Войны исторической памяти – неизжитая психотравма постсоветской России

Недавняя история с установкой памятника адмиралу Колчаку в Стерлитамаке и целая серия еще более скандальных сюжетов в Праге (демонтаж памятника маршалу Коневу, водружение на его место некими «энтузиастами» унитаза, установка мемориала в честь власовцев) в очередной раз остро поднимают вопрос об исторической памяти и связанных с ней баталиях.

Этот вопрос имеет как внутрироссийское, так и внешнее измерение, причем они тесно переплетены между собой.

В рамках нашего цикла о наиболее значимых проблемах современного российского общества мы давно хотели затронуть эту тему, и сейчас, когда позади остался очередной юбилей Победы, самое время обратиться к ней с холодной головой.

Разделяй и властвуй в российской символической политике

Широкие неполитизированные обывательские слои обычно далеки от яростных, бескомпромиссных и длительных дискуссий на идейно-мировоззренческие темы, которые ведут интеллектуалы в академических аудиториях, на кухнях, а в последнее время главным образом в соцсетях.

Такие дискуссии, когда они случаются в бытовом контексте, чаще заканчиваются быстро и относительно мирно, хотя, конечно, русский человек известен и прекрасен тем, что может выстрелить в соотечественника, поспорив с ним из-за Канта в очереди к пивному ларьку.

Однако в тяжелые периоды истории идеологическая окрашенность идейных дискуссий – в особенности споров о прошлом – становится более насыщенной, а мировоззренческая определенность вместе с вытекающей из нее конфликтогенностью – более выпуклой.

В тяжелые последние годы существования СССР и без всякого «Огонька» внизу нарастало недовольство партийной системой и социалистическим строем, хотя, разумеется, недовольные в большинстве своем не предполагали, что придет им на смену.

Разочарование в новых реалиях закономерно дало противоположный результат: в постсоветское время - как ни странно, в нулевые-десятые годы даже больше, чем в девяностые, - усиливалась уже ностальгия по СССР, особенно по стабильности «застоя» и «железной руке» Сталина. Весьма заметны стали и левоанархистские настроения махновского типа.

На полпути же, во время упомянутых президентских выборов 1996 года, страна раскололась примерно напополам, и порой из-за предпочтений в пользу Ельцина или Зюганова рушились семейно-родственные и дружеские узы. Нечто подобное наблюдалось на Украине в 2014 году по отношению к «евромайдану».

Интеллигенция, думающие люди, общественно-политически активные, субъектные или претендующие на это слои в теории должны формировать те образы и картины прошлого, настоящего и будущего, над которыми затем спорят обыватели на кухне и в курилке. При этом желательно, чтобы конструкторы конкурирующих образов не делали их такими, что из-за них на кухне начнется драка в кровь, а заодно и сами не дрались между собой.

Конкуренция идей может и даже должна быть жесткой, но при наличии базовых правил, позволяющих не скатиться к «холодной» и тем более горячей гражданской войне.

Между тем проблема как раз состоит в том, что войны исторической памяти – каким бы угодно далеким ни было конкретное историческое событие, - ведутся с шашками наголо, и задача аргументированного сопоставления разных точек зрения незамедлительно уходит на второй план, если вообще ставится.

В итоге в обществе появляются новые линии раскола, что особенно заметно, когда некие жесты исторической памяти делаются «из лучших побуждений» - как это было, к примеру, в случае с установлением и последующим демонтажем в Санкт-Петербурге мемориальной доски финскому президенту Маннергейму.

Всякий, кто хоть раз был в Финляндии или просто общался с ее жителями, прекрасно знает, что стабильно дружеские отношения России с этой страной вовсе не требуют увековечивать Маннергейма в присутствии официальных лиц, дабы напоминать соседу, что это еще и фигура нашей истории имперского периода – со всеми вытекавшими из этого последствиями.

Нам могут возразить и в том, что «думающий человек» - понятие внеклассовое, а «интеллектуальный класс» - спекулятивное, поскольку все интеллектуалы принадлежат к тому или иному из более традиционных социальных классов, либо, принадлежа к одному, становятся на сторону другого, как ставшие большевиками дворяне. Ну, а классовые войны – вещь неизбежная. «Общественно-политически активные люди» же класс еще более спекулятивный, ибо между разными партиями, активистами и идеологами по определению идет противостояние, пускай в самой «бархатной» форме.

Все это верно.

Но и верно и то, что в условиях национальной катастрофы и угроз самому существованию государства и нации классовое и политическое противоборство должно уступать место компромиссу и сотрудничеству, при полном осознании сохраняющихся неискоренимых различий.

Последнее российское тридцатилетие – это как раз тот случай, тридцать лет нарастающей всесторонней катастрофы, местами замедляющейся и порой немного отступающей, местами замаскированной и задрапированной, как ленинский мавзолей 9 мая, но в целом неумолимой и неуклонной.

В дополнение ко всему традиционная классовая структура расколота по другой линии: выгодополучателей распада СССР и пострадавших, со средних размеров нейтральной полосой на этой линии.

Интеллектуалы и интеллигенция любых взглядов насильно выпихнуты в пострадавшую группу, на нейтральную полосу можно выбраться, разве что получив серию заказов или более-менее постоянную работу от выгодополучателей, но это чревато автоматическим переходом из интеллектуалов в интеллектуальную обслугу.

Роль обслуги, но уже строго политической, выполняет и бюрократия системных партий. Рядовым же их членам общества, как и всякой несистемной активности и ее агентам, место только внизу и на обочине.

Все это повод объединиться хотя бы на время или, вернее сказать, «до лучших времен», но прочно, на основании понятных общих ценностей: неприятие откровенно компрадорской части антинациональной «элиты», приверженность социальному государству, территориальная целостность страны, качественные эффективные вооруженные силы, безопасность граждан, поддержка соотечественников за рубежом.

Наконец, уважение к человеку умственного труда – этим можно закончить список, но с него можно и начать.

Однако такая солидарность между разномыслящими патриотичными интеллектуалами и несистемными общественными активистами возникала в постсоветской истории всего два раза – в 1993 и в 2014 годах.

Возможно, в какой-то мере еще во время второй чеченской кампании и, несомненно, в дни «принуждения к миру» режима Саакашвили. На несколько дней, не дольше, она возникала и возникает и после крупных громких авиакатастроф, терактов и техногенных аварий, когда к ней присоединяются и многие либералы.

Все же остальное время для незыблемости принципа «разделяй и властвуй» существуют как раз хорошо знакомые инструменты символической власти, лежащей в основе политики исторической памяти – бесконечные установки и демонтажи памятников и мемориальных досок, обсуждение переименований и наименований городов, улиц и аэропортов, в критической ситуации – очередные витки дебатов о захоронении Ленина.

Эта нехитрая политтехнологическая стратегия сыграла немалую роль в расколе опасного для власти консенсуса 2014 года, и если думающие люди мгновенно превращаются в бездумных, когда есть повод лишний раз поругаться о событиях столетней давности, то почему бы этой слабостью не пользоваться?

«Белые»-консерваторы (не все и не всегда) солидаризируются с либералами по вопросу Сталина и других моментов советской истории, левые (не все и всегда) с либералами – в отношении к национально-религиозным вопросам, в целом же все ругаются со всеми.

Это, очевидно, общая особенность любых войн исторической памяти – в них не бывает победителей. 

Возможно, российских либералов, или, правильнее говорить, «либералов», стоит рассматривать в этой схеме отдельно. Нельзя отрицать наличия в их лагере искренне идейных людей, пусть эти идеи и кажутся часто людоедскими.

Но сложно избавиться от впечатления, что костяк и основной состав, наиболее громкий и медийно активный, нарочно годами зарабатывал и успешно заработал чудовищную репутацию, дабы затем выполнять роль «зачумленного поцелуя». То есть некоего очага эпидемии и радиации, невольное соприкосновение с которым чревато одними потерями.

Николай Сванидзе нарочито провокационно хвалит ленинскую национальную политику («Ленин, который терроризировал крестьян, который ненавидел интеллигенцию, который уничтожал священников, в национальном вопросе был абсолютно безупречен»), и, конечно, левый может подать это как «вот, даже Сванидзе согласен», но больше шансов на картину «о чем говорить, если согласен Сванидзе».

Либеральные же нарочито абсурдные кликушества про «миллиарды посаженных и миллионы расстрелянных при Сталине» - основу которых, признаем, заложил некогда вовсе не либеральный Солженицын – делают невозможным или предельно затрудняют серьезный разговор на такую тяжелую и печальную тему, как репрессии 1930-х.

Собственно, и в том, что касается актуальной политики и текущих событий, задача «либералов» - изображать такую оппозицию, на фоне которой власть выглядит еще ничего.

Постоянство памяти и непостоянство пропаганды

Безусловно, «войны памяти» не только наша черта.

Они все сильнее разгораются и в Европе, и в США, и в некоторых других местах и странах. В Восточной Европе крайне болезненным считается вопрос пособничества Третьему рейху в убийствах евреев, в США источник раздоров – отношение к индейцам и неграм, а также, спустя даже полтора века, Гражданская война. Причем у американцев дело реально доходит практически до войн, с массовыми стычками и интенсивным стихийным сносом памятников.

Далеко не только у нас существует и феномен вызывания политических духов, «кадавризации» деятелей прошлого, когда они становятся актуальными, здесь и сейчас присутствующими и действующими фигурами.

Одни видят в них собственно кадавров, зомби, живых мертвецов, другие – вечно живых героев, хотя это, по сути дела, одно и то же, просто сказанное разными словами и увиденное разными глазами.

Чем наша ситуация несхожа с зарубежными процессами в области исторической памяти?

Определенно во многих других странах не так велик уровень политтехнологической регулируемости процессов – в России же он почти абсолютный. Он есть, он велик, но иной раз последовательность обратная: реальные, искренние, самовозгорающиеся общественные споры политические силы берут под контроль власти и используют их в своих интересах.

Вряд ли можно уложить в схему «единая, пусть и абсолютно не монолитная элита раскалывает общество» и США, где реально существуют разные элиты и общество объективно реально разделено примерно надвое, так что каждая элита пасет свое стадо.

То есть у них два кукловода «дерутся» своими марионетками, у нас – один, причем марионетки прикреплены к одной планке.

Еще один важный фактор: во многих зарубежных странах и конкретно в США серьезнее запас прочности. Грубо говоря, «пока толстый сохнет, худой сдохнет», и это касается как экономики, так и исторической памяти.

Американцы после своей Гражданской войны начали вырабатывать культуру национально-исторического компромисса, который постепенно включал в себя новые исторические события и группы людей.

Сейчас этот компромисс полуторавековой выдержки стремительно проедается, но сама историческая память в США гораздо более институционализирована. Американское Министерство по делам ветеранов, в значительной степени курирующее эти вопросы, отсчитывает свою историю еще с 1930 года и сейчас является вторым ведомством США по численности сотрудников после Минобороны.

Еще два аспекта, которые хотелось бы акцентировать. Один мы уже бегло обозначили: при всей регулируемости «войн памяти», сложно отрицать, что и «рабочий материал» регулировщикам попался более чем благодатный – память по своей природе настолько аморфна, что поддается, в сущности, любой трансформации. К тому же психологические особенности значительной части интеллектуалов-патриотов таковы, что они не только бескомпромиссно воинственны к другой точке зрения (этим, надо признать и отметить, особенно и чрезмерно грешат условные «белые», иные из которых побелели практически докрасна). Они еще и легко разделяются внутри собственного царства, или внутри собственной «народной демократии».

Глядя на бесчисленные расколы по смехотворным поводам, сложно не вспомнить анекдот про мировое троцкистское движение, так же грешившее этим:

«Один троцкист – тенденция, два – партия, три – интернационал, четыре – раскол интернационала».

Знаменитую ленинскую формулировку – чтобы нам как следует объединиться, нам нужно для начала как следует разъединиться, - выраженные носители большинства оттенков идеологического спектра эффективно освоили лишь во второй части, что в итоге и приводит к торжеству неизменного принципа «за все хорошее и против всего плохого».

Второй аспект тоже упомянут выше. Хотя «войны памяти» понемногу проникают вниз и в тех же пикетах и стычках «за» и «против» разных памятников, «войнах переименований» улиц и городов участвует не самое маленькое по российским меркам количество людей, очевидное большинство населения их пока игнорирует. И потому, что при всей возрастающей стихийной политизированности оно не воспринимает идущую в стране войну образов, и потому, что она доносится до него обрывками – системного же представления об истории у основной массы населения нет, что само по себе является результатом политики, на протяжении многих лет проводившейся в сфере образования. Введение по разнарядке уроков и программ патриотического воспитания с одновременным освоением очередных сотен миллиардов бюджетных средств эту проблему, естественно, не решит.

Надо отметить, что на телевидении, стремительно теряющем доверие, но пока еще сохраняющем статус основного кладезя информации, «войны памяти» не такой уж частый сюжет, 10-15 лет назад они встречались чаще.

Скорее, можно говорить о вносящей сумятицу в умы какофонии противоречивых и халтурно поданных идейных картинок. Откровенно провокационные вброс, вроде предложения главного телепропагандиста Дмитрия Киселева поставить памятник атаману Краснову, не исключение, но все-таки явно и не правило.

В то же время убрали из эфира программу Константина Семина, который, будучи фактически государственным служащим, на государственном телеканале пылко призывал к коммунистической революции и называл всякий патриотизм, кроме коммунистического, лживым.

А ведь, казалось бы, активное распространение идейных расколов из относительно узкого круга в широкие массы сулит распространителям заманчивые перспективы. Но, видимо, и риски выхода ситуации из-под контроля в случае, если что-то пойдет не так, велики. А главное, в этом нет нужды.

Даже нынешнее нарастание недовольства и интереса к политике по осязаемым материальным причинам не гонит граждан на улицу, а раз не гонит, то и нет нужды и нагнетать.

Вот когда до стихийных акций протеста все-таки дойдет, тогда очень кстати окажется отсутствие мозговых центров, потенциально способных их возглавить, но насмерть переругавшихся из-за переписки Энгельса с Каутским.

Пока же граждане и так предельно отчуждены друг от друга не идеологически, а в банальном социально-бытовом плане, и прилагать дополнительные отчуждающие сверхусилия нет особого смысла.

Историческое «на самом деле» в реалиях российского постмодерна

Стремление увековечить значимые исторические события в памяти будущих поколений в целом были свойственны человечеству всегда, но тот настоящий бум исторической памяти, который наблюдается во всем мире в последние десятилетия, требует особого осмысления.

Несомненно, этот феномен имеет самое непосредственное отношение к состоянию «конца истории», которое еще в начале 1990-х годов описал в одноименной знаменитой книги американский политолог Фрэнсис Фукуяма. В ситуации, когда исторический процесс стал фактически безальтернативным после распада СССР, на первый план вышла не актуальная история, а конструирование прошлого таким образом, чтобы оно наиболее удобным образом встраивалось в настоящее и формировало актуальные смыслы.

В целом речь идет о некоем общем свойстве истории: ее интерпретации меняются со временем, однако сам подход к этим интерпретациям претерпел ряд принципиальных изменений.

Историки классической школы, вдохновленные идеями позитивизма, исходили из предположения, что исторический процесс может быть реконструирован непротиворечивым универсальным образом.

Общую установку для подобного подхода еще в середине XIX века сформулировал немецкий историк Леопольд фон Ранке: рассказывать о событиях прошлого, «как они были на самом деле», исходя из имеющихся в распоряжении историка источников.

Можно только гадать, знаком ли с этой концепцией российский президент Владимир Путин, но его наиболее запоминающиеся высказывания об истории и ее изучении полностью укладываются именно в эту парадигму.

Однако проблема заключается в том, что этих «на самом деле» может быть сколь угодно много. Прежде всего, по сравнению с XIX веком массив оказавшихся в руках специалистов исторических источников невообразимо увеличился, а следовательно, проблема отбора свидетельств прошлого для построения непротиворечивой картины, «как все было на самом деле», стала гораздо сложнее.

Во-вторых, появились десятки новых теоретических подходов к осмыслению исторического процесса, в том числе основанных на достижениях других дисциплин – экономики, социологии, биологии и т.д.

В-третьих, свои коррективы в осмысление прошлого неизбежно вносили реалии появления на карте новых государств, каждое из которых сразу же начинало создавать собственные версии истории как внутренней, так и внешней. Наконец, все больше историков приходили к пониманию того, что сама история является социально сконструированным феноменом – и установка на рассказывание о прошлом «как все было на самом деле» не исключение.

Одним словом, сегодня преобладающее представление о том, с какой меркой нужно подходить к истории, описывается не менее известной формулировкой: нет единой Истории, а есть разные историки.

Эту мысль любит подчеркивать знаменитый британский кинорежиссер Питер Гринуэй, с которым однажды произошел занимательный казус, достойный упоминания в этой статье. Несколько лет назад Гринуэй привез в Москву видеоинсталляцию, посвященную важнейшим фигурам русского авангарда первой трети ХХ века – Сергею Эйзенштейну, Казимиру Малевичу, Владимиру Маяковскому и другим. Казалось бы, отличный и по меркам нынешних российско-британских отношений из ряда вон выходящий пример того, как память о не самом знакомом большинству сегодняшних россиян периоде истории нашей культуры прекрасно сохраняется в совершенно ином культурном контексте.

Однако высоколобым российским критикам работа Гринуэя определенно пришлась не по нраву: один из них даже заявил британскому мэтру, что тот не должен был браться за тему русского авангарда, потому что это наш авангард, а не ваш. Упоминавшаяся выше история о мемориальной доске Маннергейму – сюжет, в общем, из той же серии.

Истинную цену подобного охранительства каждый может ежедневно наблюдать по необратимо деградирующей исторической среде российских городов.

Этот аспект практически не затрагивался в бесконечных «войнах исторической памяти» последних лет, и совершенно зря, потому что историческая память неотъемлема от своих материальных носителей – прежде всего того облика пространства, который достался нам в наследство от прошлого.

Можно как угодно относиться к фигуре Сталина, но, глядя на архитектуру времен «вождя народов», вряд ли кто-то усомнится в том, что это была эпоха великих исторических событий.

То же самое, кстати, можно сказать и о последующей хрущевской эпохе, которая, как правило, ассоциируется с «борьбой с архитектурными излишествами» и безликими пятиэтажными «хрущами».

В действительности же массовое домостроение тех лет – это лучшее свидетельство того, как советское государство повернулось лицом к обычному человеку, обеспечив миллионы жителей бараков и коммуналок не только собственным жильем, но и комфортной жизненной средой.

С этой точки зрения, пресловутая московская реновация предстает лишь еще одним свидетельством того, каково истинное отношение к прошлому в России среди «лиц, принимающих решения». Вместе со сносом якобы морально устаревших хрущевок уничтожается и память о целой эпохе, а само слово «реновация» теряет всякий смысл – достаточно лишь взглянуть на проекты реконструкции аналогичного типа застройки в ряде европейских стран.

При этом остается без ответа вопрос: что скажут о сегодняшней эпохе через несколько десятилетий, когда единственным ее свидетелем останется именно жизненная среда, обычно значительно переживающая создававших ее людей?

Возможно, эта среда будет приводиться в качестве наглядного примера соответствия формы и содержания при диком капитализме.

В этот контекст, кстати, прекрасно встраивается и существование такого мемориального объекта, как Ельцин-центр в Екатеринбурге. На протяжении последних двух десятилетий символическая политика российской власти во многом строится вокруг поддержания негативной исторической памяти о «лихих девяностых».

Если строго выдерживать эту линию, то Ельцин-центр должен быть неким устрашающим монументом тому периоду – примерно так в одном из городов Албании мемориал памяти коммунистического диктатора Энвера Ходжи в виде выложенных на близлежащей горе гигантских букв ENVER местные умельцы превратили в напоминание о том, что это не должно повториться – NEVER (никогда).

Между тем Ельцин-центр несет совершенно иной месседж, как бы напоминая о том, что между девяностыми и последующим периодом российской истории на самом деле существует глубокая и неразрывная связь. Ровно то же самое можно сказать и о предшествующем – позднесоветском – периоде.

Никаким антисоветчиком Ельцин до знаменитого выступления 1987 года, да и сразу после, конечно же, не был, и все нынешние легенды о якобы чуть ли не в детские годы появившемся у него отвращении к советскому строю им и его биографами придуманы задним числом либо сильно преувеличены. Боролся он не с СССР, а с Горбачевым, возглавлявшим СССР, и если для сокрушения Горбачева требовалось сокрушить и Союз – что ж, так тому и быть.

Недаром бывший генерал КГБ Николай Леонов много позже сокрушался о нереализованном проекте замены Горбачева на посту всесоюзного президента Ельциным, не без основания полагая, что Борис Николаевич ровно с тем же задором и яростью немедленно начал бы пытаться страну сохранить.

Однако чем дальше советский период уходит в прошлое, тем больше возможностей для манипуляций с памятью о нем – при полном отсутствии ни у историков, и у обывателей внятного понимания, чем был этот период в рамках истории страны, как он был сопряжен с контекстом мировой истории и почему окончился так внезапно, хотя по всем прогнозам СССР должен был просуществовать еще как минимум несколько десятилетий.



Этим темам авторы намерены посвятить следующий цикл своих статей, приуроченных к приближающемуся 30-летию распада СССР.

Здесь же стоит отметить, что двусмысленность отношения к советскому наследию – от признания подвига народа-победителя до пресловутого утверждения, что Советский Союз ничего, кроме галош, не производил, - выглядит органичной составляющей той общей идейно-мировоззренческой расплывчатости, суть которой как-то блестяще выразили на «охранительском» ресурсе «Русская народная линия»: «Сильная сторона нашего президента в том, что он никогда четко не выражает свою позицию».

Поэтому в информационной политике и пропаганде находится место и советской ностальгии, особенно в том, что касается Великой Отечественной (но, как правило, с противопоставлением народа и солдат военно-политическому руководству, «политрукам» и «особистам»), и разнообразной дани преданности антисоветским и бело-консервативным ценностям.

Дань эта, впрочем, выглядит несколько натужной и основанной на поисках разнообразными советниками и референтами нужного материала в бескрайней глобальной сети – каковой материал в дальнейшем выдается как очередное «на самом деле».

Именно так в речи главы государства в разные годы попадали цитаты из Ивана Ильина, Константина Леонтьева и Александра Солженицына. Но перечисленные мыслители имеют между собой много черт несхожести, и хотя их, конечно, можно записать в одну когорту «русские консерваторы», получится она довольно широкой.

При желании, конечно, выбору каждого из объектов цитирования можно найти объяснения. В Леонтьеве, допустим, привлекает его, говоря сегодняшним языком, мультикультурализм, наиболее ярко выражаемый в тезисах типа: «Русский старовер, и ксендз, и татарский мулла, и самый дикий и злой черкес стали лучше и безвреднее для нас наших единокровных и по названию (но не по духу конечно) единоверных братьев».

Но при этом идеологический разнобой, если не сказать шизофрения, нередко ставит Россию в неловкое положение на международной арене.

Двусмысленным выглядит протест против пражского мемориала власовцам, если там выбиты слова Солженицына, на родине объявленного классиком и гением – неизвестно, знали ли об этом инициаторы установки мемориала, но многослойная провокация налицо. А после высказывания спикера нашего МИДа Марии Захаровой в духе «Сталин горит в аду в два раза ярче Гитлера» как-то не с руки критиковать европейские структуры, которые ставят генералиссимуса и фюрера всего лишь вровень.

На арене внутренней, однако, все это вполне удобные диспозиции не только для периодического умасливания разных групп населения, но и для их сталкивания меж собой по тому же знакомому принципу «разделяй и властвуй».

Нарастающая популярность поп-имиджа вождя народов принимается по умолчанию – не поощряется, но и не возбраняется – ровным счетом потому, что он вполне встраивается в постмодернистскую политику исторической памяти.

Хорошо прослеживается и еще одна явная закономерность: чем больше дефицит достижений – прежде всего в экономике и благосостоянии россиян, тем сильнее разгораются войны исторической памяти.

Чем более сложной становится представление профессиональных историков и представителей других дисциплин о том, как конструируется прошлое, тем более заметно стремление создать некую единую картину того, «как было на самом деле», невзирая на то, что многие ее детали в принципе не стыкуются между собой.

Право государства на символическую политику невозможно отрицать, но в то же время и совершенно очевидно, что ее разработкой и реализацией должны заниматься профессионалы экстра-класса, задающие этой политике научную, а не пропагандистскую и тем более бюджетоосваивающую основу.  



Николай Проценко, Станислав Смагин