Беренсы. Брат против брата: водораздел в годы гражданской войны

После Русско-японской войны, в которой активно участвовали оба брата, Михаил продолжил служить на кораблях, последовательно достигая командных высот вначале на эсминцах, а к концу 1916 года став командиром линкора, в то время как Евгений оказался в Морском генеральном штабе.

Как говорит Денис Козлов, «Евгений после японской войны вошел в число так называемых младотурок – группы сравнительно молодых офицеров, генерировавших идеи и проекты по возрождению флота, Многие из них в 1906 году вошли в первый состав Морского генштаба».

Также Евгений Беренс преподавал в Николаевской академии Генерального штаба, участвовал в составлении «Военной энциклопедии» (1911-1912), а в 1910 году отправился за границу в качестве военно-морского агента – должность, учрежденная в 1856 г. и связанная в той или иной степени с разведкой.

До 1914 года старший Беренс находился в Германии и Голландии, где он – согласно инструкции военно-морским агентам 1908 года – должен был добывать сведения о вооруженных морских силах и средствах иностранных государств, а с 1911 года – и информацию об «общем политическом положении и о силах и средствах иностранных государств к войне».

Иными словами, Евгений Беренс в 1910 – 1914 годах выведывал секретную информацию о главном враге Российской империи в предстоящей войне.

Для получения следующего чина ему требовался опыт командования кораблем, и в 1914 году он получил в командование строившийся по русскому заказу на заводе в Германии крейсер «Адмирал Невельской», но уже с 1915 года – он снова военно-морской агент, на этот раз – в Италии.

Вскоре после Февральской революции Евгений вернулся в Россию в качестве руководителя одного из ведущих подразделений самого Морского генерального штаба – иностранного отдела, которому подчинялись всё те же военно-морские агенты за границей.

Михаил Беренс был не менее успешен в той стезе, по которой он шел.

Крейсер "Новик"

Как рассказывает Денис Козлов, «Михаил продвинулся до значительных (хотя и не исключительных, как, например, адмиралы Александр Колчак или Михаил Кедров) высот. Этому изрядно поспособствовал его ореол героя (без иронии) обороны Рижского залива в августе 1915 года, когда он, командуя "Новиком", активно участвовал в победоносном бою между российскими и с германскими миноносцами, за что получил высшую боевую награду – орден Св. Георгия 4-й ст. Бой у Михайловского маяка 4 (17) августа 1915 года - это пример не столько героизма (превосходство в силах было на нашей стороне, неприятель был измотан ночными стычками с дозорными эсминцами), сколько грамотных и решительных действий, приведших к реальному (и достаточно эффектному) успеху, каковых у нас в Первую мировую войну на Балтике было, увы, немного. Следующий его корабль – линкор – это очень серьезно (особенно дредноут, каковых на Балтике было всего четыре). Как правило, это был трамплин к адмиральской должности».

Кирилл Назаренко также отмечает, что братья были на подступах к адмиральским чинам: «Оба Беренса в конце 1910-х вполне могли стать адмиралами».

Очевидно, поведение Евгения Беренса в ноябре 1917 года в целом не противоречило его предшествующей карьерной стратегии – продвижению вверх внутри Морского генерального штаба.

В той же степени соответствовал предшествующей карьерной стратегии и поступок младшего из братьев – будучи командиром одного из четырех линкоров Балтийского флота, в феврале 1917 года он сумел сохранить порядок на своем корабле: на его «Петропавловске» не было убийств офицерского состава и, видимо, не случайно его корабль не упоминается даже в советских книгах о «революционном» Балтийском флоте в 1917 году.

Можно предположить, что тот круг офицеров, который твердо стоял за сохранение порядка на кораблях и иерархию, не собирался подчинять свою деятельность революционным «матросским» структурам, и дело было здесь, скорее, в институциональном конфликте, чем просто в идеологическом неприятии большевиков, тем более, в условиях продолжавшейся войны.

Кирилл Назаренко предполагает, что выбор Евгения был неокончательным, ситуативным, многие офицеры ждали падения большевиков в течение 1918 года (о подобных ожиданиях офицерства пишет А. Ганин), в дальнейшем же на службу старшего брата Беренса большевикам «верой и правдой», мог повлиять элементарный страх:

«Видимо, важной вехой становится расстрел Алексея Щастного (июнь 1918 года), который вывел суда из Гельсингфорса и через полтора месяца был расстрелян по приговору советского суда. Правда, на мой взгляд, а у меня скоро выйдет книга – политическая биография Щастного, он был реальным заговорщиком. Но для Беренса это могло быть уроком – большевики могут не только разогнать и уволить, но еще и расстрелять».

Напугать Евгения Беренса, как и многих других морских офицеров, могла не только история с Щастным, но и с другими дореволюционными руководителями Балтийского флота, с теми же Развозовым и с Бахиревым – о которых шла речь выше.

Однако деятельность Евгения Беренса в годы гражданской войны наталкивает, скорее, на вывод о его парадоксальной неуязвимости и большой свободе в действиях, чем на мысль об его «испуге».

***

В годы гражданской войны Евгений Беренс занимал три должности, две из них – последовательно: с ноября 1917 года по апрель 1919 года – начальник Морского генерального штаба, с апреля 1919 по февраль 1920 года – руководитель Морских сил республики (т.е. Рабоче-крестьянского красного флота). Назначение на вторую должность было связано с внезапной смертью первого руководителя РККФ – также дореволюционного кадрового офицера, контр-адмирала Василия Альтфатера.

Почему Беренс был уволен с должности руководителя РККФ в феврале 1920 года – неизвестно, с этого момента его функции в основном представительские (участие в международных конференциях, с 1924 года – военно-морской атташе).

Параллельно своей должности начальника Морского генштаба, с мая по сентябрь 1918 года Евгений Беренс входил в состав Высшего военного совета республики.

Сам совет возник в марте 1918 года, т.е. Беренс попал в него не с самого начала (в отличие от Альтфатера). После преобразования Высшего военного совета в Реввоенсовет республики в сентябре 1918 года Беренс оказался за пределами нового коллегиального органа (в отличие от того же Альтфатера).

В советской литературе подчеркивалась большая роль Евгения Беренса в военных успехах большевиков в годы гражданской войны.

Затопление ЧФ в Новороссийске

Среди них, в первую очередь, - спасение Балтийского флота от захвата немцами в марте 1918 года (Ледовый поход), затопление Черноморского флота по указанию Ленина от тех же немцев в июне 1918 года (затопление получилось частично, т.к. часть кораблей ушла из Новороссийска в Севастополь), а также формирование озерных и речных флотилий летом 1919 года.

Из публикаций советского времени о Беренсе складывается впечатление как о человеке, который – как потом будет говориться в одном из некрологов – «был одним из тех честных военных беспартийных специалистов, которые с первых же дней Советской власти примкнули к революции и отдали свои богатые знания и опыт на служение трудящимся».

Однако, очевидно, старший из братьев Беренсов был не так прост.

И дело не в том, что, как ясно из новейшей литературы, спасение Балтийского флота было осуществлено Алексеем Щастным, и Беренс принимал в нем участие, скорее, в качестве обще-стратегического руководителя, удаленного от конкретики.

И также не в том, что решение о затоплении Черноморского флота, словами Кирилла Назаренко, было политическим, а, значит, принималось лично Лениным.

И даже не в том, что при Беренсе Морской генеральный штаб, по сути, самоустранился от гражданской войны, и был поглощен такими «странными» делами, как соблюдение правильности делопроизводства, сокращение штатов и ликвидация подразделений, «статистические работы по учету производительных сил страны», разработка законопроектов по организации службы во флоте и табеля комплектации судов, перевод флота на мирное положение и т.п.

Дело в какой-то странной неуязвимости Евгения Беренса, в наибольшей степени проявившейся осенью 1918 года, когда его, судя по всему, никак не затронуло раскрытие большевиками так называемого «заговора послов», при том, что в участии в этом заговоре обвинялись, среди прочих, не просто служащие Морского генерального штаба, но и ближайший помощник Беренса – Михаил Дунин-Барковский, бывший начальник Разведывательного отделения того же Морского генштаба, «пригретый» Беренсом в феврале 1918 года на должности руководителя иностранного отдела МГШ.

Казалось бы, на Евгения Беренса подозрение должно было пасть в первую очередь. Ведь именно он занимался ликвидацией дореволюционной заграничной агентуры Морского генштаба в начале 1918 года, причем первоначально явно сопротивлялся ее упразднению большевиками, которые с весны 1918 года начали создавать свою агентуру при сугубо советских органах.

При упразднении разведки Морского генерального штаба Беренс передал всю агентуру Англии, и именно английские разведчики стояли в центре «заговора послов». Уничтожение документов штаба по агентуре в марте 1918 года проводил всё тот же Дунин-Барковский, которого летом 1918 года Евгений Беренс привлек к деятельности комиссии для  разграничения  деятельности  органов  разведки  и контрразведки, созданной по инициативе Льва Троцкого.

После обнаружения «заговора послов» в конце августа – первых числах сентября 1918 года, непосредственной реакцией на который стал первый массовый расстрел дореволюционной бюрократии большевиками 5 сентября, были арестованы подчиненные Дунина-Барковского, а затем – и он сам.

В книге Кирилла Назаренко сообщается, что Дунин-Барковский находился под стражей около полутора лет. Как отмечает Денис Козлов, «Дело генмора» велось отдельно, была установлена личная связь чинов Морского генштаба с одним из организаторов заговора британским разведчиком Ф. Кроми, а в итоговой докладной записке во ВЦИК сообщалось по поводу Морского генерального штаба:

«Регистрационная служба в совокупности с Морским контролем Генмора является филиальным отделением Английского Морского Генштаба».

Только за первый осенний месяц 1918 года в Морском генеральном штабе «было ликвидировано шестнадцать «англо-американо-французских шпионов»».

Впечатление от этого дела в среде офицерства было так велико, что, как предполагает Денис Козлов, именно на его фоне у руководителя Рабоче-крестьянского красного флота, ближайшего помощника Троцкого по морским вопросам, уже упоминавшегося бывшего контр-адмирала В. Альтфатера развилось нервное расстройство, приведшее к его смерти в апреле 1919 года.

Исследователь советской разведки и контрразведки, много работавший в закрытых архивах, А.А. Зданович отмечал проанглийскую ориентацию русской морской разведки в начале 1918 года.

Если это так, это тем более должно было поставить старшего из братьев Беренсов под подозрение – ведь заговор исходил из кругов британской разведки.

Однако «заговор послов» странным образом проходит как будто мимо Евгения Беренса.

Более того, в это время, осенью 1918 года, при Морском генштабе «срочно» начинает работать «Военно-морская историческая комиссия по составлению истории войны 1914–1918 годов на море» - очевидно, не самое необходимое учреждение в условиях гражданской войны.

Но удивляет, скорее, состав комиссии, в которой оказываются последний «царский» морской министр Иван Григорович; начальник одного из отделов штаба Балтийского флота Иван Ренгартен, уволенный большевиками с флота в апреле 1918 года; уже упоминавшиеся А. Развозов, не так давно выпущенный из тюрьмы, и М. Бахирев (Бахирев на момент создания комиссии находится в тюрьме).

А в конце 1918 года происходит серьезная аппаратная «победа» Беренса, о которой «младотурки» Морского генштаба и, видимо, и сам Евгений, мечтали еще в 1908 году, – упраздняется ГУЛИСО, наследник дореволюционного Главного морского штаба, основного аппаратного конкурента Морского генштаба в Морском министерстве.

На одном из «военных» форумов цитируется немецкое исследование 1966 года, и эту цитату нужно, конечно, проверять, что невозможно при закрытых библиотеках.



И тем не менее:

«Восемнадцатого июля 1918 г. германский военный атташе в Москве майор Шуберт, сообщая в Берлин сведения о намерениях Троцкого в случае угрозы захвата Петрограда немцами взорвать корабли Балтийского флота, информировал о своей встрече с Беренсом по этому поводу. Последний, придерживавшийся, по словам майора, монархических убеждений, заявил о готовности способствовать сдаче флота Германии, если она гарантирует в будущем возврат кораблей монархическому правительству России. Немцы предложили вывести их в Ревель, так как для них главным являлось в перспективе исключить возможность какого-либо участия русского флота в текущей войне».

Если Евгений Беренс действительно летом 1918 года выходил на контакт с немцами как «идейный монархист», готовый решать с ними вопрос о российском флоте и о совместной борьбе против большевиков, то, вероятнее всего, эта деятельность Беренса была инициирована большевиками в разведывательных целях, что объясняет и его последующую неуязвимость от подозрений в участии в «заговоре послов», и его большую внутреннюю свободу в руководстве Морским генштабом.

Однако была ли у Евгения Беренса какая-то особая индульгенция от руководства большевиков?

Представляется, что вряд ли – ведь даже к своему непосредственному начальнику Троцкому (народному комиссару по военным и морским делам с февраля 1918 года) у него не было «прямого хода».

Как ясно из книги К. Назаренко, для проведения нужной ему политики (сохранить морское ведомство отдельного от сухопутного, сохранить подчинение морской авиации Морскому генштабу и т.п.) он использовал В. Альтфатера, хотя некоторые вопросы – как в случае с созданием разведки «молодого Красного флота» летом 1918 года – Троцкий, Альтфатер и Беренс изначально обсуждали вместе.

В начале 1919 года все виды разведок перешли под контроль ВЧК. Согласившись с этой передачей, в Морском генштабе тут же стали разрабатывать новый проект учреждения разведки при МГШ.

Неизвестно во что бы вылилась эта деятельность, если бы Евгений Беренс в апреле 1919 года не был срочно назначен на пост командующего Морскими силами республики в связи со смертью Альтфатера.

Его функционал на этом посту явно изменился – и хотя Евгений Беренс по-прежнему был далек от прямого руководства боевыми действиями, он начал выезжать на фронт, в частности, для инспектирования речных и озерных флотилий, созданных из кораблей Балтийского флота – единственного флота, имевшегося в распоряжении большевиков в годы Гражданской войны.

Морской офицер Владимир Белли, в будущем – советский военный разведчик, взятый в 1919 году Беренсом в Морской генштаб, так вспоминает свои поездки с ним по флотилиям:

«Осенью 1919 года мне довелось сопровождать коморси (Командующий Морскими силами республики – Л.У.) в его инспекторской поездке по Волге. Евгений Андреевич подробно ознакомился с работой Нижегородского военного порта, с состоянием и деятельностью Волжской военной флотилии, порта в Саратове».

Штурм Царицына Врангелем. Художник М. Греков

Летом 1919 года Евгений Беренс присутствовал при падении Царицына, который «красные» не смогли отстоять под натиском Петра Врангеля. Флотилиями в боях за Царицын командовал Федор Раскольников, которого Беренс знал с ноября 1917 года – это был лично его первый «советский» начальник, комиссар Морского генерального штаба.

Известная писательница и революционерка Лариса Рейснер, в этот момент – жена Раскольникова и одновременно комиссар Морского генерального штаба при флотилиях, так патетически описывала командующего Рабоче-крестьянским красным флотом:

«Виделись с Беренсом... Он приехал на фронт, милый и умный, как всегда, уязвленный невежливостями революции, с которыми он считается, как старый и преданный вельможа с тяжелыми прихотями молодого короля. Его европейский ум нашел неопровержимую логику в буре, и, убежденный ею почти против воли, добровольно сделал все выводы из огромной варварской истины, озарившей все извилистые галереи, парадные залы, сады и капеллы его полупридворной, полуфилософской души. И, хотя над головой Беренса весело трещали и рушились столетние устои и гербы его рода, а под ногами ходуном заходил лощеный пол Адмиралтейства, – его светлая голова рационалиста восторжествовала и не позволила умолчать или исказить, хотя сердце кричало и просило пощады. Наконец, к его опустошенному дому пришла новая власть, заставила себя принять и потребовала присяги в верности. Он принял ее взволнованный, со всей вежливостью куртуазного 18-го века, стареющего дворянина и вольтерьянца, сильно пожившего, утомленного жизнью, а на склоне дней еще раз побежденного страстью: последней, нежнейшей любовью к жизни, молодости и творчеству, к жестокому и прекрасному ангелу, обрызганному кровью и слезами целого народа, и пришедшему, наконец, судить мир. Революция заставила Беренса – теоретика и сибарита, засучить кружевные манжеты и собственными руками рыть могилу своему мертвому прошлому и своему побежденному классу. Беренс вооружает корабли против реставрации и верит, вопреки всем догмам, что его маленькие флотилии, нагруженные до краев мужеством и жаждой жертвы, могут и должны победить. После падения Царицына, Беренс сидит у себя в каюте и глаза у него становятся такими же, как у всех стариков, в одну ночь потерявших сына».

Кирилл Назаренко отмечает, что роль Евгения Беренса как командующего Морскими силами республики была несущественной в гражданской войне:

«Он вроде бы был самым главным, а при этом мало в чем конкретно участвовал. Командование Морских сил республики занималось в основном снабжением речных сил, и как командование, ставящее оперативные задачи, оно выступать не могло. Если взять сухопутные войска, то фамилии Вацетиса и Каменева как главнокомандующих звучат реже, чем фамилии командующих фронтами – Егоров, Тухачевский, Фрунзе. В отношении флота это еще более справедливо. Речные силы подчинялись местному сухопутному командованию. За исключением Балтийского флота, который получал задания по борьбе с англичанами и немного с эстонцами. Весной 1920 года в Одессе пробовали достроить подводные лодки, да не успели. Азовская флотилия действовала сам по себе».

Однако, как и ранее в Морском генштабе, старший из братьев Беренсов проявил себя успешным аппаратчиком – Морские силы республики перетягивают на себя часть функционала Морского генштаба, занимаются инвентаризацией собственности заводов морского ведомства, успешно забирают у сухопутных войск территории морских крепостей.

Кроме того, Беренс создает собственный штаб – штаб коморси (командующего Морскими силами республики), который был единственным из всех морских ведомств, не подчинявшихся управляющему народным комиссариатом по военным и морским делам.

Белли так вспоминает об этом: «Во второй половине 1919 года был сформирован штаб командующего Морскими Силами Республики... В связи с этим Генмор (т.е. Морской генеральный штаб, который ранее возглавлял Беренс – Л.У.) утратил значение высшего морского оперативно-административного органа и основные его функции перешли к штабу коморси... По организационной структуре того времени все центральные учреждения морского ведомства, за исключением штаба коморси, подчинялись управляющему Народным комиссариатом по морским делам Н.К. Игнатьеву... И несмотря на такое положение, никогда не было трений или недоразумений между двумя инстанциями: командной (коморси и его штаб) и «министерской» (упморком и центральный аппарат наркомата). Это следует отнести к доброй воле глав обеих инстанций, и прежде всего к умению Е.А. Беренса организовать работу, а также его личным качествам: такту, выдержке и замечательной терпимости к чужому мнению».

К. Назаренко также пишет, что Морской генштаб в 1919 году уступил «право первородства» штабу Командующего морскими силами республики – представляется, что это было прямым результатом деятельности Евгения Беренса в новой должности.

С февраля 1920 года его роль при большевиках меняется, и следующие несколько лет Евгений Беренс выполняет, скорее, дипломатические функции (он был участником советской делегации на мирных переговорах с Финляндией, военно-морской эксперт советской делегации на Генуэзской, Лозаннской и Рижской конференциях), а с 1924 года – военно-морским атташе СССР в Великобритании.

Историки (Кирилл Назаренко, Александр Колпакиди) утверждают, что были атташе, которые выполняли только представительские функции, не являясь при этом разведчиками.

Однако, как станет ясно ниже, Евгений Беренс, если и не был полноценным разведчиком, тем не менее, активно взаимодействовал с Закордонным отделом ГПУ.

***

О жизни Михаила Беренса с момента его увольнения 12 января 1918 года и до начала марта 1919 года на данный момент ничего неизвестно, кроме того, что он находился в Петрограде, и именно оттуда «ушел» на территорию Финляндии.

Специалисты по военно-морской истории гражданской войны (Кирилл Назаренко, Сергей Волков, Никита Кузнецов, Андрей Ганин) называют целый ряд причин, по которым кадровое офицерство, да и не только кадровое, и не только офицерство, не покидало северной столицы в течение 1918 года – многие ожидали скорого падения власти большевиков.

Сказывалась и усталость от войны и нежелание снова воевать, да и не все могли выбраться из Петрограда.

Ситуация Михаила Беренса, на первый взгляд, кажется типичной – та часть столичного офицерства, которая не пошла служить к большевикам, отправилась на «белые» фронты только в начале 1919 года, причем кто-то элементарно убегал от принудительной мобилизации большевиков, которую они объявили в ноябре 1918 года.

Единственный источник, свидетельствующий о нахождении младшего из братьев Беренсов в Финляндии в марте 1919 года, и при этом раскрывающий причины его поступков, – дневник Виктора Пилкина, одного из последних контр-адмиралов Российской империи (он был произведен в этом звании в декабре 1916 года), «пропустившего» из-за болезни и длительного лечения в санатории на территории Финляндии все столичные события конца 1917 – конца 1918 годов.

Михаил Беренс и Пилкин, несомненно, были хорошо знакомы по службе на Балтийском флоте в годы Первой мировой войны, так, Пилкин несколько лет командовал линкором «Петропавловск», командиром которого после него стал младший Беренс в ноябре 1916 года.

По своему настрою и кругу общения Виктор Пилкин явно принадлежал к тем кадровым морским офицерам, которые были уволены большевиками со службы 12 января 1918 года (об этом круге шла речь в начале статьи, к нему принадлежал и Михаил Беренс, сам Пилкин в это время был на лечении), в дневнике он часто упоминает людей этого круга – Бахирева и Развозова.

С последним он, судя по всему, находится в активной переписке. На март 1919 года – время, когда Михаил Беренс появился в Финляндии – Развозов служил в Военно-морской исторической комиссии при Морском генштабе, созданной в августе 1918 года Евгением Беренсом, а Бахирев уже полгода находился в тюрьме, после выхода из которой в апреле 1919 года он также становится членом этой комиссии.

В самой Финляндии, к началу 1919 года уже объявившей о своей независимости от России, в это время идет активная консолидация «белых» сил вокруг генерала Николая Юденича, Виктор Пилкин играет в этой консолидации активную роль как старший из морских офицеров, оказавшихся волею судеб в Финляндии (на ее территории были военные порты дореволюционного Балтийского флота и подчиненные ему крепости, в частности Свеаборг и сам Гельсингфорс) и как лицо, которому Юденич доверяет; позднее, при создании его правительства Пилкин займет должность морского министра.

Судя по тексту дневника, среди «белых» в Финляндии были сильны надежды на антибольшевистское восстание в Петрограде, при этом Бахирев и Развозов рассматриваются как те, кто может это восстание поддержать – и опять же позднее, осенью 1919 года, контакты обоих с правительством Юденича, шедшие явно через Пилкина, будут стоить обоим свободы и жизни (Бахирев расстрелян, Развозов умер в тюрьме от воспаления, вызванного недостаточным послеоперационным уходом).

Пока же, в начале 1919 года, несмотря на службу в «большевистской» Морской исторической комиссии (о чем в дневнике Пилкина не упоминается), Развозов пишет Пилкину письма с просьбой о финансовой помощи:

«Алекс<андр> Владим<ирович> просит перевести на его имя хоть немножко денег, чтобы подкармливать офицеров, ну Бахирева например, который, выйдя больным из тюрьмы, не будет в состоянии добывать себе хлеб». Через пару дней в дневнике новая запись: «Я был у Юденича. Я ему доложил, что Алекс<андр> Влад<имирович> Развозов, имея на своих руках две семьи…, поддерживает и подкармливает сидящих в тюрьмах офицеров, Бахирева и других, умирающих с голоду. Он просит перевести ему некоторую сумму денег, т. к. средства его приходят к концу. Я предложил подписку и сказал, что из тех грошей, которые у нас с женой еще есть, мы подпишем... я хотел сказать тысячу, но Юденич прервал меня: деньги найдутся, их надо найти. Ну, слава Богу, только бы не терять времени» - и спустя две недели Юденич передал Пилкину для Развозова «20 тысяч рублей 40-рублевыми керенками».

Михаил Беренс «появляется» в дневнике Пилкина впервые в начале февраля 1919 года – автору дневника стало известно, что «Колчак вызывает к себе лиц ему известных и которым он верит: Бахирева, Развозова, Черкасского, Беренса».

Автор дневника с обидой отмечает, что в этом списке нет его собственного имени, иначе он бы непременно поехал к Верховному правителю России, - «ведь мы дружили когда-то, вместе работали» - несмотря на контакты с Юденичем (позднее, видимо, Пилкин сыграет определенную роль в признании Колчаком Северо-Западного правительства под руководством Юденича).

Михаил Черкасский, названный среди тех, кого вызывал к себе Колчак, к этому времени уже погиб в боях на юге; Бахирев, как уже сказано, сидел в тюрьме.

Про реакцию Развозова, который в это же время просит прислать ему денег на «прокорм» «голодных» офицеров, автор дневника пишет следующее: «Развозов… не хочет ехать (у него семья), но предлог его — оказаться на месте, когда произойдет переворот, … хочет наблюдать за поведением офицеров».

Речь, очевидно, идет об антибольшевистском перевороте в Петрограде, на который надеялись в это время в окружении Юденича.

Также автор дневника отмечает, судя по всему, со слов Развозова:

«Беренсу (имеется в виду Михаил – Л.У.) предложили, от имени Колчака, ехать в Сибирь. Он сказал, что, если приказывают, он поедет, но лично не хотел бы».

Тем не менее, спустя месяц, 6 марта 1919 года Михаил Беренс появляется в Гельсингфорсе, оказавшись единственным, из названных Колчаком, кто откликнулся на призыв старшего по званию командира, восприняв это как «приказ» и вопреки собственному настроению.

Судя по дневнику Пилкина, младший из братьев Беренсов привез с собой из Петрограда в Гельсингфорс атмосферу страха:

«Бахирев очень слаб, никуда не хочет ехать. Голодает. Его хотели обманным образом освободить, переведя первоначально в Арестный дом, но он очень разнервничался и отказался. Может быть, заподозрил провокацию и испугался».

Сергей Зарубаев, командовавший Балтийским флотом после расстрелянного Алексея Щастного, впал «в истерику» из-за внезапного захвата англичанами миноносцев «Автроил» и «Миклуха» в декабре 1918 года:

«с ним сделалось два глубоких обморока, даже большевики сжалились…, дали ему 2-месячный отпуск с сохранением содержания к<омандую>щего и с правом, при том же содержании, поступить в любой комиссариат… Не хочет Зарубаев отдавать свою шкуру. А может быть, и нервы в ужасном у него положении (состоянии)».

Сам Михаил Беренс, по мнению автора дневника, «порядочно постарел, осунулся и цвет лица у него <1 нрзб>... Я заметил, что он стал больше заикаться и нервничать. Его как-то дергает сейчас...».

Во время некого «секретного доклада» Юденичу Беренс, «как это ни странно, очень волновался», но говорить много не потребовалось, т.к. оказалось, что Юденич прочел доклад заранее.

Несколько раз автор дневника, видимо, со слов Беренса пишет о Троцком, словно народный комиссар по военным и морским делам даже в «белой» среде воспринимался как «власть», которой по долгу службы нужно подчиняться – тот стремится дружить с офицерством, в том числе увольняя для этого некоторых комиссаров и составляя списки офицеров, которые подлежат освобождению из тюрьмы.

Также от Беренса автор дневника узнает, что «многие офицеры не бежали, пока можно было бежать, потому что старшие (у нас Развозов, Беренс) (очевидно, речь идет о старшем из братьев Беренсов – Л.У.) и союзники (Кроми) убеждали их остаться».

Далее Пилкин пишет, что отсутствие призыва идти на службу ко всем офицерам является большой ошибкой Колчака и Юденича, но важным кажется не это, а имя Кромми – английского офицера, разведчика, убитого 31 августа 1918 года сотрудниками ВЧК в ходе раскрытия «заговора послов».

Так как автор дневника воспроизводит рассказ Михаила Беренса, то можно предположить, что Беренс знал только о публичной роли Фрэнсиса Кроми, который в качестве британского военно-морского атташе в России убеждал большевиков продолжать воевать с Германией, а офицерство с этими же целями - подчиняться большевикам, но не знал о подпольной деятельности Кроми, участвовавшего в «заговоре послов» по свержению власти большевиков: он был организован британским дипломатом Робертом Локкартом и британским разведчиком Сиднеем Рейли.

Подобная «невинность» младшего брата Беренса в разведывательных играх того времени лишний раз показывает, насколько он был далек от деятельности старшего брата.

Любопытно, что позиция Развозова, который одной рукой берет деньги у Юденича для поддержки арестованных большевиками офицеров, а другой – вместе с Евгением Беренсом – призывает офицерство служить большевикам, не вызывает осуждения автора дневника.

Зато гневными репликами («Иуда» и т.п.) сопровождается в дневнике изложение рассказа Михаила Беренса о В.Альфатере, первом командующем Морскими силами республики, близком к Троцкому. Альтфатер разъезжал по кораблям вместе с комиссарами и приказывал офицерам слушаться матросов.

Тем интереснее отсутствие в дневнике какой-либо критики Евгения Беренса, который, как рассказывалось выше, весь 1918-й год активно взаимодействовал с Альтфатером и именно через него доносил свои идеи до Троцкого.

Подобную «фигуру умолчания» в дневнике Пилкина в равной мере можно объяснить либо каким-то особым отношением Михаила к старшему брату (всё же брат), либо разницей в положении Альтфатера и Евгения Беренса у большевиков – если первый занимается «поруганием» офицерской чести, то второй, скорее, воплощает собой дореволюционный Морской генштаб и в этом смысле – чести офицерской не нарушает.

К концу марта 1919 года автор дневника отмечает явные изменения в Михаиле Беренсе – он «весел и очень мил».

Перед отъездом Беренса к Колчаку 27 марта у них с Пилкиным состоялся разговор:

«Я ему сказал, между прочим, о Кронштадте (речь идет о плане захвата Кронштадта с моря, разработанном для Юденича Пилкиным – Л.У.). Он первый раз промолчал, сделав мутные глаза, а сегодня… стал спорить со мной по существу… «Это авантюра. Захватить Кронштадт можно, но удержать его, не имея за собою поддержки больших сил – нельзя. Надо дать что-нибудь населению, а если ничего не давать, то через два дня оно устроит к<онтр>революцию». Беренс прав, конечно, но трудно учесть сейчас психологию. Может быть, взятие Кронштадта будет началом восстания в Петрограде. Но Беренс утверждает, что это невозможно.

Все в Петрограде, Развозов, все, все превратились в моллюсков и боятся каждой винтовки. Беренс говорит, что и он, когда был в Петрограде, был моллюском и считал, что главное — это спасение петроградцев от большевиков, от голода. Теперь он другого мнения: пусть вымирают! Это будет урок, может быть, для Москвы, для Киева. А Развозов говорил ему перед его отъездом: скажите Юденичу, скажите Пилкину, чтобы скорее, скорее спасали Петроград. И мне кажется, что его и действительно надо спасать. «Пусть вымрет — это будет уроком». Это значит ради хорошей цели допускать гнусные средства. Это большевизм! Это иезуитство! Ничто не вознаградит за гибель людей, и каких людей может быть...».

В этой позиции Михаила Беренса, вызвавшей столь резкое отторжение автора дневника, видимо, зафиксирован личный опыт – опыт страха, который съедал и его самого, не желавшего убегать из Петрограда, но и Бахирева, отказавшегося сбегать из тюрьмы, и Развозова, не пожелавшего ехать к Колчаку, но просившего о «скорейшем спасении Петрограда» и денег на «прокорм» того «голодающего» офицерства, которое предпочитало тем не менее оставаться в северной столице.

Вероятно, радикальное неприятие Михаилом Беренсом своей петроградской жизни образца 1918 года, когда он стал «моллюском», отразилось в его деятельности у Колчака.

В доступной мне литературе занятия младшего из братьев Беренсов этого периода, с июня 1919 года по январь 1920 года, описываются крайне невнятно. В частности, утверждается, что «при Колчаке» «в 1919 – 1920-х годах» Михаил Беренс был командующим Морскими силами Приморской земской управы.

Однако Приморская земская управа возникла на Дальнем востоке после падения власти Колчака, в январе 1920 года, поэтому возглавлять ее морские силы младший из Беренсов не мог ни «при Колчаке», ни «в 1919 году», не говоря уже о том, что сама управа была, скорее, пробольшевистским образованием, а не «белым».

Никита Кузнецов, автор книги «Русский флот на чужбине», ведущий научный сотрудник отдела военно-исторического наследия Дома русского зарубежья им. А. Солженицына, смог прояснить в личной беседе с автором этих строк некоторые моменты деятельности младшего из братьев Беренсов, ранее неизвестные специалистам.

Колчаковцы. 1919 г.

Вскоре после прибытия к Колчаку, 25 июля 1919 г., М.А. Беренс был произведен в контр-адмиралы за отличие по службе (скорее всего речь шла о заслугах, проявленных еще в период Первой Мировой войны).

Далее он недолго занимал "небоевые" должности: был председателем следственной комиссии по выяснению обстоятельств службы морских офицеров у большевиков, членом Георгиевской Думы от Морского ведомства, председателем Комиссии для разработки вопроса об аттестациях офицеров.

28 августа 1919 г. М.А. Беренс уехал в командировку во Владивосток «…для исполнения возложенных на него служебных поручений». К сожалению, на сегодняшний день характер этих поручений неизвестен. Думается, что для М.А. Беренса не нашлось должности, соответствующей его чину, так как к этому моменту все адмиральские должности в "колчаковском" Морском министерстве (имеющем четкую и продуманную структуру) были заняты.

Кажется, однако, важным, что Михаил, как и его брат у «красных», не принимает непосредственного участия в боевых действиях.

Но если это еще объяснимо в случае с Евгением, который был строевым офицером только в самом начале своей карьеры, то для его младшего брата участие в боях всё же было занятием более естественным, чем руководство следственной комиссией. Можно предположить: к этому его привело не отсутствие «боевых» должностей в войсках Колчака, а раздражение от собственного состояния «моллюска», вылившееся в том числе и в слова о Петрограде: «пусть вымирают – это будет уроком», которые Пилкин в своем дневнике назвал «большевизмом» и «иезуитством».

Вполне «красным» кажется и название комиссии – «по выявлению обстоятельств службы морских офицеров у большевиков», и в этом также можно увидеть отзвук настроений Михаила Беренса, прозвучавших в разговоре с Пилкиным о роли его старшего брата (а также Развозова и британского атташе Кромми) в деле подчинения морских офицеров «большевистской стихии» - какое-то отчаянное стремление разобраться в произошедшем расколе, осудив как неправую противоположную сторону, психологически более сильную и уверенную в себе.

Впрочем, это только предположения, требующие подтверждения архивными материалами.

Более важным представляется момент падения правительства Колчака.

По информации, представленной Никитой Кузнецовым, Михаил Беренс 21 января 1920 года был назначен временно исполняющим должность командующего Морскими силами на Дальнем Востоке и главным командиром Владивостокского порта (в связи с тем, что его предшественник - контр-адмирал М.И. Федорович убыл в командировку в Читу).

Под руководством Беренса была проведена (в самые сжатые сроки) подготовка к эвакуации на вспомогательном крейсере «Орел» и посыльном судне «Якут» гардемаринов, кадет, преподавателей Морского училища, а также гражданских беженцев в Японию и Китай. Корабли вышли из Владивостока 31 января 1920 года.

После этого младший Беренс отправился в «белый» Крым, где еще продолжалась борьба с большевиками, и куда он прибыл в августе 1920 года.

Петр Врангель назначает Михаила Беренса комендантом крепости Керчь (опять – небоевая должность), а с 15 сентября 1920 года – начальником 2-го (Азовского) отряда Черноморского флота (1-й отряд воевал в Черном море).

Однако, как и у Колчака, у Врангеля младший из братьев Беренсов не воевал – спустя месяц после назначения его начальником Азовского отряда, началась активная подготовка врангелевских войск к эвакуации (впрочем, планы по эвакуации разрабатывались еще с весны 1919 года – чтобы не допустить повторения эвакуации из Новороссийска, больше похожей на хаотическое бегство).

Эвакуация. Керчь. 1920 г.

Есть какой-то символизм в том, что, как и у Колчака, деятельность Михаила Беренса в качестве одного из руководителей флота у Врангеля началась в момент, когда стало ясно, что «белые» проиграли, и всё, что можно сделать – это эвакуировать проигравших людей и всех, кто захочет пойти с ними «в неизвестность» - как подчеркнул Врангель в своем обращении к жителям Севастополя и Крыма.

«Русский исход» врангелевских войск ноября 1920 года, в ходе которого из Крыма было эвакуировано чуть более 145 тысяч людей, описан во многих работах.

Михаил Беренс командовал вторым из четырех отрядов кораблей, состоявшем из 8 миноносцев. Его отряд уходил из Керчи (другими портами эвакуации были назначены Севастополь, Ялта, Феодосия и Евпатория) и был единственным, попавшим в 7-бальный шторм – в то время как все другие отряды дошли до места назначения – Константинополь – по штилю.

По прибытии в Константинополь Врангель переименовал Черноморский флот в Русскую эскадру – теперь это была, словами историка внешней политики России, доцента МГУ Олега Айрапетова, «армия экспатридов».

Еще накануне эвакуации «генерал Врангель и верховный комиссар Франции в России Мартель совместно с адмиралом Дюменилем подписали конвенцию, в соответствии с которой вооруженные силы Русской армии и мирные беженцы передавались под покровительство Франции. В качестве залога расходов, которые могли возникнуть у Франции вследствие этого покровительства, ей предоставлялись русские военные корабли».

О. Айрапетов отмечает: «Эскадру нужно было содержать. Для этого нужны были средства. Собственных средств не было, правового статуса тоже, армия Врангеля находилась на содержании союзников, фактически – Франции».

Собственно, это была не армия – а флот, боевые корабли, которые нужно было обслуживать, то есть иметь на них команду.

В Константинополе, после схода на берег беженцев, команда Русской эскадры насчитывала 5849 человек, среди которых большинство составляли матросы (почти 4 тысячи), но кроме них были офицеры, женщины, дети, священнослужители, а также учащиеся Морского кадетского корпуса, воссозданного в Севастополе в 1919 году, не успевшего произвести там ни одного выпуска и эвакуированного целиком – не только со всеми гардемаринами и кадетами, но и библиотекой и типографией.

В качестве порта-пристанища для Русской эскадры Франция определила порт в своей колонии Тунис – Бизерту.

В феврале 1921 года, когда все корабли добрались до Бизерты, командующий Русской эскадрой Михаил Кедров уехал в Париж (туда же отправился и сам Врангель). На Кедрове лежала задача обеспечить команду денежным содержанием, впрочем, вопрос финансирования правительством Франции Русской эскадры на сегодня не исследован, известны только факты постепенной продажи французами «за долги» части судов.

Руководителем же эскадры «на месте», в должности исполняющего обязанности командующего распоряжением Врангеля был назначен Михаил Беренс.

В этой должности он и вошел в историю – как «последний командующий Русской эскадрой».