Дискуссия о том, можно ли считать революцией события в Севастополе и Крыму в феврале 2014 года, возвращает к принципиальной для современного государства идее народного суверенитета, которая оказалась под принципиальным подозрением в эпоху глобализации.

Решение о вхождении в состав России стало одним из чрезвычайно редких в мире почти полностью победившего постмодерна примеров свободного осуществления общей воли народа.



Однако события 2014 года неизменно напоминают и о том глубоком кризисе, в котором пребывает государство, неспособное обеспечить совпадение интересов народа и элит. 

Революция (варианты: национально-освободительная революция, консервативная революция), антиреволюция, контрреволюция – такие варианты интерпретации событий русской (крымской) весны 2014 года прозвучали во время дискуссии, посвященной их пятилетию, которая состоялась в севастопольском филиале МГУ 16 февраля. Очевидно, что одного и навсегда данного смысла здесь не может быть в принципе – неслучайно в самом начале шестичасовой сессии кто-то из ее участников вспомнил хрестоматийный ответ Дэн Сяопина (хотя, по другой версии, эти слова сказал Чжоу Эньлай) на вопрос журналиста, что он думает об 200-летних итогах Великой французской революции: «подводить итоги еще рано».

Но для некоего первичного понимания того, что в действительности произошло в Севастополе и Республике Крым в конце февраля 2014 года, необходимо прежде всего обратиться к природе киевского «евромайдана», выбрав верный язык описания этих событий.

Наиболее часто в отношении «евромайдана» используются понятия «государственный переворот» и  «цветная революция», однако они представляются слишком общими формулировками, к тому же не совсем точными. В конечном итоге, типичная цветная революция имела место на Украине и в 2004 году, однако тогда противостояние на киевском майдане было вполне мирным, а выход из политического кризиса, пусть временный и нестабильный, был найден в рамках действующих институтов государственной власти.

В случае же с киевскими событиями конца 2013 – начала 2014 года мы наблюдали практически в прямом эфире последовательный распад государства, если в качестве важнейшего признака государственности современного типа считать монополию на применение насилия (в связи с чем не вполне корректным оказывается определение этих событий как государственного переворота – скорее, состоялось торжество анархии).

Действительно, если вспомнить собственную реакцию на эти события еще в самом их начале, то телевизионная картинка из Киева наводила на одну мысль: почему Янукович не применил в отношении вышедших на майдан вооруженных людей силу, данную ему законом? (Как выяснилось в ходе дискуссии 16 февраля, таким же вопросом задавался на рубеже 2013-2014 годов Борис Межуев.)

Определение происходившего на евромайдане как распада государства автоматически вводит нас в поле, вероятно, наиболее авторитетной в сегодняшней исторической социологии теории революций, которая ассоциируется с именами таких американских ученых, как Теда Скочпол, Чарльз Тилли, Джек Голдстоун и Рэндалл Коллинз. Эта теория возникла в 1970-х годах, придя на смену классическим, восходящим к Марксу представлениям о том, что революция является прежде всего «стихийным творчеством масс».

Вот как формулирует Рэндалл Коллинз суть этой новой теории революции:

«Ее центральное положение заключается в том, что успешная революция начинается сверху, а не снизу, со стороны недовольных и обнищавших масс. Основные составляющие этого процесса таковы. Во­первых, налоговый кризис государства: государство оказывается неспособным платить по своим счетам, а в конечном итоге, оплачивать свои службы безопасности, армию и полицию. Фискальный кризис государства ведет к летальным последствиям, если он сопровождается вторым компонентом – расколом в элите по поводу того, что делать… Раскол элит парализует государство и открывает путь новой коалиции с радикальными целями. Именно в этом вакууме власти – в том, что теоретики социальных движений теперь называют структурой политической возможности, – успешно мобилизуются социальные движения. Нередко они выступают во имя недовольных низов, но в общем случае эти радикальные движения возглавляются группами представителей высшего среднего класса, обладающими наилучшими социальными связями и организационными ресурсами. Как давно уже признал Алексис де Токвиль, радикализм того или иного движения не соотносится со степенью обнищания масс ­ на самом деле то, что предопределяет степень радикализма, находится, скорее, в области идеологической и эмоциональной динамики возникающего конфликта».

Думаю, вряд ли стоит подробно останавливаться на конкретных иллюстрациях этих тезисов на материале «евромайдана» - они вполне очевидны и не требуют лишних комментариев.

Таким образом, в начале 2014 года в Киеве действительно произошла революция, но это была революция именно в специфическом смысле распада государства – не социальная революция (хотя участие в тех событиях антикапиталистических сил, безусловно, заслуживает отдельного внимания) и уж тем более не «революция достоинства» (идеологическое оформление революций вообще требует предельно трезвого анализа).

Главный итог пирровой победы «евромайдана» - превращение Украины в типичное несостоявшееся государство, окончательное ее вытеснение на траекторию глобальной периферии, вырваться с которой Украина уже практически не имеет шансов.

Как единое правовое поле Украина перестала существовать уже к середине февраля 2014 года. Формально действующая власть не смогла реализовать свое конституционное право на монополию легитимного насилия и нейтрализовать многочисленные вооруженные группировки, которые к завершению событий на «евромайдане» фактически присвоили полномочия полицейских сил, а в дальнейшем, уже в ходе конфликта на Донбассе, и функции регулярной армии.

По сути, государством (точнее, государством современного типа, modern state) Украина не является и сегодня - до тех пор, пока там будут существовать «добровольческие батальоны» и прочие парамилитарные силы, ни о какой монополии легитимного насилия говорить не приходится.

Распад государства как единого правового пространства неизбежно влечет за собой соответствующую проекцию в пространстве географическом – в ситуации вакуума власти нет ничего удивительного и, по логике, противоправного в том, что отдельные части еще недавно единого государства ставят вопрос о самоопределении, или сецессии (отсоединении). Именно такой логикой во второй половине февраля руководствовались в Севастополе.

Вот небольшой фрагмент из выступления вице-спикера севастопольского заксобрания Александра Кулагина:

«С юридической точки зрения, есть ряд международных документов, таких как Устав ООН и Международный пакт о гражданских и политических правах, которые говорят, что народ имеет право на самоопределение. 23 февраля это право и было реализовано с учетом того, что государство Украина как таковое перестало существовать. Почему? Потому, что государство имеет определенные признаки: это и система органов власти, и карательная деятельность государства – на тот момент, в феврале 2014 года, сложились те события, из которых стало ясно: государства Украина больше не существует. И даже если бы жители Крыма захотели цивилизованным образом обратиться к руководству государства Украина и заявить о своем желании перейти под юрисдикцию Российской Федерации, то им бы просто не дали это сделать, потому что власти на Украине не было».

Примечательно, что похожими соображениями, вероятно, руководствовался и последний украинский глава Севастополя Владимир Яцуба, который после победы «евромайдана» ушел в отставку с пояснением, что руководителей, которые его назначили, больше нет.

Еще одна любопытная деталь. В начале февраля, когда исход противостояния в Киеве еще не был предрешен, Алексей Чалый записывал видеообращения к севастопольцам на фоне украинского флага и портрета действующего президента Украины Виктора Януковича. Однако случившийся в последующие дни катастрофический распад государства спровоцировал радикальные шаги в сторону сецессии, почва для которой, безусловно, была подготовлена всей более чем двадцатилетней историей пребывания Крыма и Севастополя в составе Украины.

Об этом уже сказано и написано много, поэтому хотелось бы остановиться на другом аспекте событий февраля 2014 года в Севастополе и Крыму – уникальности происходившего с точки зрения процессов государствообразования.

Сами по себе сецессии – успешные или несостоявшиеся – не являются чем-то из ряда вон выходящим на протяжении все истории современных государств, начиная с Декларации о независимости 13 американских колоний Великобритании, которые в 1776 году объявили о создании нового государства – США.

Однако целью сецессии в большинстве случаев является появление на карте мира нового государства – проекты отделения территорий с целью присоединения к другому государству встречаются существенно реже и реализуются, как правило, с переменным успехом. Можно вспомнить, например, идею воссоединения Нагорного Карабаха с Арменией, которая застряла на половине пути, или совсем уж ни к чему не обязывающие декларации о присоединении Косово к Албании в каком-нибудь отдаленном будущем.

В случае же Крыма и Севастополя сецессия с последующим присоединением к России созревала почти четверть века, но была осуществлена за несколько дней практически без единого выстрела.

Одним из главных факторов успеха крымско-севастопольской сецессии, безусловно, стал вакуум власти на Украине, но столь же важен и другой фактор – той самой общей воли народа, о которой писал Руссо в «Общественном договоре».

Поэтому события 2014 года в Крыму, начавшиеся с митинга на площади Нахимова в Севастополе 23 февраля, требуют новой постановки вопроса о народе как субъекте истории и политики. А это, в свою очередь, заставляет вспомнить о лежащей в основе современного государства доктрине народного суверенитета как осуществления общей воли народа, как «власти, направляемой общей волей» (Руссо).

Вхождение Крыма и Севастополя в состав России как раз и было актом народного суверенитета, общим делом (res publica), что в целом можно трактовать и как национально-освободительную революцию, учитывая то, что этот термин, не лишенный привкуса марксизма-ленинизма, в конечном итоге, также имеет прямое отношение к свободному самоопределению народа.

Обращение к доктрине народного суверенитета неизбежно заставляет вспомнить о другой революции - (Великой) Французской, которая ознаменовала полноценное начало эпохи Модерна (современности) и становление современного государства-нации.

«Французская революция провозгласила кристально четкую позицию: взамен суверенитета абсолютного монарха она объявила о суверенитете народа. Этот новый язык народного суверенитета является одним из главных достижений эпохи Модерна… Народ как «субъект» имел своим главным «объектом» государство. Именно в рамках государства народ исполняет свою волю, то есть является сувереном… Что еще понимать под нацией, если не то, в рамках чего считается легитимной реализация политики ее гражданами? В глубинном смысле суверенитет народа есть понятие, воплощающее легитимность политики. А стало быть, спор о внедрении этого понятия является спором о границах политического: не только о том, кто может участвовать в нем и каким образом, но также о том, какие вещи подвластны коллективному решению нации», - так описывает эту доктрину живой классик исторической социологии Иммануил Валлерстайн в своем капитальном труде «Мир-система Модерна» («Современная миросистема»).

В этом смысле крымские события 2014 года всецело принадлежат эпохе Модерна, которая показала свою способность дать как минимум арьергардный бой тотальному наступлению постмодерна, торжество которого и состоялось на киевском «евромайдане».

Если в Севастополе и Крыму в качестве субъекта исторического решения вернуться в Россию выступил народ, то главным действующим лицом «евромайдана» оказался так называемый прекариат – «новый опасный класс» эпохи постмодерна, лишенная постоянной занятости масса, за которой прекрасно просматривались интересы коррумпированных элит, в том числе транснациональных.

Эта ситуация напоминает о том углубляющемся кризисе, в котором оказалось государство в глобальном, по большому счету, масштабе.

С одной стороны, государство испытывает все большее давление со стороны своих обычных граждан, хорошо помнящих о том, что когда-то государство было источником их благосостояния, и убежденных – и не без основания, –  что государство им «должно». С другой стороны, государство все меньше контролирует свои элиты, которые, напротив, полагают, что они ничего не должна государству и при случае демонстрируют ему готовность манипулировать массами при помощи «смутных объектов желания», как это было с пресловутой евроинтеграцией на Украине, а еще раньше, в конце восьмидесятых, с «рыночными реформами» в исполнении «чикагских мальчиков».

Очевидно, что схожую картину мы сейчас наблюдаем и в России – разовый акт народного суверенитета, даже такой эмоционально мощный, как Русская весна, не смог – да и мог ли? – переломить общий тренд. Продолжение и углубление неолиберального курса, кульминацией которого стало повышение пенсионного возраста, явно было не тем сценарием будущего, который просматривался из весны 2014 года, и это заставляет с немалой долей скепсиса относиться к тем былым надеждам, что возвращение Крыма станет точкой отсчета для новой истории России.

Русская весна на очень короткое время приоткрыла альтернативы мировой системе либерального капитализма, но и это уже существенно больше, чем ничего, поскольку после 1991 года это «окно возможностей», казалось, было наглухо захлопнуто.

Конец истории определенно не наступил – в этом пока, пожалуй, главный урок крымских событий 2014 года.        

Николай Проценко