Вашингтонский консенсус продолжает формировать экономику России — интервью с Сергеем Глазьевым

Несмотря на коренные перемены в мирохозяйственном укладе, закат «Американского мира» и изменение роли России в нём, для отечественной экономики до сих остаются сильными правила «Вашингтонского консенсуса». Почему так происходит, в интервью севастопольскому порталу ForPost рассказал Сергей Глазьев — министр по интеграции и макроэкономике Евразийской экономической комиссии, д.э.н., академик РАН.

Также Сергей Юрьевич высказал своё мнение о необходимости социалистической идеологии для России; объяснил уникальность Союзного государства России и Белоруссии; обозначил высокую зависимость российской промышленности от иностранной технологической базы; констатировал взрывной рост экономик Китая и Индии, которые вместе уже дают больше половины прироста мирового ВВП.

— Сергей Юрьевич, какая главная задача любого интеграционного проекта, в котором участвует сегодня Россия? Будь то ЕАЭС, СНГ, Союзное государство, БРИКС?

— У каждого проекта свои цели. Скажем, для Евразийского экономического союза главная задача — это повышение уровня благосостояния наших граждан за счёт функционирования общего рынка, снятия торгово-экономических барьеров, повышения эффективности экономики.

Предполагается, что единое экономическое пространство расширяет возможности, позволяет поднять масштаб выпуска товаров, снизить их себестоимость, облегчает производственную кооперацию, в которую должны объединяться конкурентные преимущества участников.

В Союзном государстве России и Белоруссии, кроме вопросов экономических, имеют значение вопросы научно-технического, гуманитарного сотрудничества, национальной безопасности. В Союзном государстве решаются вопросы снятия не только таможенных границ, но и пограничных барьеров, что обеспечивает свободу передвижения граждан не только в смысле общего рынка труда, но и вообще в смысле проживания и самореализации.

Если говорить о БРИКС, то это достаточно аморфная структура, которая не имеет своего исполнительного органа. Это ежегодные мероприятия, проводимые главами государств БРИКС для того, чтобы искать общие интересы в экономическом сотрудничестве, формировать какую-то общую на этом основании стратегию развития. И, конечно, создавать благоприятные условия для расширения взаимной торговли и совместных инвестиций, для чего создан Банк развития БРИКС и пул валютных резервов БРИКС.

Страны договорились, что по определяемым направлениям они совместно реализуют общие инвестиционные проекты. Но пока их масштаб невелик.

Более тесная интеграция достигается в Шанхайской организации сотрудничества, где есть постоянно действующий секретариат. И там переплетаются интересы и безопасности, и экономического сотрудничества. Но в целом очень большое количество стран совершенно с разной историей и разной государственной традицией делают ШОС (организацию) очень неповоротливой и не позволяет вырабатывать какую-то общую стратегию развития. Такие попытки, конечно, предпринимаются, и высказываются идеи создания банка ШОС, расширения мандата секретариата ШОС.

— Выходит, что ЕАЭС — наиболее успешный проект?

— Из всех названных проектов только Евразийский экономический союз обладает полноценным наднациональным органом, решения которого обязательны к исполнению. Это конкурентное преимущество ЕАЭС. Все остальные — это межгосударственные объединения, где все решения автоматически в силу не вступают, а требуют соответствующих решений на национальном уровне. В ЕАЭС же для исполнения принимаемых нормативных решений не нужны подзаконные акты. Решения его наднационального органа — это решения прямого действия, касающиеся регулирования общего рынка в пределах переданных наднациональному органу полномочий. К ним достраиваются дополнительные функции, по которым решения наднационального органа носят рекомендательный характер. Такие как гармонизация промышленной, сельскохозяйственной, макроэкономической, антимонопольной политики.

Наднациональный орган, по сути, обеспечивает стяжку единого экономического пространства. Для этого функционирует Евразийская экономическая комиссия, где мы каждую неделю рассматриваем порядка 20–30 вопросов и принимаем по ним решения, которые вступают в силу достаточно быстро.

Такого инструмента в других интеграционных объединениях, где участвует Россия, больше нет. Ни в Союзном государстве, ни тем более в ШОС, ни в СНГ, где действуют межгосударственные процедуры принятия согласованных решений.

— Сегодня мир идёт к многополярности или к новой форме биполярности?

— Мы проходим через период смены мирохозяйственных укладов (МХУ), который происходит приблизительно раз в столетие. Предыдущий — имперский, по нашему определению, МХУ — был биполярным. СССР и США сформировали свои зоны влияния — по одной трети планеты каждая и одна треть планеты колебалась между ними. Каждая зона — и советская, и американская — строились по единой системе управления. Мы в нашей зоне строили госпланы, министерства, госбанки. А американцы везде проводили валютную либерализацию и создавали условия для свободного движения своих капиталов. И там и там существовали надзорные органы, которые обеспечивали координацию этих процессов. У нас это был совет экономической взаимопомощи (интеграционный орган).

У них эти функции в отношении зависимых стран выполнял МВФ. Эта эпоха закончилась с распадом Советского Союза. Короткое время США радовались однополярности — наверное, думая, что она наступила навечно. Но в реальности это был лишь переходный период к новому мирохозяйственному укладу, который формируется на наших глазах сейчас.

В этом новом мирохозяйственном укладе, который мы назвали интегральным, также сформировалось два полюса, которые определяют сегодня развитие мировой экономики. Это Китай и Индия. Они вместе дают больше половины прироста мирового валового продукта.

Темп роста этих экономик втрое превышает темпы роста западного мира и нашего. Pax Americana (Американский мир. — ForPost), можно считать, уже закончился, поскольку Китай производит больше США. Китай и Индия производят больше, чем США и Европейский союз вместе взятые. То есть период жизни старого мирохозяйственного уклада, который формировали сначала СССР и США и в котором потом, после распада СССР, какое-то время доминировали США и Европейский союз, фактически завершается. Можно сказать, что переходный период продлился с распада Советского Союза в 1991 году до разрушения Pax Americana, которое мы наблюдаем прямо сейчас.

— Но США продолжают чувствовать себя хорошо. В чём проявляется завершение «Американского мира»?

— Страны отказываются от использования американского доллара, США больше не являются примером для подражания ни в политике, ни в экономике. Их ненавидит весь мир, и попытки путём мировой гибридной войны приструнить остальных успеха не имеют, за исключением узкой группы американских сателлитов в Европе и на Дальнем Востоке.

Формирующийся новый мирохозяйственный уклад, в отличие от предыдущего, допускает очень большое разнообразие систем правления и регулирования экономикой. Например, Китай строит свою зону влияния посредством программы «Один пояс, один путь». Но в отличие от Советского Союза он не навязывает ни политической своей системы, ни своих моделей управления. Китайское руководство исходит из принципов невмешательства во внутренние дела, взаимовыгодности, равноправного партнёрства, и здесь главным интегратором разных государств является общий экономический интерес.

В отличие от СССР, который бесплатно давал много техники, оружия, строил заводы, но жёстко навязывал свою политическую систему, Китай бесплатно ничего не даёт. Всё строится на взаимовыгоде. Он выделяет долгосрочные кредиты, развивает прежде всего те сферы международного сотрудничества, которые выгодны именно ему, обеспечивая дополнение китайской экономики источниками сырья, инфраструктурой для экспорта своей продукции, выстраивая производственную кооперацию с прицелом на обеспечение интересов своей экономки.

— А Индия?

— Индия действует достаточно скромно. В отличие от Китая, в Индии экономика не ориентируется на экспорт, а замкнута на внутренний рынок. Но, тем не менее, Индия пытается создавать зоны сотрудничества. Она нуждается в энергоносителях и активно сотрудничает с близлежащими странами, но, как и Китай, не пытается своим партнёрам навязывать политические или иные установки.

Новый мирохозяйственный уклад будет основан на объединении стран вокруг общего критерия роста народного благосостояния, а в международном сотрудничестве — вокруг взаимовыгодности, которая достигается за счёт синергетического эффекта, сочетания конкурентных преимуществ.

В новой системе мира больше не будет привычного нам в России принципа — мы вам что-то, а вы дублируете нашу систему. Но также и не будет американской системы управления через либерализацию внешней торговли и валютного регулирования.

И в Китае, и в Индии сохраняется валютный контроль. Там нет свободной конвертируемости валют по капитальным операциям. Свободная торговля не является каким-либо жёстким принципом для Китая и Индии. И обе страны не настаивают на либерализации рынков стран-партнёров. Более того, они допускают любую степень протекционизма и защищённости национальных интересов.

В конце концов, и в американском deep state победила линия на сохранение национального суверенитета, что выразилось в отказе руководства США от участия в трансокеанских партнёрствах, которые предусматривали отказ от суверенитета по широкому кругу вопросов и передачу споров между иностранными инвесторами и государством неким независимым международным арбитрам.

Вместо либерализации торговли главным направлением международного сотрудничества стали совместные инвестиции. Так, китайский проект «Один пояс и один путь» — это именно про совместные инвестиции. Причём в сумме гигантские, которые многократно превышают инвестиции Азиатского банка развития, Европейского банка развития, Мирового банка. То есть китайцы сознательно делают упор на совместных инвестиционных проектах, расширяют своё экономическое пространство. В Индии совместным инвестициям тоже уделяется большое внимание. Особенно в части привлечения передовых иностранных технологий.

Советский Союз и США с точки зрения системы управления были близки. В СССР стержнем управления были научно-производственные объединения и министерства. В США — транснациональные корпорации. И там и там доминировали линейные системы управления. И там и там создавались деньги для инвестиций. В Советском Союзе работал Госбанк, эмитируя столько денег, сколько нужно для финансирования капитальных вложений, для развития экономики.

А в Америке Федеральная резервная система создавала безграничные кредиты для транснациональных корпораций, позволяя им осуществлять международную экспансию. С точки зрения структуры управления СССР и США были близки. Но политически они были диаметрально противоположны. Коммунисты противостояли демократам по всем вопросам мировой политики.

Похожую картину мы наблюдаем сегодня в формирующемся новом интегральном мирохозяйственном укладе, где коммунистическому Китаю противостоит демократическая Индия.

— Где место России в новом мире?

— Наши планы по созданию собственного центра силы в формате Евразийского экономического союза пока не реализованы, потому что в макроэкономической политике государств-членов до сих пор доминирует Вашингтонский консенсус. Мы до сих пор не освоили базовых институтов нового мирохозяйственного уклада, хотя они нам очень близки. Это стратегическое планирование, в котором мы имеем большой опыт. Это регулирование цен в целях экономического роста. Это кредитование инвестиций с использованием механизмов целевой денежной эмиссии.

Все эти методы, которые обеспечили китайское и индийское экономическое чудо, у нас не используются. Хотя, ещё раз подчеркну, у нас есть большой исторический опыт работы и с планированием, и с целевым кредитованием, и с регулированием цен — но доминирует по-прежнему Вашингтонский консенсус, который отвергает все эти инструменты экономического регулирования ради интересов международного капитала. Они, по сути дела, вплоть до сегодняшнего дня формируют основу макроэкономической политики.

Таргетирование инфляции, свободное плавание курса рубля, либерализация валютного регулирования, свобода вывоза капитала — это всё для иностранного капитала, чтобы он чувствовал себя хорошо. А также жёсткая денежная политика, для того чтобы страна не имела внутренних источников кредитования инвестиций и тем самым привязалась бы к интересам международного капитала.

То есть политика, проводимая у нас, типична для всех периферийных стран американоцентричной финансово-экономической системы. Мы от неё не отказываемся, к сожалению, и это не даёт нам возможности обрести экономический суверенитет.

— Но мы же стали торговать с рядом стран в национальных валютах, снизив таким образом спрос на доллар США?

— Переход на национальные валюты — вынужденная мера, которая была связана с арестом российских валютных резервов и повсеместными попытками арестовать активы, в том числе негосударственных компаний. И сам по себе переход на расчёты в национальных валютах — это только небольшой элемент экономической безопасности.

О том, что нужно переходить на национальную валюту, я говорил и писал, ещё будучи министром внешних экономических связей в 1993 году. Но с тех пор принципиально ничего не удалось изменить, потому что наши экспортёры не хотели переходить на национальную валюту, поскольку это мешает им скрывать валютную выручку и вывозить капитал.

Торговля углеводородами за доллары и евро осуществлялась через многочисленные фирмы-прокладки в целях минимизации налогообложения и увода сверхприбыли в офшорах. Мы видели только первый акт продажи за иностранную валюту, а то, что происходило дальше, мы не видим. И через такого рода механизмы трансферного ценообразования Россия теряла гигантскую налоговую базу. Ежегодно уходило порядка 100 миллиардов долларов за рубеж.

Сейчас переход на национальные валюты вынужденно произошёл ошеломляюще быстро. Но для развития экономики необходимы кредиты под разумные процентные ставки, не превышающие темпы роста доходов. А политика Вашингтонского консенсуса как раз и предполагает ликвидацию возможности национального кредита.

— И это сдерживает инвестиции в экономику России?

— Конечно. Все примеры экономических рывков, будь то Царская Россия, Советский Союз, «азиатские тигры», современные Китай и Индия, — это всегда одна и та же последовательность. Сначала дешёвые кредиты, затем эти кредиты превращаются в инвестиции.

Инвестиции обеспечивают экономический рост. Для того чтобы экономика росла устойчиво, объём инвестиций к ВВП должен составлять от 27% до 35%. У нас он сейчас около 20%. У стран, которые бурно растут, таких как Китай, норма накопления зашкаливает за 45%. То есть практически большая часть доходов вкладывается в развитие.

Для нашего же Центрального банка главной целью является обеспечение интересов валютных спекулянтов и крупных банков. И эти интересы валютно-финансового сообщества навязывают Центральному банку отказ от целевой кредитной эмиссии. В итоге наша экономика втягивается в спекулятивный вихрь, когда главным и самым выгодным источником доходов являются валютные спекуляции, ориентированные на манипулирование курсом рубля. Происходит вытягивание денег из реального сектора экономики в валютно-финансовый сектор.

— На биржу...

— Да, и их последующий вывоз из страны. Реальный сектор экономики не может развиваться, если процентная ставка выше нормы средней рентабельности производственных предприятий, а при нынешней политике Центрального банка она обычно в три раза превышает норму рентабельности и тем самым закрывает кредитование практически всех отраслей экономики, кроме торговли и сырьевых экспортно ориентированных производств.

Кое-что удаётся подлатать за счёт субсидирования процентных ставок, благодаря чему развивается, скажем, сельское хозяйство, держится ещё на плаву малый бизнес и жилищная ипотека. Но надо понимать, что субсидирование процентных ставок — это поддержка банков, а не производителей.

— Банков, конечно.

— В течение уже трёх постсоветских десятилетий Центральный банк последовательно ведёт линию жёсткой денежно-кредитной политики, когда за счёт повышения процентных ставок он пытается ограничить спрос в целях сдерживания инфляции, в результате чего блокирует кредитование инвестиций и тем самым останавливает экономический рост.

Мы уже 30 лет крутимся в порочном кругу, когда повышение процентных ставок приводит к снижению кредитования инвестиций. Это влечёт технологическую деградацию, за этим следует падение конкурентоспособности, вследствие чего неизбежным становится очередная девальвация рубля, которая порождает новую инфляционную волну.

Её снова гасят повышением процентных ставок, ухудшением и ужесточением условий кредита с выходом на следующий круг снижения производственной и инвестиционной активности. За исключением короткого периода работы правительства Е.М. Примакова (1998-1999 годы) и когда В.В. Геращенко был председателем ЦБ, мы всё время ходим по этому кругу.

Кстати, в тот период всего лишь за 9 месяцев — благодаря дешевым кредитам, прекращению вывоза капитала и валютных спекуляций путём замораживания валютной позиции коммерческих банков — удалось поднять промышленное производство на 20%. Всего за 9 месяцев.

Мы могли бы сейчас выйти на такие же темпы роста, поскольку недостаток кредитования ведёт к недогрузке производственных мощностей. Сейчас доля заёмного капитала в оборотных средствах предприятий, как правило, больше 50% — и, когда повышается процентная ставка, предприятия отдают кредиты, потому что они не могут их использовать для продолжения производства.

Поскольку на заёмных деньгах иметь рентабельность 5%, допустим, и платить 15% годовых — это путь к разорению. Поэтому предприятия обрабатывающей промышленности сворачивают производство при повышении процентных ставок, многие банкротятся — и экономический рост прекращается. При этом остаются свободные производственные мощности.

Сейчас загрузка производственных мощностей составляет чуть больше 60%. Нет ограничений для ускорения экономического роста и со стороны трудовых ресурсов. Остаётся скрытая безработица, потому что предприятия стараются держать костяк трудового коллектива. Недоиспользуется сырьё, большая часть которого экспортируется.

Обработка сырья остаётся низкой, потому что условия кредитования инвестиций у нас гораздо хуже, чем в развитых и успешно развивающихся странах. Там дают дешёвые кредиты, и экспортировать нашим предприятиям добывающей промышленности выгоднее, чем перерабатывать самим. Кроме того, спрос на сырьё с внутреннего рынка снижается из-за того, что падает обрабатывающая промышленность.

Вследствие этой политики экономика приобретает сырьевой и отсталый характер. К чему мы на сегодняшний день и приходим. Поэтому при такой политике рассчитывать, что мы станем каким-то центром силы самостоятельным и полюсом экономического роста, совершенно не приходится. Это невозможно.

Единственное, чем мы стали в плане нашего участия в мировом разделении труда, так это экспортёром сырья, импортёром готовой продукции и главным донором мировой финансовой системы. Из России было вывезено примерно полтриллиона долларов. Как я уже говорил, в среднем по 100 миллиардов каждый год. Если брать всё постсоветское пространство, то уже более двух триллионов долларов было вывезено в основном в американо-европейскую финансовую систему.

— Одна из задач ЕАЭС обозначена как создание технологического суверенитета России. Как этот суверенитет создавать и где границы того блока, за пределы которого наши критические технологии не будут выходить?

— Для начала нужно точно понимать, где мы находимся. У нас более 60% промышленности работает на иностранной технологической базе. При этом у нас сохраняется импортная зависимость по всем ключевым производствам нынешнего технологического уклада. Это электронные компоненты, прежде всего программное обеспечение, телекоммуникационное оборудование.

В становлении нового технологического уклада, ядром которого являются нано-, биоинженерные, аддитивные и цифровые и те же информационно-коммуникационные <технологии> — мы тоже очень сильно отстаём. Мы могли бы совершить экономический рывок, если бы вовремя вложились в создание ключевых производств нового технологического уклада, где у нас были все возможности, связанные с интеллектуальным капиталом и научно-техническим потенциалом.

Но из-за того, что государство не создавало точки роста в новом технологическом укладе, у нас не менее трети айтишников эмигрировало. Больше половины выпущенных из вузов биоинженеров эмигрировало из страны. Специалистов также по телекоммуникациям много выезжало. То есть, фактически имея огромный интеллектуальный потенциал в сферах именно ядра нового технологического уклада, мы проворонили его становление в очередной раз по той причине, что не был осознан механизм финансирования инновационных проектов.

Если в других передовых странах действует многоэшелонная система финансирования инновационной активности, то у нас после приватизации была разрушена отраслевая наука полностью. Политика Вашингтонского консенсуса не позволила создать механизмы венчурного финансирования. Институт развития формируется за счёт бюджетных ассигнований, а не кредитов Центрального банка, из-за чего они маломощные.

То есть в рамках проводимой макроэкономической политики поддерживать нужный уровень инновационной активности нереально. Если на Западе инновационно активными являются более 60% предприятий, в некоторых странах до 80% эта цифра доходит, то у нас технологические инновации осуществляются от силы в 15% предприятий.

Потому что инновации — дело рискованное. Брать кредиты на инновации под 15–20% годовых — это путь к банкротству. Попытки создать государственную венчурную компанию, успеха не имели, из-за сверхбюрократизации и страха сесть в тюрьму, в случае если инновационный проект не даст результата.

В итоге мы уже многие годы являемся единственной страной в мире, где сокращается количество учёных-инженеров. Количество, скажем так, популяция учёных-инженеров по сравнению с советским периодом сократилось более чем в 3 раза. В 10 раз сократилось количество проектных институтов и конструкторских бюро. Втрое сократилось количество научно-исследовательских институтов.

И по уровню расходования на НИОКР (научно-исследовательские и опытно-конструкторские работы. — ForPost) мы опустились в число слаборазвитых стран. Если в передовых странах доля расходов на НИОКР достигает 5% от ВВП, то у нас она опустилась до 1,5% и колеблется в этом диапазоне уже три десятилетия, что влечёт деградацию научно-технического потенциала.

И, по сути, весь инновационный импульс (точнее, бóльшую часть инновационного импульса) для развития экономики мы получаем с импортом оборудования. Если брать совокупные объёмы научных НИОКРов, на которых базируется технологическая база нашей промышленности, то две трети из них составляют иностранные НИОКРы, воплощённые в импортном оборудовании, и только одну треть наши.

Для того чтобы обеспечить технологический суверенитет, надо прежде всего многократно увеличить расходы на НИОКРы — это первое. Во-вторых, надо создать специальные инструменты целевого кредитования инвестиций, так называемые «специальные инструменты рефинансирования», по которым можно на инвестиции и инновации привлекать кредиты под 1-2% годовых. Это должен сделать Центральный банк, запустить такие специальные инструменты рефинансирования уполномоченных для этой деятельности коммерческих банков.

Нужно на порядок поднять мощность наших институтов развития, это тоже можно сделать только за счёт целевых кредитов Центрального банка. Нужно создать сеть венчурных фондов при государственной поддержке, где бы менеджеры не боялись сесть в тюрьму, если какой-то инновационный проект не выгорит, но при этом за счёт других инновационных проектов можно всё окупить и получить сверхприбыль.

То есть для обеспечения технологического суверенитета нынешняя система управления совершенно не годится. Её надо кардинально менять, начиная с денежно-кредитной политики и заканчивая переходом к активной научно-технической политике, где могла бы быть реализована стратегия опережающего развития на основе нового технологического уклада.

— Существует перспектива политической интеграции на базе ЕАЭС?

— Изначально главы государств определили только экономический контур интеграции. И было принято политическое решение не формировать общую парламентскую структуру. Поэтому в ЕврАзЭС, в рамках которого создавался Таможенный союз, в 2008–2015 годах работала межпарламентская ассамблея. Она предлагала модельные законы и поддерживала политический процесс интеграции. Но по настоянию руководства Казахстана было принято решение отказаться от парламентского измерения. И по сей день у нас его нет.

Также у нас нет каких-либо общих политических структур. Скажем, если говорить о военно-политическом сотрудничестве, то эту задачу решает ОДКБ, и решает она совершенно автономно от нас. Мы с ОДКБ практически никак не взаимодействуем.

— Вы говорили, что Союзное государство — это проект, где Республика Белоруссия отстаивает свои интересы. Что вы имели в виду?

— В интеграции всегда так. Любые процессы интеграции — это согласование интересов партнёров. Мы в ЕАЭС принимаем по 20–30 решений каждую неделю, но этим решениям предшествует процедура согласования со всеми 5 государствами. Всего мы приняли порядка 10 тысяч решений в процессе функционирования Таможенного союза, а теперь уже Единого экономического пространства. Все они принимались консенсусом. Однако были, конечно, споры, которые не получили пока ещё консенсусного решения.

Есть сферы, где эти решение многократно откладываются. Скажем, экспортёры нефти и газа заинтересованы в высоких ценах, а потребители — импортёры — в низких ценах. Переход на внутренние цены по энергоносителям — это вопрос серьёзных уступок со стороны стран-экспортёров, за которые они хотят получить какие-то возможности расширения своего участия в экономике других стран. У некоторых стран есть интересы транзита через территорию партнёра. И они настаивают на том, чтобы допуск к железнодорожным магистральным, внутренним водным путям был такой же, как и у собственных субъектов, то есть чтобы был национальный режим.

— Казахстан как раз этого хочет…

— Да, прежде всего. По таким вопросам мы тоже договариваемся, но не всегда получается достичь консенсуса. Но таких спорных вопросов меньше 1%. Это говорит о том, что у нас всё-таки общие интересы доминируют. Мы столетиями существовали в рамках одного государства и имели в советское время единый народно-хозяйственный комплекс, экономики достаточно хорошо друг к другу приспособлены, адаптированы, дополняют друг друга. Поэтому существуют хорошие перспективы нашего развития, и требуется, в общем-то, политическая воля, для того чтобы интеграция дальше углублялась.

— В академической науке есть мнение, что Союзное государство России и Белоруссии стало пилотной площадкой при реализации политического проекта ЕАЭС. Что при разборке документов ЕАЭС использовался опыт Союзного государства. Это так?

— В какой-то мере использовался, но я бы не сказал, что Союзное государство было прообразом. Скорее, прообразом был Европейский союз. Потому что изначально, после распада Советского Союза была попытка создать экономический союз ещё в рамках СНГ. И интеграционные усилия по поддержанию общего экономического пространства концентрировались вокруг всего постсоветского пространства. Всем государствам было предложено участвовать.

Поначалу бывшие республики отнеслись к этому с большим интересом. Но затем все увлеклись приватизацией собственности и советского наследия, приоритеты сместились в сторону разделения национального богатства, а не создания нового. Многие переориентировались на Запад, который предоставлял кредиты и техническую помощь. Поэтому обеспечить такого гармоничного перетекания народно-хозяйственного комплекса СССР в единое экономическое пространство СНГ не удалось. Возобладала так называемая разноскоростная и разноуровневая интеграция.

Прежде всего выделилось ядро наиболее мощных экономик Советского Союза — это Россия, Украина, Белоруссия и Казахстан. Они попытались создать единое экономическое пространство. Однако усилиями западных политтехнологов Украина была оторвана от этого единого экономического пространства.

И после «оранжевой революции» стало понятно, что на Украине возникли марионеточные западные структуры власти, которые мешают интеграции. Было принято решение создавать Таможенный союз на троих. И это было очень быстро реализовано. Уже в 2009 году заработала комиссия Таможенного союза. А в 2011 году сам Таможенный союз был оформлен. В 2012 году были приняты планы о создании Единого экономического пространства.

Вместе с тем на волне успешного создания Таможенного союза страны, которые наблюдали этот процесс, но активно в нём не участвовали, проявили интересы. Это прежде всего Киргизия и Армения. И было решено вовлечь их в интеграционную структуру. Они согласились ограничить свой экономический суверенитет, делегировав соответствующие функции Евразийской экономической комиссия.

И таким образом был создан современный Евразийский экономический союз. В то же время Союзное государство параллельно формировалось, в том числе в 90-е годы, когда на какое-то время об интеграции забыли и она свелась только к двухсторонним зонам свободной торговли. Белорусское руководство активно продвигало идею не только единого экономического пространства с Россией, но и более тесной интеграции и совмещение системы управления государствами. Поэтому, в отличие ЕАЭС, в Союзном государстве возникли объединённые коллегии разных министерств, которые реально собирались и принимали решения, которые затем в каждом государстве исполнялись по-своему.

Был сформирован бюджет Союзного государства, с неплохим финансированием. И сейчас проходят заседания правительства Союзного государства, где министры двух правительств — России и Белоруссии — могут принимать совместные решения. С одной стороны, мы видим высокий уровень управленческой интеграции, но с другой — в Союзном государстве не планируют создавать какие-то наднациональные органы, как в Евразийском экономическом союзе. Так что опыт Союзного государства достаточно уникален.

— На внешнем контуре есть примеры, когда группа государств взаимодействует подобным образом, как Союзное государство?

— Я уже упомянул Европейский союз, который называю Бюрократической империей. В нём национальные государства низведены до уровня статистов. Чтобы взаимодействовали на равных, я таких исторических примеров не знаю. Есть примеры взаимодействия с разными функциями, так скажем. Например, «Британское содружество наций» или отдельные африканские интеграционные структуры, которые предполагают достаточно тесную взаимосвязь национальных правительств в силу того, что у них национальные границы не совпадают с родоплеменными территориями и у них степень интеграции достигает внутренней энергии миллионов людей, которых разделила государственная границы.

У нас этот мотив тоже действует, люди не хотят преодолевать государственную границу, и, конечно, то обстоятельство, что удалось в рамках Союзного государства снять пограничный контроль, имеет огромное социальное гуманитарное значение, это большое достижение Союзного государства.

— Почему Запад рассматривает Союзное государство как попытку восстановления Советского Союза?

— Политические лидеры Запада не вникают в содержание интеграционных процессов, и для них в любой интеграции мерещится восстановление Советского Союза. Это связано с их многовековой русофобией, с боязнью столкнуться со сверхдержавой на постсоветском пространстве, которая может возникнуть на основе общей истории и общих ценностей. Поэтому, как только СССР развалился, сразу была принята в США чёткая установка, что главным вектором их политического влияния на постсоветском пространстве было блокирование всех и любых интеграционных процессов.

Когда американские официальные лица говорят, что Россия пытается возродить Советский Союз, я каждый раз повторяю, что это полный абсурд, потому что Россия не предполагает навязывать никакие политические идеологические системы своим соседям и партнёрам.

Поэтому думать, что Союзное государство или Евразийский союз — это какое-то восстановление Советского Союза, — это полный абсурд, поскольку нет ключевых составляющих: идеологического, политического, народно-хозяйственного планирования. Это не более чем общий рынок, в котором обеспечивается свободное функционирование движения товаров, услуг, капитала и труда.

Именно вследствие американского влияния из интеграционного процесса выпала Украина. Украину фактически лишили суверенитета и сделали плацдармом для борьбы с Россией. Это произошло в силу высокой эффективности американской внешней политики, я бы сказал, даже агрессии, при том что мы этому не противодействовали должным образом, недооценили эту угрозу. Нужно было более плотно системно и активно работать с Украиной.

Я многократно доказывал на цифрах, что участие Украины в Едином экономическом пространстве с Россией, так же как и для Белоруссии, было критически важно для их нормального экономического развития. По всем расчётам, альтернативы для поддержания даже уровня жизни, тем более для его повышения и развития, кроме полноценного участия в Евразийском экономическом союзе, у Украины не было.

В противном случае — ориентации на ЕС — её ждало неизбежное падение уровня жизни, экономическая катастрофа, которая, собственно, и произошла. Поскольку все три локомотива украинской экономики (агропромышленный комплекс, химико-металлургический и машиностроительный) целиком были связаны с Россией. И обвал этих связей привёл сначала к экономической катастрофе, потом — социальной, гуманитарной, вот сегодня — уже и к военной.

— С вашей точки зрения, общая идеология нужна для ЕАЭС?

— Идеология, конечно, нужна. И прежде всего для самой России. И в новом мировом хозяйственном укладе мы видим, что в двух его центрах — и в Китае, и в Индии — доминирует социалистическая идеология. И, собственно говоря, если кратко обрисовывать модели нового мирового хозяйственного уклада на национальном уровне — это социалистическая идеология, рыночная экономика, прежде всего рыночная конкуренция, и национальные интересы во внешней политике и внешнеэкономической деятельности.

Надо сказать, что социальное государство у нас зафиксировано в Конституции. Но реально по всем показателям социальной сферы мы если и отличаемся от капиталистического Запада, то в худшую сторону. Без восстановления социалистической идеологии, которая полностью соответствует нашим традиционно-культурным ценностям, развитие в рамках становления нового мирохозяйственного уклада невозможно.

Нужна современная социалистическая идеология, которая обеспечивала бы приоритет общественных интересов над частными во всей системе регулирования экономики. Нужна национальная культурная идеология, которая базируется на традиционных ценностях, основанных на православной традиции, и обеспечивает социальную идентичность. Идеология должна быть открытой для всех этнических групп, выстраивающих совместную судьбу с Россией в течение длительного времени. В общем, есть соответствующие формулы, с которыми невозможно спорить. А когда идеологов наших обвиняют в национализме, надо понимать, что для идеологов русского национализма «русские — это те, кто считают Россию Родиной», не более того.

Сергей Абрамов

Фото kremlin.ru