северо-Кавказского федерального округа, обнародовала следующий вывод:

«Меры господдержки, направленные на развитие регионов Северного Кавказа, пока не достигли ожидаемого эффекта. Кардинального улучшения инвестклимата не наблюдается ни в макрорегионе в целом, ни в отдельных его субъектах. Примеров успешно завершенных инвестпроектов крайне мало, напряженность на рынке труда сохраняется».

Эта сколь сухая, столь и деликатная формулировка многое говорит об «успешности» социально-экономической стороны нашей национальной политики.

Упущенное единство

В отсутствии скрепляющей «новую историческую общность» социалистической идеологии процесс национализации элиты и интеллигенции в России успешно воспроизводится в новых поколениях в хорошо узнаваемых формах «изобретения традиций» на местах. Встречный процесс «облучения» некоей притягательной общероссийской идеологией практически отсутствует – хорошим свидетельством тому служит так и не ставший «народным» День народного единства 4 ноября. Очевидно, что попытка справиться с изобретением одних традиций изобретением других – путь малопродуктивный.

Не срабатывает и то, что президент России как-то обмолвился, что национальная идея у нас – это достаток и комфорт.

Доходы населения страны, как известно, падают шестой год подряд, что особенно заметно на периферии, а в экономически развитых территориях вновь растет градус недовольства мигрантами.

Если в 2015 году, спустя год после присоединения Крыма, исследование «Левада-Центра» показало небывалую толерантность россиян к мигрантам, то в середине этого года опрос этой же организации показал, что порядка трети граждан страны опасаются массовых кровопролитных столкновений на национальной почве – в 2017 году их доля составляла всего 17%.

Перерастание экономических проблем в межнациональные – знакомый сюжет, и всем, кто застал распад СССР, вряд ли стоит объяснять, как это происходит.

Возьмем, к примеру, проблему мигрантов из Средней Азии. Обывателя в крупных российских городах – вне зависимости от его национальной принадлежности - волнует не только образ антропологически или культурно «чужого» гостя страны, представленный уже не экзотическими рыночными торговцами, как лет тридцать назад, а вполне себе толпами часто сомнительного качества.

Волнуют и вполне прикладные вещи: демпинг на рынке труда, этническая преступность, проблему которой сложно отменить спекулятивными доводами «русские тоже преступления совершают», питательная среда для исламизма и исламистского терроризма, давление на и без того ущербную социальную инфраструктуру, ухудшение эпидемиологической ситуации.

Заявления начальства о готовности привлекать иностранную рабочую силу там, где не хватает российском – прежде всего имеются в виду недавние планы предоставлять медикам из ближнего зарубежья российское гражданство по упрощенной форме, - лишь расширяют питательную почву для новых конфликтов.  

Хотя еще весной 2014 года российское общество имело уникальный консенсус по поводу Крыма и Новороссии - куда более явный, чем во время принуждения Грузии к миру. Консолидация на базе отношения к Новороссии и Крыму, как к «своим, русским» - и в широком культурно-цивилизационном плане, и в собственно этническом смысле – не обошла стороной, наверное, ни один из народов России.

Достаточно вспомнить, как президент Татарстана Рустам Минниханов весной 2014 года летал в Симферополь, чтобы уговорить крымских татар не противостоять возвращению полуострова, а глава Чечни Рамзан Кадыров тогда же заявлял о готовности лично вместе с отрядом своих бойцов выехать на Украину, чтобы защитить русских людей (и действительно, в зону донбасско-украинского конфликта отправилось определенное количество чеченских добровольцев). Это никак не отменяет крайнюю неоднозначность и фигуры чеченского лидера, и его власти – наоборот, подтверждает, что в минуты истинного национального консенсуса под четко прорисованными знаменами, а не размытыми лозунгами «за все хорошее против всего плохого» даже самые неоднозначные личности оказываются в него вовлечены, искренне или вынужденно.

Однако возможные последствия низовой консолидации общества, похоже, оказались слишком неудобными для российской власти, которая очень быстро попыталась отыграть назад.

В результате и с Новороссией, и с Донбассом произошло то, что произошло, а в России в общественно-политическую и медийно-публицистическую сферу вернулись бесчисленные споры и ссоры между «красными» и «белыми», казалось бы, утопленные вместе с украинской символикой в Крыму и сгоревшие в одесском Доме профсоюзов.

В криминальные же сводки вернулись многочисленные случаи преступлений и в целом напряженности на межнациональной почве, тогда же, весной-2014, казавшиеся если не изжитыми, то потерявшими прежнее значение и, главное, переставшие на короткое время быть поводами для широких обобщений.

Николай Проценко, Станислав Смагин