В сентябре 1901 года, 120 лет назад, севастопольским городским головой стал Алексей Максимов – фигура, знаковая для истории Севастополя. О его деятельности как одного из самых популярных меценатов города известно многое, о его деятельности как городского головы известно меньше, но всё же общее представление составить можно, а вот история отстранения его от должности в 1908 году окутана не только тайнами, но и мифами. 

В справке о Максимове на ForPost говорится: 

«В 1908 году за участие в октябрьских событиях 1905 года и по ряду других причин решением Министра внутренних дел и шефа жандармов (1906-1911) П.А. Столыпина отстранён от должности, рассматривался вопрос о его выселении из Севастополя и конфискации имущества. А.А. Максимов тяжело переживал и скончался утром 20.08.1908 года от инсульта».

Алексей Андреевич Максимов.

Автор справки, севастопольский писатель Аркадий Чикин, автор четырех небольших книг о Максимове, которые хотя и являются больше историческими романами, чем научными исследованиями, тем не менее опираются и на научные исторические источники (периодика начала ХХ века, архивы Москвы, Петербурга и Крыма). 

Однако получившаяся у А.М. Чикина картина – полного бесправия «маленького человека» на фоне всесильного и репрессивного до маразматичности государства-Левиафана – упрощает дореволюционную историю России в целом, и в случае с Максимовым в частности, во многих местах искажая факты. 

На самом деле Столыпин (который был не только министром внутренних дел, но и премьер-министром) не отстранял севастопольского городского голову от должности, более того, когда эта история дошла до него, то он –  судя по всему –  принял сторону Максимова. 

Действительным же инициатором отстранения Максимова от должности в мае 1908 года был временный севастопольский генерал-губернатор, главный командир Черноморского флота и портов контр-адмирал Р.Н. Вирен – и Чикин пишет об этом в своей книге «Две жизни прожить не дано. Год 1908-й». При этом «октябрьские события 1905 года» как мотивировка для отстранения всплывали в документах не за подписью Вирена, а за подписью начальника севастопольского жандармского управления полковника В.Зейдлица, который – по распоряжению Вирена – в ночь с 3 на 4 мая 1908 года провел у Максимова обыск. 

Однако решение по результатам обыска принимал не Зейдлиц, а Вирен, и его официальная мотивировка звучала при этом крайне расплывчато – «на основании пункта 19 статьи 19 правил о местностях, объявленных состоящими на военном положении». 

Если же говорить о реальной мотивации Вирена, то она представляется самой большой загадкой во всей этой истории.

Что касается утверждения Чикина – «рассматривался вопрос о его (Максимова – Л.У.) выселении из Севастополя и конфискации имущества», то это можно считать плодом фантазии писателя.

Казалось бы, какая разница, кто и по каким основаниям отстранил Максимова – Вирен, Зейдлиц, Столыпин ли, всё равно эта история по совокупности – яркое свидетельство «загнивающего самодержавия». 

Собственно, именно такой взгляд и отражают произведения Чикина. И нельзя сказать, что он совсем уж не имеет под собой оснований. 

Однако в этом случае борьба за сохранение Максимовой дачи как памятника истории, которая сегодня идёт в Севастополе, не имеет особого общественного значения, а сама Максимова дача достойна быть лишь не слишком актуальным символом разложения российского государства.

В действительности «дело Максимова» – история, которая может способствовать преодолению нашего черно-белого восприятия прошлого (причем неважно – советское ли это прошлое или дореволюционное). А Максимова дача вполне может стать достойным памятником той стране, которая могла выжить чуть более ста лет назад, но не выжила. 

В истории с отстранением Максимова как в зеркале отразилась вся противоречивость и сложность жизни страны в начале ХХ века, в которой были силы, ведущие Россию по пути становления правового государства со всеми его политическими (сильные парламент и местное самоуправление), экономическими (гарантии прав частной собственности) и социальными (развитое гражданское общество) атрибутами, но были и силы, которые не то чтобы этому стремлению противостояли, но считали нормой вести себя в абсолютно неправовой логике. Приоритет первых над вторыми, несомненно, способствовал бы мирному, эволюционному пути развития страны и, возможно, предотвратил бы обрушение государственности в 1917 году, во всяком случае – в столь катастрофическом формате. 

Та альтернатива, о которой идет речь и которая не была реализована в начале ХХ века, несомненно связана с фигурой Столыпина. И Максимов был именно в этой лодке, на одной стороне со Столыпиным. Также как в этой лодке был и Департамент полиции (подчиненный Столыпину как министру внутренних дел) – позиция этой головной структуры тайной полиции в данной истории в очередной раз показывает неоправданность его репутации как «карателя» и «душителя свобод». 

Вирен же и Зейдлиц были, очевидно, в другой лодке. И не важно, что Зейдлиц – как начальник жандармского управления – был в подчинении Департамента полиции. По своему другому начальству – а жандармы подчинялись помимо Департамента полиции Корпусу жандармов – Зейдлиц получал полное одобрение своим действиям. 

Водораздел между этими двумя очень условными группами проходил в том числе по вопросу о том, что является «политической неблагонадежностью» и что более приемлемо для системы – компромисс с народной стихией левого толка (как повел себя Максимов в октябре 1905 года) или же поддержка «правой» народной стихии (как считал, например, полковник Зейдлиц). 

Спор внутри системы о границах допустимого (например, между Корпусом жандармов, состоявшим в основном из военных, и Департаментом полиции, укомплектованным преимущественно юристами) существовал и до Первой русской революции. Однако он заметно усилился после октября 1905 года, когда после «дарования свобод» произошел всплеск не только революционной активности, но и масштабное распространение идей «мирового жидо-масонского заговора».

А поклонники этих идей не только не чуждались силовых методов, не уступая в этом революционерам, организуя погромы и активно участвуя в погромах, вспыхивавших стихийно, но и в большом количестве неожиданно проявились во властных структурах, особенно – местных, среди губернаторов, полицейских, жандармов, военных. 

Этот водораздел внутри самой власти – на сторонников «правого движения» и людей, не считавших это явление нормой, – несомненно проявился в истории с Максимовым, также как проявился он и в целом в истории России предреволюционного периода, сыграв в конечном счете большую роль в разрушении государственности.

Нельзя сказать, что в ходе проведенного исторического расследования удалось точно установить мотивы главных участников отстранения Максимова от должности. 

И не только из-за уничтожения части информации в советское время (в первую очередь, речь идет о деле «Об удалении от должности почетного гражданина Максимова» в Российском государственном историческом архиве в Петербурге, уничтоженном, как сообщили в архиве на мой запрос, в 1950 году по причине малозначимости – с точки зрения советских архивистов – содержащихся в нем материалов). 

Дело еще и в многочисленных противоречиях и нестыковках в сохранившихся документах. 

Как будто та мотивировка, которая присутствует в источниках, – «политическая неблагонадежность» севастопольского городского головы – имеет опосредованное отношение к реальной подоплеке всей истории. 

А реальная подоплека – и в этом значение «дела Максимова» для понимания специфического «севастопольского духа» – состояла в стремлении городского головы сделать Севастополь экономически самодостаточным и прибыльным регионом, и здесь Максимов, как можно предполагать, перешел дорогу крупному бизнесу, связанному с электрификацией городов в Российской империи в начале ХХ века. 

***

На сегодняшний день история устранения Максимова с должности городского головы города Севастополя выглядит следующим образом. 

3 мая 1908 года по распоряжению главного командира ЧФ, временного военного генерал-губернатора контр-адмирала Вирена на даче Максимова жандармы произвели обыск, найденные там материалы были оценены как свидетельство политической неблагонадежности городского головы, на этом основании Вирен первоначально «временно» отстранил Максимова, а спустя месяц – в середине июня – издал постановление «об окончательном устранении Максимова от должности». Максимов попытал счастья в Петербурге, где его хороший знакомый, чиновник особых поручений Министерства внутренних дел генерал Е.В. Богданович обратился к заместителю министра внутренних дел А.А. Макарову с просьбой походатайствовать за Максимова как совершенно благонадежного человека, однако в конечном итоге Столыпин принял решение об увольнении Максимова с должности городского головы, поддержав тем самым действия Вирена и севастопольских жандармов. Спустя два месяца Максимов умер (причем первоначально А.М. Чикин писал о самоубийстве Максимова из-за гонений властей на него).

Похороны Алексея Андреевича Максимова. Фото из архива потомков Максимова.

Чтобы разобраться, что произошло в действительности, начнем не с 3 мая, а с конца апреля 1908 года. 

30 апреля 1908 года в севастопольской официальной газете «Крымский вестник» была опубликована заметка под названием «Побег арестанта вместе с конвойным». 

Речь шла о сбежавших накануне, 29 апреля, во время конвоирования из арестантских помещений флотских казарм в плавучую тюрьму неких осужденного за побег матроса П. Коноваленко и конвоировавшего его матроса 29-го флотского экипажа К. Шульженко. Об этом сообщил в полицию другой матрос – П. Дурасов, конвоировавший вместе с Шульженко арестованного и получивший от них «прикладом в грудь», причем у Дурасова отобрали «винтовку и патронташ с патронами». Полицмейстер командировал два отряда с участием конных стражников и городовых на поимку сбежавших, которые вскоре были обнаружены в районе английского кладбища. После погони и перестрелки беглый осужденный Коноваленко был пойман, однако «конвойный матрос Шульженко, перескочив через стену дачи Максимова, скрылся в кустарники, направившись оттуда в сторону Балаклавы». Тогда полицмейстер, сообщала газета далее, оставил у дачи Максимова и английского кладбища отряд полицейских, а сам на машине отправился к симферопольскому шоссе, однако по дороге шофер свернул не туда, машина свалилась в пропасть, причем полицмейстер и водитель едва успели из нее выскочить. 

Продолжение этой истории в «Крымском вестнике» отсутствует, однако 12 мая 1908 года начальник Севастопольского жандармского управления полковник Зейдлиц сообщал своему начальству в Петербурге – в Корпус жандармов и в Департамент полиции:

«3 сего мая севастопольский генерал-губернатор контр-адмирал Вирен, получив сведения, что приговоренный судом за второй побег со службы матрос Шульженко вновь бежал и укрывается на хуторе севастопольского городского головы Максимова и зная последнего как лицо мало надежное в политическом отношении, зарекомендовавшего себя в 1905 году своею антиправительственною деятельностью и оставшегося безнаказанным лишь в силу непонятного бездействия должностных лиц в Севастополе, стоявших в 1905 году у власти, приказал подвергнуть названный хутор и квартиру Максимова тщательному обыску в порядке военного положения». 

Итак, причиной для обыска у Максимова, согласно донесению Зейдлица от 12 мая, был поиск «осужденного» (!) Шульженко, которого Максимов мог намеренно укрывать от властей в силу своих политических убеждений.

Здесь возникает множество вопросов. 

Во-первых, Шульженко скрылся на территории дачи Максимова, располагавшейся за пределами Севастополя, а не в его квартире в центре города, находившейся на Пушкинской улице – в здании, где кроме квартиры Максимова располагалось севастопольское градоначальство и отделение полиции (причем градоначальство в объявлениях в газете в качестве собственного адреса указывало – «дом Максимова», что, конечно, яркое свидетельство авторитета городского головы). Требуется некоторая доля фантазии, чтобы представить, как Максимов перевозит со своей загородной дачи в квартиру под носом полицейских матроса, скрывающегося от этих полицейских.

Городской дом Алексея Максимова.

Во-вторых, сразу после обыска у Максимова, 4 мая, Зейдлиц отправил следующие телеграммы в Корпус жандармов и в Департамент полиции: 

«По личному приказанию севастопольского генерал-губернатора произведен обыск у севастопольского городского головы Максимова. Обнаружена нелегальная литература и переписка, указывающая на политическую его неблагонадежность». 

Как можно заметить, поиск Шульженко – как основание для обыска – в этих телеграммах не упомянут. Как не упомянуто и то, а где, собственно, был «произведен обыск у севастопольского городского головы». 

В-третьих, в донесении Зейдлица от 12 мая, вопреки тому, что сообщал «Крымский вестник», Шульженко называется не конвоиром, а «приговоренным судом за второй побег со службы матросом». 

Может быть, это была газетная ошибка, и тот человек, который скрылся на даче Максимова, действительно не был конвоиром? 

Однако Департамент полиции – главная структура, отвечавшая за политический сыск в империи – считал Шульженко именно конвоиром, о чем свидетельствует запрос в Севастополь из Петербурга от 17 мая о «конвоире Шульженко» – запрос, оставленный Зейдлицем без ответа. А между беглым матросом-конвоиром и беглым матросом-осужденным судом – разница все-таки имеется. 

В-четвертых, в деле, начатом севастопольскими жандармами 12 мая, то есть в день донесения Зейдлица в Петербург, имя Шульженко не упоминается, лишь обтекаемо говорится о «полученном генерал-губернатором известии, что на даче Максимова имеет приют беглый матрос». 

Поэтому можно предполагать, что Шульженко был притянут начальником севастопольского жандармского управления Зейдлицем как основание обыска у Максимова постфактум и за уши – исключительно для обоснования собственных действий перед столичным начальством. Не случайно сам Максимов в докладной записке на имя министра внутренних дел П.А. Столыпина от 15 мая писал, что жандармы, пришедшие к нему с обыском, не предъявили ему никаких письменных либо устных оснований для своих действий.

Возникает однако вопрос: зачем 12 мая, спустя 9 дней после обыска, Зейдлицу потребовалось уточнить причину для обыска (которой и стал Шульженко, причем именно в виде «приговоренного судом за второй побег со службы матроса»), если найденные по обыску материалы, как 4 мая уверенно сообщал полковник в Петербург в процитированных выше телеграммах, и так свидетельствовали о политической неблагонадежности севастопольского городского головы? Причем на основании этих материалов 5 мая адмирал Вирен уже «временно отстранил» Максимова от должности, городская дума «приняла к сведению», что его обязанности теперь выполняет заместитель Максимова Н.Ф. Ергопуло, а 7 мая информация об этом была опубликована в «Крымском вестнике»?

Предложу два ответа. 

С одной стороны, дело могло быть в том, что к 12 мая Максимов находился в Петербурге, куда он поехал разбираться с руководством МВД (то есть с начальством Зейдлица) в сложившейся ситуации, и было отнюдь не очевидно, что Департамент полиции сочтет обоснованными действия севастопольских жандармов – а о том, как Департамент полиции был ориентирован на следование «букве закона» и постоянно и безуспешно требовал этого же от жандармов, можно почитать в моей книге о политическом сыске начала ХХ века. 

С другой стороны, Зейдлиц, видимо, изначально не предполагал, что официального преследования Максимова по причине его «политической неблагонадежности» не получится, однако севастопольская прокуратура отказалась возбуждать «формальное дознание» (то есть предварительное следствие) на основании найденных по обыску материалов. Это означало, что если политическая полиция собирается преследовать севастопольского городского голову, то ей придется это делать теми средствами, которые имеются в ее распоряжении, без привлечения судебных инстанций. 

Таким средством было «охранное производство», начатое севастопольскими жандармами 12 мая – в день донесения Зейдлица в Петербург. 

***

«Охранное производство» о Максимове – а именно дело под названием «Переписка по исследованию политической неблагонадежности городского головы города Севастополя Алексея Андреевича Максимова», хранящееся в архиве политического сыска в Москве – также вызывает вопросы. 

Во-первых, внутри тайной полиции ведение так называемых «политических» дел, к которым относились и дела о «политической неблагонадежности», было обязанностью жандармских управлений, то есть той структуры Корпуса жандармов, которую в Севастополе возглавлял полковник Зейдлиц. Однако Зейдлиц почему-то «свалил» это дело на Севастопольскую крепостную жандармскую команду, находившуюся в его подчинении. 

Проблема состоит в том, что жандармские команды – в отличие от жандармских управлений – отвечали сугубо за охрану от беспорядков, в данном случае города-крепости Севастополя. Во всяком случае ни мне, ни другим специалистам по истории тайной полиции, не встречались случаи ведения «политических» дел жандармскими командами. Это в принципе не было их компетенцией. 

Во-вторых, странным кажется и название дела. Обычно дела о политической неблагонадежности так и назывались – «дело о политической неблагонадежности такого-то». Однако в данном случае была заведена «переписка по исследованию политической неблагонадежности». Получается, что для самих жандармов вопрос о том, был ли севастопольский городской голова политически неблагонадежен, оставался открытым, и его еще только предстояло исследовать.

В-третьих, этого исследования проведено не было – так как дело открывалось 12 мая и закрывалось спустя месяц 11 июня одним и тем же комплектом документов. А именно – материалами обыска, проведенного в ночь с 3 на 4 мая. В деле есть информация о проведенном 4 мая «первом допросе Максимова» и его дочери, однако тексты допросов отсутствуют, к тому же дата – 4 мая – означает, что эти допросы имели место сразу после обыска, то есть – до заведения самого дела (12 мая).

Итак, 12 мая Зейдлиц категорическим тоном рапортовал в Департамент полиции о политической неблагонадежности Максимова, при этом дело, заведенное в самом Севастополе, предполагало наличие этой «политической неблагонадежности» только исследовать. Никакого соответствующего исследования жандармы не провели, тем не менее через месяц – 11 июня – дело было закрыто.

А на следующий день, 12 июня, Вирен отправил в МВД депешу о необходимости «окончательного удаления Максимова от должности».

Что мешало Вирену отправить эту депешу раньше, сразу после обыска, учитывая, что жандармы явно не собирались расширять «доказательную базу» по поводу политической неблагонадежности севастопольского городского головы? Почему в начале мая 1908 года потребовалось спешно организовать обыск у Максимова, тут же «временно отстранить» Максимова от власти, потом задним числом подвести под обыск обоснование в виде поиска то ли «беглого матроса», то ли «матроса, дважды осужденного судом», и только в середине июня заявить перед МВД о необходимости «окончательного устранения Максимова»?

Вернемся к этим вопросам позже, пока же нужно хотя бы в паре слов сказать о том, а что, собственно, было найдено в ходе обыска у Максимова. 

***

Начать стоит с уже цитировавшегося текста телеграммы, отправленной Зейдлицем 4 мая одновременно и в Департамент полиции, и в Корпус жандармов: 

«По личному приказанию севастопольского генерал-губернатора произведен обыск у севастопольского городского головы Максимова. Обнаружена нелегальная литература и переписка, указывающая на политическую его неблагонадежность». 

Итак, изначально Зейдлиц утверждал, что на политическую неблагонадежность Максимова указывает «нелегальная литература и переписка». 

Однако из «Протокола осмотра», отправленного Зейдлицем в Петербург 12 мая, становится ясно, что «нелегальная литература» (19 брошюр, например – «Георгий Валерьевич Плеханов») была обнаружена у вполне совершеннолетней дочери Максимова Надежды, а не у самого городского головы. 

Надежда Максимова фигурирует лишь в деле «Переписка по исследованию политической неблагонадежности… Алексея Максимова»: на нее был заведен отдельный лист с личными данными – и только. Значит, даже для жандармов эта «нелегальная литература» была неважной мелочью. Или же вовсе не «политическая неблагонадежность» интересовала жандармов в доме Максимова.

Вторым основанием для утверждения Зейдлица о «политической неблагонадежности» Максимова в телеграмме от 4 мая значилась «переписка». 

Причем именно эта информация попала в прессу – так, в «топовой» столичной газете «Новое время» 10 мая сообщалось:

«Среди обнаруженных обыском в квартире городского головы Максимова бумаг революционной литературы оказалась компрометирующая переписка с высланными революционерами». 

В действительности у Максимова было обнаружено одно письмо одного «высланного революционера». Речь идет о севастопольском враче и известном эсере С.А. Никонове, который, помимо того, что был врачом севастопольской городской больницы (то есть был назначен на эту должность городской думой под руководством Максимова), являлся также личным врачом семьи городского головы. 

Никонов был известной фигурой для политического сыска, включая руководство в лице Департамента полиции, его революционная деятельность дважды – в 1903 и в 1907 годах – вызывала репрессивные меры в его адрес. Явная близость к Максимову откровенного революционера дала основание писателю А.М. Чикину (который не был знаком с делами, из которых цитируются документы в этой статье) изучить материалы из архива Департамента полиции о враче Никонове и приписать российскому государству преследование Максимова в 1908 году чуть ли не в первую очередь за его покровительство Никонову. 

Впрочем, Чикин в своей книге «Две жизни прожить не дано… Год 1908-й» заметно исказил содержание дел Департамента полиции о Никонове, в которых в действительности Максимов не только упоминается мимоходом, но и характеризуется как лицо, политически благонадежное. 

Так или иначе у Максимова было найдено одно письмо от Никонова, высланного из Севастополя в 1907 году всё тем же Виреном в Архангельскую губернию за «принадлежность к партии социал-революционеров». Только это письмо с натяжкой можно отнести к доказательствам «политической неблагонадежности» городского головы, т.к. в нем шла речь о возврате долга. Попутно Никонов, правда, предполагал (ошибочно), что адресат письма пойдет в выборщики в Государственную Думу от Севастополя – очевидно, что доказывать неблагонадежность участием в выборах в 1908 году было бы странным, даже с точки зрения жандармерии. Не случайно 12 мая, посылая в Департамент полиции «Протокол осмотра», Зейдлиц писал лишь о том, что это письмо «указывает на близкое общение Максимова с Никоновым». 

Также в «Протоколе осмотра» значатся два письма Максимову от присяжного поверенного, юрисконсульта городской управы А.Кюри от конца октября 1905 года, в которых Кюри радовался отставке петербургского обер-полицмейстера Д.Ф. Трепова («сколько крови и жизни спасено») и критиковал идею народной милиции, обсуждавшуюся тогда в Севастополе, а также письмо некоего архитектора Фельдмана из Харькова от ноября 1906 года, в котором рассказывалось о работе в Технологическом институте. Кроме того, Фельдман сообщал, что не планирует возвращаться в Севастополь: 

«О событиях нашего милого Севастополя я узнавал, кроме газет, от покойного Мины, Милошевича и Актсмана. Мы тогда отчасти рады были, что убрались вовремя. Теперь понемного судят и расстреливают…».

Интересно, что последнее предложение в том варианте «Протокола осмотра» от 12 мая, который Зейдлиц отправил в Департамент полиции (а всего было три варианта данного текста – у севастопольской крепостной жандармской команды, у командира Корпуса жандармов и у Департамента полиции), отчеркнуто красным карандашом. 

Это означает, что читатель «Протокола осмотра» в Департаменте полиции обратил внимание на эту фразу, причем обратил внимание только на нее (в других местах нет помет красным карандашом). Только я бы предположила, что в данном случае это внимание было связано не с оценкой степени политической неблагонадежности Максимова, а с интересом Департамента к положению дел в Севастополе, находившемся на военном положении, в котором гражданские власти – и полицейские (МВД), и судебные (Минюст) подчинялись военным. А судя по газете «Крымский вестник», в городе действительно практически каждый день военные суды принимали решения о казнях отдельных лиц, в то время как министр внутренних дел (которому подчинялся Департамент полиции) и одновременно премьер-министр Столыпин стремился перевести управление в Севастополе в руки гражданской администрации. А как я показываю в своей книге о политическом сыске, перлюстрированные письма людей из «образованного общества» использовались в Департаменте полиции как важный источник сведений, в том числе о поведении разных властей.

Однако это была не вся «переписка», найденная при обыске у Максимова. Интересны два документа, в которых оценку его деятельности как городского головы давали черносотенцы в лице Таврического отдела Союза русского народа. В одном документе, присланном Максимову его братом Николаем, городской голова критиковался за отсутствие на похоронах «жертвы революционного разбоя помощника пристава 1-й части Сухомлинова»: 

«Отцы города не нашли возможным своим присутствием на этих похоронах выразить, хотя бы молчаливый протест против революционного разбоя. Но тогда позволительно спросить отцов города: что же выражает их отсутствие?»

Второе же письмо от ноября 1906 года и вовсе содержало намек на возможность физической расправы черносотенцев с Максимовым: 

«Таврический союз русского народа, наблюдая текущую жизнь в государстве Российском и чувствуя невозможность дальнейшего существования мирных граждан и родного воинства в соседнем городе Севастополе при той слабости воли, которую проявляют власти, для устранения злодейских организаций, мешающих свободной и мирной жизни русского народа, считает нужным объявить во всеуслышание, что жизнь союза русского народа должна проявляться не только в благих намерениях и разговорах, но и действиях, требующих полного напряжения сил союза, решимости довести дело до конца и пресечь готовящиеся кровавые злодейства в корне, будут направлены удары не на бессознательное оружие хитрого врага, но на искусителя, сеющего смуту, обходящего закон и скрывающегося во тьме обмана. 

Жизнь членов союза не представляет никакой ценности при направлении ее путем, указанным злою волею гнусных организаций, поэтому всякая попытка к захвату власти, расстройства порядка, путем внесения смуты в русское воинство г. Севастополя, будет беспощадно подавлена, руководители же, ныне готовящие злое дело, будут наказаны за разбойным движением. Списки сеятелей смуты известны, и, к сожалению, пополнены даже лицами по городским выборам, занимающими почетные должности». 

Важно отметить, что сам Зейдлиц был горячим поклонником Союза русского народа. 

Так, в марте 1908 года он с восторгом сообщал командиру Корпуса жандармов Ф.Ф. Таубе о чествовании Ялтинским отделением этой черносотенной организации главноначальствующего в Ялте генерал-майора И.А. Думбадзе, известного тем, что после совершенного на него покушения в феврале 1907 года он приказал сжечь целиком дачу, с территории которой в его карету была брошена бомба, запретив при этом жителям дачи взять с собой свои вещи. Зейдлиц писал:

«Генерал Думбадзе в теплых и прочувствованных словах сердечно благодарил собравшихся за оказанную ему честь и высказал, что он и впредь твердо и неустанно будет заботиться о сохранении порядка в крае и безопасности населения… 

Торжество этого дня закончилось молебном в Ялтинском отделе СРН и речами ораторов, призывавших присутствовавших дать клятву хранить верность до последней капли крови своему самодержцу монарху и охранять жизнь доблестного генерала. Все присутствовавшие как один человек дали эту клятву, в толпе были слышны рыдания».

Разделял полковник Зейдлиц и типично черносотенное представление о «еврейском заговоре», что можно понять из одного его донесения в Департамент полиции, где он всё местное образованное общество – предпринимателей, служащих банков, издателей, журналистов, деятелей общественных организаций, в том числе персонально Максимова, – называл проводниками «жидо-масонских интересов». 

В целом можно предполагать, что, когда 4 мая Зейдлиц в спешке сообщал столичному начальству, что у Максимова была найдена переписка, доказывающая его политическую неблагонадежность, он опирался на «черносотенный» взгляд на севастопольского городского голову, который он – как представитель власти, а не член партии – по идее разделять был не должен.

Причем сам Зейдлиц, скорее всего, понимал, что такая позиция не найдет отклика у Департамента полиции – так как в донесении 12 мая начальник Севастопольского жандармского управления, прикладывая материалы обыска, не только не упоминал о «переписке, доказывающей политическую неблагонадежность Максимова», но и в целом мотивировал свою точку зрения документами, отсылавшими к событиям октября 1905 года. А именно – статьей о чрезвычайном заседании Думы 18 октября 1905 года и «выпиской из журнала заседания городской думы от 19 октября» того же года. 

Теперь уже эти, вполне себе публичные, документы Зейдлиц характеризовал как «ярко» демонстрировавшие «революционную деятельность городского головы Максимова» и обрисовывавшие его «полную политическую неблагонадежность». 

О чем же шла в них речь?

Тогда, в октябре 1905 года, Максимов допустил в чрезвычайное заседание городской думы так называемых «народных депутатов» (в том числе – лейтенанта П.П. Шмидта, в скором будущем – лидера «Севастопольского восстания») – то есть людей, выбранных «улицей» после объявления Манифеста 17 октября 1905 года, даровавшего «свободы» и парламент. 

Максимов дал выступить «народным депутатам», их наделили правами совещательного голоса в заседании Думы, однако сам допуск их в городскую думу был связан с событиями, произошедшими в Севастополе накануне – когда уличная демонстрация после информации о Манифесте двинулась к городской тюрьме с требованиями освободить «политзаключенных» и там была расстреляна. 

Как ясно из речи севастопольского городского головы, он был возмущен действиями тех представителей власти, кто приказал стрелять в демонстрантов – ведь с 17 октября демонстрации были законным политическим действием (самого Максимова на демонстрации не было), он посетил раненых в городской больнице и настоял перед градоначальником, чтобы трупы убитых были выданы родственникам. В думе же, вопреки требованиям «народных депутатов» о создании народной милиции, городской голова предложил создать «временную народную охрану», и хотя и согласился с их требованием «всеобщей амнистии», но не поддержал идею амнистии «матросов-участников восстания» (речь, видимо, шла об июльском восстании на броненосце Потемкин).

После заседания Думы Максимов вместе с «народным депутатом» Емельяновым поехал к градоначальнику, где были согласованы вопросы похорон (порядок на них будет поддерживаться «временной народной охраной»), Дума объявила о запрете продажи спиртных напитков в этот день, а на самих похоронах городской голова обратился к присутствовавшим (то есть революционно настроенной толпе) с просьбой ценить ту свободу, которая была дарована 17 октября, и понимать, что свобода не означает вседозволенности. 

На этом материалы, представленные в Департамент полиции Зейдлицем по участию Максимова в событиях октября 1905 года, заканчиваются. При этом в «Протоколе осмотра» еще значатся – «Проект устройства городской незаконной милиции и доклад по сему севастопольской городской управы» и «Проект телеграммы Максимова в 1905 г. на имя графа Витте». Однако составить представление о содержании этих «проектов» невозможно, т.к. их тексты Зейдлиц в Департамент полиции не прислал. 

Понятно, что действия Максимова в октябре 1905 года можно оценить совершенно по-разному, причем не только современникам тех событий, но и сегодня, в зависимости от собственных взглядов «оценщика». 

Например, чиновник МВД, генерал Е.В. Богданович в записке, представленной в Департамент полиции в начале ноября 1905 года, полагал, что именно благодаря компромиссной позиции, занятой Максимовым после объявления Манифеста от 17 октября, в Севастополе – в отличие от большинства других городов Российской империи, включая соседние города, тот же Симферополь – удалось избежать кровопролитных столкновений демонстрантов с войсками и казаками, с одной стороны, и погромов, инициированных сторонниками нарождавшегося черносотенства с другой. 

В целом оценка Зейдлицем деятельности Максимова в октябре 1905 года определялась черносотенными симпатиями жандарма. 

Однако разделяли ли эту позицию в Департаменте полиции в Петербурге, куда Максимов выехал 6 мая, не добившись от Вирена личного либо письменного пояснения его действий?

Продолжение следует

Любовь Ульянова