Александр Бурцев о Севастополе, который мы уже не увидим, и воспитании счастливого человека

Очередным героем нашего проекта «Настоящий Севастополь» стал Александр Бурцев – художник, фотограф, на протяжении 27 лет - директор Севастопольской художественной школы, человек, которого в городе знают если не все, то почти все.

Сам Бурцев, впрочем, не считает, что для внутренней свободы нужны какие-то особые условия: она либо есть, либо ее нет. Не согласиться с этим трудно, но и не позавидовать детству Александра Николаевича тоже: все-таки ребенок, выросший в каменном мешке современного городского двора, не может не отличаться от маленького человека, в распоряжении которого целый мир. А у нашего героя он был.

Весь мир на ладонях

Александр Бурцев:



- Родился я в Балаклаве в 1954 году, как раз в год передачи Крыма Украине. Но тогда, по-моему, это мало кого расстроило: был единый Советский Союз, и переход из одной республики в другую воспринимался как формальность. Отец мой родился в Курской области, в Севастополь приехал в 1947 году – тогда многие молодые люди ехали восстанавливать город. Маму с младшей сестрой тоже уговорили ехать сюда на восстановление как молодых комсомолок. Во время войны они остались сиротами - ни кола, ни двора, поэтому решили рискнуть. Но когда приехали сюда из Пензенской области, были просто в ужасе. Сестра вообще ударилась в рев: куда ты меня привезла, дома хотя бы лес, грибы-ягоды, река, а здесь - камни, развалины и выжженная степь.

Но потом как-то притерпелись, хотя младшая сестра все-таки уехала позже - не захотела жить в Севастополе. А мама, Любовь Семёновна, осталась. Позже в 1951 году приехала в Севастополь и старшая сестра Галина.

Завтра моей маме исполняется 90, а тетушке сейчас 91. И они у меня еще живчики.

Родители и брат Толик

А вот папа умер достаточно рано – во время службы в Германии в 1945 году он серьезно простудился, заработал болезнь почек и ушел в 45 лет. А мне тогда было 15. Работал папа в Балаклавском рудоуправлении. Кем только не был – и простым рабочим, водителем грузовика, и кочегаром на паровозе… Но болезнь прогрессировала, и он перешел на более легкую работу. А мама у меня с самой молодости была воспитателем детского сада.



- А где вы жили? В разрушенном городе квартирный вопрос наверняка был еще более острым, чем везде.



- Во время войны немцы построили в Балаклаве, на улице Солнечной, несколько больших 2-х, 3-х этажных домов. После свадьбы родителям дали комнату в общежитии, а с рождением брата Анатолия в 1950 году - комнату в коммуналке. Там мы и жили в довольно просторной, как мне в детстве казалось, комнате на третьем этаже. А через некоторое время, когда коммуналки начали расселять, переехали в отдельную двухкомнатную квартиру в этом же доме №13.  А еще позже – тоже в двухкомнатную на улице Новикова, 15. Там уже были и водопровод, и туалет, и дровяной титан для горячей воды. Так что с этим у нас все было более-менее нормально.

Улица детства в Балаклаве

Мое счастливое детство проходило в Балаклаве – абсолютно все там было нами исхожено, излажено, прокопано: мальчишки есть мальчишки, а жить в таком месте  и не ходить по окрестным горам просто невозможно.



- Опасная была у мальчишек жизнь - после войны же земля была буквально нашпигована железом.



- Да, мы  находили оружие и порох, и снаряды, и гранаты. Бывало, и подрывались, и инвалидами оставались, к счастью не в нашей компании. А что поделаешь - мальчишек ведь не удержишь.

- Ну а море?

- Конечно, и море. Тем более что у меня был старший брат, за которым я бегал, как хвостик. Куда он с дворовой компанией друзей, туда и мы, мелюзга – младшие братья. Летом каждый день бегали купаться на Утёс или на Васили, Ближний пляж, Шайтан-Дере, иногда на Лягушатник. Людей тогда на море было немного, Балаклава ведь была закрытой. На Инжире, куда мы иногда выбирались, вообще ни души не было. Идешь – вокруг совершенно чистое, удивительной красоты пространство с ароматом сосен и можжевельников. Это потом уже его изгадили пожарами, мусором, вырубками, а тогда был просто рай земной. В бухте было полно разной рыбы. Бычков и ершей мы ловили руками, вытаскивая заранее брошенные в воду банки, обрезки труб, башмаки… Зажимаешь отверстие ладонью, вытаскиваешь банку, а там громадный страшный бычок или ершище - штук пять-шесть и уха обеспечена. На удочку ловили окуня, ласкиря, ставридку. Не брезговали и большими зеленухами руленами, пикшей. А по осени, когда рыбаки заваливали рыбой маленький балаклавский рыночек, весь народ коптил и вялил ставридку, окуня. Балаклава была напоена запахом дыма и рыбы.

Ушедшая натура

- Почти деревенская жзнь. Но это и понятно -  если уж Севастополь в те годы был маленьким городком, что говорить о Балаклаве?

- Да, Севастополь тоже был маленький. В 11 лет отец определил меня в художественную школу, и я начал три раза в неделю ездить на улицу Сафронова. Ну, как определил? Просто увидел, что у меня есть некоторая склонность к рисованию, и спросил – хочешь заниматься? При 30-й школе, где я учился, был кружок рисования, в котором вел занятия Анатолий Семенович Терентьев. И эта магия рисунка меня как-то незаметно затянула. Еще в начальной школе, когда наша учительница показывала нам какие-то свои натюрморты и рисунки, для меня это было настоящим потрясением. Этот интерес не пропал и позже. И вот однажды отец сказал – в Севастополе есть художественная школа, будешь ездить? Надо сказать, что это был довольно серьезный шаг: автобусы в те времена ходили редко, забиты были битком, плюс это было просто накладно для бюджета семьи - проезд в один конец стоил 20 копеек, а ездил я через день.

- 20 копеек – это как-то много для тех лет!

- Тогда стоимость проезда зависела от расстояния, которое ты проехал: до 5-го километра одна цена, до центра – другая. Но на 5-м километре, понятно, мало кто выходил, потому что рынка еще не было. Я ехал до остановки «ул. Кожанова» и шёл до перекрестка улиц Толстого и Коммунистической, а потом до ул. Сафронова.

Севастополь был небольшим. Куликово поле еще было аэродромом, проспекта Острякова не существовало вообще, улица Хрусталёва называлась Балаклавской. Последние частные домики заканчивались возле пожарного депо на ул. Николая Музыки, а дальше, до самой Балаклавы, чистые холмы, покрытые степной растительностью и раскрывающиеся перед громадной чашей Золотой балки, расчерченной прямоугольниками виноградников.

И в сторону Херсонеса то же самое - бесконечное холмистое пространство, выжженное и раскалённое солнцем,  на фоне самого синего в мире моря.

И только в Карантинной бухте, в балочке, стояла метеостанция. И до самых Камышей, куда мы иногда ездили в порт, тянулась изрезанная балками степь с извилистой лентой дороги. Разве что в Омеге было  несколько домиков.

Такие картины всегда завораживают: помню, еще мальчишкой мы ездили в Херсонес, где у одного моего друга жила бабушка, и там меня тоже поразило это огромное и невыразимо прекрасное пространство. Мы шли по этой казавшейся бесконечной тропинке через выжженный солнцем холм, где сейчас улица Дмитрия Ульянова (бывшая Древняя), и пространство было бескрайним, уходящим за пронзительно синий горизонт моря.

Потом бродили по Херсонесу, рассматривали развалины Владимирского собора… Там еще сохранялась мозаика, и мы через арочные окна видели ее фрагменты, загадочно мерцающую золотую смальту… Все это было очень завораживающе, таинственно и маняще. А сколько легенд с этими развалинами было связано!

- Каких?

- Про приведения, конечно! Да, пространство Херсонеса – совершенно уникальное. Жаль, что его так плотно застроили. Эти ландшафтные потери невосполнимы. Точно так же мы потеряли и Фиолент: раздав эту древнюю, бесценную в культурном плане землю дачникам, загубили всю удивительной красоты прибрежную зону. Власть-то мозгами была не слишком богата, к сожалению, поэтому сегодня мы имеем то, что имеем. То же самое и в Балаклаве, где при Куницыне и тех, кто был после него, тоже всю землю раздали. Сейчас все это вроде бы затихло, но этим летом какой-то проснувшийся собственник все-таки возвел заборчик на горке за виноградниками, где идет дорога к «Бочке смерти».



Да, в Балаклаве тоже все застроили не лучшим образом. А горы – распахали тракторами, квадроциклами и мотоциклами. Там уже не тропочки, по которым ходят люди, а широченные «шоссейные» дороги. И, безусловно, это надо прекращать – когда-то же нужно начинать думать о сохранении уникального пространства! Сейчас, насколько я знаю, есть решение сохранить тот ландшафт Балаклавы, который еще можно спасти - его ведь и так угробили карьерами.

А я помню, какой сказочной красоты была, скажем, Васильева балка с ее виноградниками. Каждый виноградный клер был окружен посадками фисташки и миндаля. А там, где сейчас насыпь и гигантский карьер, была очень красивая гора, а вокруг нее – виноградники, оснащенные старинной, очень мощной системой водосбора – там были большие колодцы метров по пять в диаметре. Просматривался и фундамент часовни св. Василия, откуда и пошло название Васильева балка. Сейчас это все уже засыпано. А еще дальше, где сейчас база отдыха Рудоуправления и Мраморный пляж, была потрясающей красоты вечнозеленая балка. Она плавно сходила к морю, и по ней протекал ручей среди древних фисташковых деревьев. Никакого пляжа там и в помине не было – только скалы. Рудоуправление все это засыпало, и сейчас мы имеем там пляж и оползневую зону, которая будет ползти еще много-много лет, потому что снизу все это подмывают родники.

- А ведь сейчас многие считают, что при СССР заботились об экологии, да и вообще тогда был рай на земле.

- Да какое… Посмотрите, что при СССР сделали с Гасфортой, во что превратили долину Сухой речки. Позже, правда, начали задумываться: говорили, что теперь известняк будут добывать закрытым способом, что уже якобы закупили для этого немецкие комбайны… И деньги были вложены просто гигантские, и железная дорога была проведена, но в 80-е все это приостановили. А до этого на экологию никто не обращал внимания. Известняк для выплавки чугуна и стали был стратегическим сырьем, да плюс щебень на дороги. Безусловно, все это нужно. Но губить такую природу из-за щебня… Люди вообще очень плохо относятся к Земле. И сейчас, смотришь – приехали на машине в красивое место, поели-попили, уехали и весь свой мусор оставили убогие душой отдыхающие.

- Есть один надежный способ с этим бороться – штрафы, причем такие, чтобы мало не показалось. Если уж другие способы не действуют.

- В общем-то, да, но принять закон не долго – главное, чтобы он потом исполнялся. Я недавно был в Коктебеле – там все то же самое, все прекрасные горки изуродованы мото-и квадроциклистами. А в Балаклаве эти ребята заезжают по почти вертикальному склону даже на ту горку, где стоит Генуэзская крепость. Конечно, это нужно прекращать.

Спасибо, что были

- Давайте вернемся к вашему детству. Мы поговорили только о самом раннем и о том, как вы начали ездить в художку. А обычная школа? Она не запомнилась?

- Ну почему - воспоминания о школе у меня самые замечательные. Климат был хороший в школе, не было той гонки, которая есть сейчас, детей так не напрягали. Все было неспешно – писали перьевыми ручками, пользовались чернильницами и промокашками. При этом я не могу сказать, что было легко. Но у нас отец был молодец, контролировал и меня, и брата. И что меня поражает – у него, если не ошибаюсь, было 5 классов образования, и он по собственному желанию пошел в вечернюю школу. И не только он - многие работяги добровольно шли учиться, хотя это было не обязательно. Отец учился со многими известными балаклавскими людьми, передовиками производства, и они не жалели на это времени. Позже, когда я уже подрос, я как-то спросил отца – папа, а зачем тебе это было надо? И он сказал – чтобы вас, балбесов, тянуть, помогать вам учиться. И он действительно помогал и мне, и брату. Если бы не занятия с отцом, диктанты, которые мы с ним писали, не проверка домашних заданий, еще неизвестно, как бы мы учились. Но эти занятия дали свои плоды – пятый и шестой классы я заканчивал без особого усердия, но к седьмому учился достаточно ровно, а главное, с интересом. Да и учителя были хорошие. Единственное, с чем у меня не заладилось, это русский язык.

- Вот это неожиданно.

- У нас была учительница, которая преследовала меня за почерк.  Он действительно был никудышный. Мы с Колей Барчаком, с которым сидели за одной партой, очень невзлюбили этот предмет и мучились. А вот природоведение нам преподавал Генрих Борисович Лейбенсон, потрясающий человек и педагог, директор школы. Его любили все – он не просто знал свой предмет, но и мог его увлекательно, очень интересно подать. Мы все время к нему приставали – Генрих Борисович, расскажите что-нибудь! И он говорил: подождите, сначала тема урока! В Крыму жили и его отец, и его дед. Он рассказывал нам потрясающие истории о Крыме, о Балаклаве – жаль, что сейчас многие уже забылись. Плюс что-нибудь страшное или про шпионов. И учитель физики Муза  Владимировна была замечательная. Она же была и директором 30-й школы, которая стоит там же, где и стояла. В этой школе мы учились до 7 класса, а потом построили 25-ю и перевели нас туда.

10-й "А". 1971 г.

А еще была наш классный руководитель и великолепный математик Ольга Александровна Шпак – математику у нее знали практически все, потому что материал она излагала изумительно.  Позже к нам пришел другой учитель, вроде бы неплохой человек, но с ним многое подзабылось. И все равно, когда я поступал в институт, мне на экзамене по математике сказали – молодой человек, вы, кажется, не в тот вуз пошли! А мой друг Александр Кадыров, с которым мы за одной партой сидели, стал замечательным математиком - он окончил Ленинградский университет и сейчас, кажется, преподает где-то в Англии.

- Видимо, и вы могли бы и вы стать физиком или  математиком, если бы не художка. Вы  сразу отнеслись к ней очень серьезно?

- Сначала – не слишком. Интерес проснулся, когда я ненадолго пришёл в класс нашего первого директора школы Евгения Андреевича Кольченко. Это произошло уже после того, как художка переехала на улицу Дмитрия Ульянова. Сначала она находилась на улице Сафронова, в небольшом двухэтажном здании за летним кинотеатром «Заря». Хороший был уютный двухэтажный дом с громадными печами для отопления по углам и скрипучей лестницей наверх. А потом, когда дом был признан аварийным,  для школы арендовали три класса в 34-й школе. Здесь я еще три года проучился в классе Михаила Васильевича Кобыленкова. С появлением Евгения Андреевича, который заменял какое-то время Михаила Васильевича, все изменилось: и атмосфера в классе стала совсем другая, и учиться очень интересно. Я начал очень много рисовать, искал для этого любую свободную минуту, даже по ночам рисовал. Плюс сложилась хорошая дружба с Володей Шапошниковым, Ирой Капустиной, другими очень интересными ребятами, с которыми мы общаемся до сих пор. Евгений Андреевич нам очень много читал - практически на каждом уроке,  ставил перед нами интересные задачи, а главное – говорил с нами об искусстве, о жизни. Предыдущий наш преподаватель тоже вёл беседы о художниках, какие-то истории из своей жизни рассказывал, но все это было другое - не так захватывало.

- А что именно читал новый учитель, о чем разговаривал?

- Читал художественную литературу разную. Особенно меня поразил напечатанный в «Новом мире» роман прибалтийского писателя Ахто Леви «Записки серого волка». Это рассказ о судьбе человека, который был репрессирован и в лагере попал в барак к уголовникам. В романе он описывает свою жизнь и сопротивление личности среде. Мне тогда было лет 13-14, и для меня это произведение стало очень важным. Евгений Андреевич очень много говорил с нами о факторах, формирующих личность, ее значении, о позиции человека и художника, о природе творчества.

Я всегда говорю, что основная функция школы – это не вложить в голову ребенка как можно больше знаний, а помочь становлению личности, задать вектор развития человека. Знания тоже необходимы, но это - главное. Особенно в подростковом возрасте, когда человек задает вопрос - кто он в этом мире, пытается выйти из-под опеки родителей, думать своей головой. И если не находит применения своим силам, хороших друзей и ответов на свои вопросы – ему очень сложно. Поэтому старший товарищ, с которым можно поговорить, бесценен. Но когда мне исполнилось 15 лет и я закончил художку, Евгений Андреевич уже ушёл из школы.

«Севастополь – это мое»

- Как складывалась ваша жизнь после школы?

- Школу я закончил в 1971-м, художку – в 1969-м. И уже после ее окончания как-то принес показать свои работы Михаил Михайловичу Гурьеву, тоже прекрасному учителю, который работал в школе с 1963 года. Он посмотрел и сказал – а приходи-ка ты рисовать. Вот с тех пор я и прихожу рисовать (смеется). Михаил Михайлович просто оставлял меня одного, и я работал. Михаил Михайлович отдал моему обучению и воспитанию много сил и времени, стал для меня учителем и другом. Сколько было пересмотрено альбомов по искусству, репродукций, прочитано книг, рассказано историй…

С учителем М.М. Гурьевым

В класс, где я рисовал, стали приходить и другие ребята, которые заканчивали школу -  Наташа Влащенко (Силина), Зина Гурьева (Куликова), Женя Соколова (Лубенко), Валентин Влащенко, Елена Сопова (Сыскова) и чуть позже – мой друг Сергей Сопов, который недавно ушёл из жизни, Юра Бедарев, Алла Миркина … Это была очень хорошая творческая, рабочая дружба. И познакомил нас именно Михаил Михайлович.  Окончив школу, я поехал поступать в Московский полиграфический институт. Но не получилось, и я ушел в армию. Служил в Подмосковье, под Клином, в лесах. Ракетные войска, режимная часть, два года за колючей проволокой.

1974 г.

- Зато дедовщины в таких войсках, наверное, не было.

- Дедовщина была везде. Может быть, в нашей части она проявлялась в более лёгкой форме. К тому же я работал в солдатском клубе: рисовал и писал плакаты, лозунги… Мог уйти из казармы утром и вернуться туда только к вечеру. У меня была отдушина – мастерская и рядом библиотека. После армии поступил в Московский заочный педагогический институт и параллельно начал работать. Когда у меня уже было неполное высшее образование, Михаил Михайлович пригласил меня преподавать.

- Москва вам нравилась?

- Москва очень красивый и хороший город. А когда ты молод и полон сил и везде успеваешь... Музеи, библиотеки, книжные и букинистические магазины, выставочные залы - Боже мой! Любимый маршрут был – Кузнецкий мост с выставочными залами и «Букинистами», потом - Столешников переулок, опять буккнига, «Пушкинская лавка», громадный книжный магазин «Дружба» на Горького, «Научная книга», ещё выставочный зал, музей Конёнкова, Манеж, Музей изобразительных искусств имени А.С. Пушкина, выставочные залы Академии художеств на Кропоткинской, Дом книги на Арбате, Третьяковка, Музей восточного искусства, Андрониковский монастырь... Вот это была моя Москва. Всюду зайдешь, полистаешь книги, заодно и выставки посмотришь, тем более что вход по студенческому был бесплатным. Единственное, о чем жалею – что в театры практически не ходил. Ну, не театрал я. Потом увлекся классической музыкой и стал жалеть, что не ходил на концерты – такая возможность была музыку живьем слушать! Но не сложилось. Так что Москва, безусловно, была очень притягательной, но жить в ней мне никогда не хотелось. А сейчас и тем более не хочется. Севастополь, Балаклава, художка – вот это мое, здесь моя душа совсем иначе себя чувствует.

- Когда вы начали преподавать, вам сразу было легко с детьми?

- Да, это было интересно. По молодости энергии много, и самоуверенности много. Сейчас понимаю, что с первыми своими ребятами обращался довольно жестко. Это с возрастом становишься как-то мягче, лояльнее, а тогда я был жестче, безапелляционнее, мог резать правду-матку о чужой работе. Но вы знаете – это приносило свои плоды. Если между учителем и учеником есть эмоциональный контакт, то ничего страшного не происходит. Даже обиды если и возникают, то неглубокие - ученик понимает, что это эмоциональный всплеск человека, который ожидает от тебя результата и болезненно реагирует на его отсутствие. И очень здорово, если этот опыт запоминается. Ребята у меня были очень интересные, хорошие, талантливые.

Первый выпуск

В первом выпуске из 14-15 человек 10 стали художниками.

-  И с какого года вы преподаете?

- С 1978… С ума сойти – целая жизнь!

- Сколько же всего у вас было учеников за эти годы!

- Я никогда не считал, но много, конечно. Приятно, что сейчас многие бывшие ученики привели к нам своих детей, а кто-то и внуков, да и просто так приходят.

- Не замечаете ли вы, что в наш информационный век интерес к художке падает?

- Нет, интерес сейчас, наоборот, просыпается. Нужно отдать должное родителям – видимо, это уже люди другого поколения, те, кто родился в 80-е годы. И они уже понимают, что ребенку надо дать шанс попробовать себя и в рисовании, и в музыке,  в танцах, и в чем-то еще, постараться как можно полнее раскрыть его потенциал. Я общаюсь с коллегами из других городов, и они подтверждают: интерес к дополнительному образованию растет. И это очень здорово.

- А легко ли было работать в 90-е годы? И какими они вообще были для вас?  

- Вы знаете, для нашей школы этот период был замечательным. Идеологический пресс ушел, да его, по сути, и раньше не было – все байки, которые сейчас рассказывают про последние годы СССР, ерунда.

Разве это пресс - сходить раз неделю на политинформацию, а потом ворчать по этому поводу? И вообще для человека важнее внутренняя свобода, а не внешняя.

Но  определенный внутренний дискомфорт был. Я это называл внутренней эмиграцией: все равно душой мы были с Россией, все равно эта связь никогда не прерывалась. Ну а та глупость, которая началась со времен незалежности – что поделаешь, если к власти приходят люди, которые к ней не готовы? Что Кучма, что Ющенко, что Янукович, что вся эта нынешняя свора - люди не с лучшими мозгами. Все это печально, конечно.

«И в наведении порядка надо знать меру»

- Давайте вернемся к Севастополю. Когда вы говорили о переменах в Балаклаве и Херсонесе, я почти физически ощущала, как все это, должно быть, больно было наблюдать. Не было ли желания уехать из города, не травмировать себя воспоминаниями?

- Но ведь город – это прежде всего люди. Хотя когда смотришь, как Севастополь застраивался – да, безусловно, это делалось не совсем хорошо. И это обидно. Что-то общественности удалось отстоять, а что-то она и профукала – то же безобразие на Большой Морской, например. Город немного пришел в запустение и сейчас во многих местах оставляет ощущение неприбранности, неухоженности.

Далеко ходить не надо: взять хотя бы склоны у Южной бухты. На Историческом бульваре, я смотрю, стали чистоту наводить. Был там недели три назад – такой красоты осень, такое пространство, душа радуется.

А ведь раньше и там было кошмарное зрелище. Хорошо, что убрали наконец-то эти ларьки - открылось то пространство, которое я помню с детства. Мне было лет 10-11, когда я впервые увидел этот подъем на Исторический бульвар, эти громадные деревья, потрясающие круглые кусты дерезы, эти боковые аллеи, эти пушки, этот овраг… Это была такая магия пространства! Оно просто затягивало. Гигантская площадь перед Панорамой в детстве казалась просто бесконечной. 



Вообще очень здорово, что в центре города сейчас начинают наводить порядок. Знаю, что уже есть идея Парка, который будет тянуться от Артиллерийской бухты почти до Херсонеса, и это здорово. Но знаете, чего я боюсь?

- Пока не знаю.   

- Когда начинают наводить порядок в современном понимании, аромат среды выхолащивается, уходит атмосфера места. Везде дорожки укладывают плиточкой – вот в Херсонесе все дорожки были гравиевые, а сейчас посмотришь - плиточкой умощены, ступенечки гранитные… И в других местах появляется такая пластиковая «сделанность». В результате место становится каким-то стерильным, неживым. Вот этого я боюсь. Поэтому наводить порядок нужно, но при этом важно не терять чувства меры.

- Прекрасный способ оживить любой пейзаж – зелень, растения. К ним, как говорил Аркадий Райкин, претензии есть?

- Конечно, мне нравится далеко не все. Вот акацию, например, больше не высаживают. А одно время с ней прямо-таки борьба велась! Слава Богу, что она кое-где самосевом вырастает. Но высаживать-то ее все равно надо. Говорят, от акации много мусора. Но зато она имеет великолепный силуэт, и уж когда цветет… Это наше, севастопольское растение, ведь не зря же по Большой Морской и по улице Ленина в свое время были высажены именно акации, которые позже заменили на ореховые деревья и софору. Деревья, зеленые насаждения значат очень много, это правда.

Тут один человек принес мне целую папку газет «Слава Севастополя», по которым можно проследить, как после войны город восстанавливался в течение многих лет. Дома уже отстроены, а старых деревьев практически не было, лишь небольшие саженцы. И какой же странный без них город – как будто не совсем живой. Поэтому хотелось бы, чтобы живая среда сохранялась. Надо чистить, надо облагораживать, подсаживать деревья, но вопрос в том, как именно это делать.

Счастье создавать

Лет 20 назад в жизни Александра Николаевича появилось еще одно увлечение - фотография. Сейчас он – участник многих фотовыставок, как персональных, так и организованных в «связке» с друзьями из фотоклуба «Бриг».



- Фотографией я увлекся еще и потому, что видел, как стремительно уходит Балаклава, - вспоминает Бурцев. - Уже с конца 80-х город стал стремительно меняться, и мне хотелось если не остановить, то хотя бы запечатлеть эту уходящую натуру. В 1990-2000-е годы я очень много снимал и Балаклаву, и Севастополь. И постепенно это стало довольно серьезным увлечением. С Виктором Соколовым мы делали выставку «Русский пейзаж», с ним же и Андреем Гусаченко – выставку «Киммерия». Были и персональные выставки – «Балаклава», «Рыбаки»… Но я продолжаю и рисовать, что-то делать в графике и живописи.

У Александра Николаевича двое взрослых детей – сын Александр с женой и дочкой живут в Севастополе, дочь Мария с мужем и двумя детьми - в Северморске. Ни в одном другом уголке Земли наш герой себя по-прежнему не видит: при всей неоднозначности пословицы «где родился, там и пригодился» к Бурцеву она применима на все 100%. Жить и работать здесь, в Севастополе, ему не только комфортно, но и интересно.  

- Главное – что в школе у нас работает очень хороший коллектив, очень хорошие люди. И свое дело они делают очень здорово. Когда художники или педагоги приезжают к нам из других городов и видят, что мы делаем в наших сегодняшних условиях, на этих 150 квадратных метрах, они просто поражаются. У нас нет учебных классов, только коридор, но мы умудряемся заниматься настоящим творчеством.

К счастью, решение о строительстве нового здания для школы принято. Поручение об этом было дано Владимиром Путиным после его поездки в Севастополь в августе этого года. И земельный участок на Красном Спуске уже выделен. У нас начнется другая жизнь, но это очень важное решение не только для нас: ведь с момента восстановления Севастополя в городе не построено ни одного нового учреждения культуры, за исключением двух кинотеатров и  здания КИЦ, которое строили для себя рыбаки.

Несколько лет назад на улице Очаковцев было выделено место для музыкальной школы и концертного зала, но построили на нем очередной торговый центр. Да и вообще застроили эту балку бездарно.

Но скоро в городе появятся и новый ТЮЗ, и музыкальная школа, и наша художка. И все-таки то, что нам удалось сделать за эти годы в наших стесненных условиях, действительно очень многих удивляет. Мы реализовали много прекрасных проектов, у нас были очень мощные выставки и в Севастополе, и в Третьяковке. Была выставка «Севастополь – Москва – Петербург», показ которой закончился в выставочном зале Союза художников Петербурга. Площадь этого зала – 400 квадратных метров. И всюду работы наших детей получали самые хорошие отзывы. Люди, с которыми мы дружим, видят наши результаты и уважают дело, которым мы занимаемся.



В 2012 году нашу юбилейную выставку увидел  замечательный человек – президент Академии искусств Украины, ректор Национальной академии изобразительного искусства и архитектуры Андрей Чебыкин. Он пригласил нас показать ее в своём учебном заведении, и работы наших ребят были выставлены в двух больших залах Академии. И как же мне было приятно, когда многие студенты подходили и говорили, что хотели бы в нашей школе учиться. То же самое и со студентами Московского полиграфического института, с которым мы сотрудничаем. Когда они приезжают и когда видят, что мы делают наши ученики, они поражаются и признаются: именно этой свободы им не хватало, когда они учились в своих школах. Одна девочка очень грустно сказала: как жаль, что меня этому не учили…

- А что именно вы даете своим ученикам такого, чего не дают другие? Чему невиданному учите?

- Творческому мышлению. Понятно, что в нашем деле есть обучающие программы, определенные наработки, приемы, но есть еще одна мощная составляющая – полет, дух свободы, раскрепощенность. И научить человека творчески мыслить – очень сложная задача, гораздо труднее, чем применять полученные знания и навыки. Очень непросто добиться, чтобы человек раскрылся, почувствовал, какое это счастье – созидать, творить. А это действительно счастье. Если бы в моей жизни не было художественной школы, для меня, наверное, остались бы закрытыми и поэзия, и музыка, я бы так и не научился «прочитывать», чувствовать очень многие произведения не только в литературе, но и вообще в искусстве.

Душа должна трудиться! Когда она отзывается на увиденное и услышанное, когда человек ощущает поэзию и музыку, он поднимается в это мгновение на одну ступеньку с создателем произведения. Да, многие могут рисовать, исполнять музыку, но тех, кто способен понять и почувствовать произведение искусства, не так много.

- Хочется верить, что вы немного преувеличиваете.

- Пианист и гениальный педагог Генрих Нейгауз сетовал: вот приходят музыканты в аспирантуру после консерватории, обладают великолепной техникой, но что играют – не понимают, не чувствуют – просто красиво барабанят по клавишам. То же самое можно сказать и о визуальной культуре. Развить в человеке видение, научить его чувствовать неимоверно сложно, но в этом и состоит одна из задач любой творческой школы, учителя.

-  Получается, что вы воспитываете счастливых людей. Конечно, людям с «тонкой кожей» в жизни достается. Но невозможно испытать счастье, ничего не чувствуя.

- Да, это так. Но рисование совершенствует не только душу, но и ум. Работа руками – это развитие мелкой моторики. Не зря же многие талантливые люди - писатели, ученые - старались работать руками. Кто-то что-то выпиливал, кто-то на токарном станке работал, кто-то часы собирал, а кто-то и рисовал. Рихтер, например, занимался живописью, и весьма неплохо. А еще рисование – универсальный инструмент познания. Познания формы, пространства. И с годами я понял, что это еще и познание себя.

- В последнее время рисование часто используют и в качестве арт-терапии.

- Вы знаете, самая лучшая арт-терапия – это взять лопату в руки и сажать цветы и деревья. Отрыв человека от земли – огромная проблема. Человек должен жить на земле, чувствовать ее. И тогда он начинает понимать, как мало на самом деле нужно для счастья…  

Ольга Смирнова

фото из личного архива героя очерка

Публикация подготовлена по заказу БФ 35-я Береговая батарея в рамках цикла материалов о судьбах севастопольцев и памятных мест города