Неприглядная правда попавших в немецкий плен защитников Севастополя

Обычно подобные военные истории приурочивают к какой-то знаменательной дате — началу героического события, его конца… Но бывают моменты, когда тянуть с повествованием не хочется. Переживания рассказчика взламывают какую-то внутреннюю журналистскую защиту, требуя пересказать его историю сейчас же. Так у автора публикации произошло с книгой воспоминаний командира 134-го гаубичного артполка 172-й дивизии Приморской армии Бориса Александровича Кубарского — «Вместо завещания». Этот офицер принимал активное участие в обороне Одессы и Севастополя, пережил ужасы немецкого плена, а после возвращения домой — брезгливого и пренебрежительного отношения к себе со стороны государства.

«В июле 1942 года в районе мыса Херсонес в плен попали порядка 80 тысяч наших офицеров, солдат и матросов. Многие из них погибли, некоторые три года провели в немецких лагерях — не по своей вине, а затем были ущемлены в правах на Родине. Надо восстановить справедливость. Воины Приморской армии и Черноморского флота, которые своими нечеловеческими усилиями сделали из Одессы и Севастополя города-герои, заслуживают этого. Истории Бориса Кубарского и Алексея Матюхина тому пример», — подчеркнул ветеран спецназа ЧФ Валентин Шестак, который принёс книгу воспоминаний командира 134-го гаубичного артполка в редакцию ForPost.

Будни обороны

Борис Кубарский описывает свои переживания и делится мыслями — как-то по-особенному просто и понятно, увлекая читателя в свою историю.

Правда войны раскрывается в мелочах, небольших акцентах — как, например, в описании каких-то неприглядных, но неотъемлемых моментов жизни бойцов в условиях фронта или плена, размышлениях о поступках людей по разные стороны баррикад и о себе. При этом через страх и ужас ситуаций всегда пробивается свет надежды, который автор книги пронёс через всю свою жизнь.

Борис Кубарский связал свою жизнь с армией ещё до начала войны. В 1939 году юноша из города Усолье-Сибирское поступил в Киевское артиллерийское училище. Войну встретил в Молдавии, бился за Одессу, после чего защищал Крым и Севастополь.

Особенное место для командира огневого взвода 134-го гаубичного артполка — гора Гасфорта под Севастополем.

«После Крымской безуспешной кампании итальянцы соорудили на вершине горы Гасфорта кладбище, и теперь мы её называли — высота с итальянским кладбищем. Поднявшись с разведчиками и связистами на высоту, мы осмотрели кладбище. Кладбище имело каменные заборы высотой три метра, размер кладбища — около 50 на 50 метров. Входные ворота были с западной стороны, снаружи у входа — домик сторожа, в центре кладбища стояла часовня, а кругом памятники, надгробные плиты с надписями на итальянском.

С утра 11 ноября (1941 года) я уже вёл огонь по немцам. Сначала наша пехота занимала рубеж перед горой Гасфорта, у её подошвы, на вершину высоты никто не заходил. Мы были замаскированы забором и спокойно работали: вели наблюдение и стрельбу. Чтобы голова у меня и разведчиков была ясная, решил принимать положенные 100 грамм (водки/спирта) только в ужин. Зато связистам разрешил употреблять по 150–200 грамм и в завтрак, и в обед, который мы ели в сухомятку в углу забора, для храбрости, чтобы смелее шли под разрывы на восстановление прорывов линии связи», — описывает это место и нюансы полевого быта офицер.

В описаниях Бориса Кубарского, зная историю обороны, словно кожей чувствуешь, как немцы стягивают петлю вокруг Севастополя, понимаешь причины сложного положения защитников.

«Поначалу ограничения в расходовании снарядов не было, и я по всем целям, то есть по всему, что видел в секторе стрельбы и за его границами, вёл огонь на уничтожение либо подавление. Но потом, кроме плановых огней — ПТОЗ, НЗО, ПЗО, СО и других, — было запрещено открывать огонь без разрешения дивизиона и полка. Вот и приходилось, прежде чем начать стрелять, испрашивать разрешение и подробно докладывать, что за цель, где она и так далее…

На следующий день всё повторилось сначала. Во второй половине дня опять ушёл Бондаренко, и опять мы вели непрекращающийся автоматный огонь из амбразур. Раскалившиеся СВТ уже нечем было охлаждать — кончилась вода. Тогда стволы стали охлаждать своей мочой», — описывает бои в районе горы Гасфорта командир.

На войне отголосок мирной жизни — как глоток свежего воздуха. И такие момент редко, но случаются.

«К новому, 1942 году в Севастополь были доставлены посылки фронтовикам от жителей Кавказа. Получила их и наша батарея. На каждое орудие и отделениям взвода управления досталось по несколько штук. Одну посылку Лазов оставил для меня. Вскрыл я её по приходу на НП. Там оказались бутылка вина, печенье, сухие фрукты, носки и варежки грубой вязки и рулон чего-то похожего на толь. Мы попробовали вино, печенье, фрукты. Я отдал бойцам носки и варежки. А то, что походило на толь, оказалось листом вкусной кисло-сладкой полусухой фруктовой смеси, и мы этот лист с удовольствием сжевали», — повествует Борис Кубарский.

А ещё в книге немало интересных примеров русской смекалки. Например, любой человек нуждается в витамине С, его недостаток приводит к цинге. Понятное дело, с аскорбиновой кислотой в осаждённом Севастополе — беда.

«Для недопущения появления цинги приказом по армии обязывалась выпивать утром и вечером по кружке настоя дубовой коры и хвои. Микстура была горькая и противная, но пили», — рассказывает автор книги.

Плен

В последние дни обороны Севастополя Борис Кубарский в результате налёта немецких пикировщиков получает ранение и контузию. Падение города он наблюдает словно через гущу тумана.

«Очнулся в нашей полковой санчасти, в какой-то штольне со светлячками огней. Меня тошнило, иногда рвало, в глазах появились радужные круги, в голове стоял гул и боль, слышал я плохо. Встать и идти не мог, терял равновесие. Мне прокричали, что разведчики принесли меня вечером, откопав на батарее…

Лежу в пещерке. День. Зной. В голове — расплавленный свинец. Неосторожное движение левой рукой — боль. Рука распухла. Тупо смотрю перед собой. Вот лежит внизу большой плоский камень и на нём силуэт человека. Откуда здесь наскальное изображение человека в натуральную величину? С воем летят снаряды в море и становятся столбами воды, отвлекая от наскального изображения. Вдруг за кромкой камня я замечаю белые ступни. Долго смотрю, не понимая. Наконец сообразил, что это силуэт раздавленного человека в толщину картона, а ступни оказались между камней. Солнце и море кровь вымыли…

…Меня удивила тишина. Нет артогня. Наверху немцы. Говорят, что они кричат: «Рус, сдавайс!». Стреляю вверх в немцев из своего ТТ (пистолета). Остался один патрон. На моих глазах один сержант сидел на корточках, поставил автомат меж ног и, поглаживая его, потом быстро выстрелил себе в лоб. А мне? Стреляться? Не стреляться? Уваркин забирает у меня из рук ТТ и, высунувшись из-за камня, стреляет в немца, тот сваливается с обрыва и разбивается о камни. Всё. Стреляться нечем. Кидаю ТТ в море.

…Гортанные немецкие крики рядом. Пинок сапогом под зад. Уваркин помогает мне подняться. И мы в общей нескончаемой цепи медленно бредём вверх. Внизу стучат короткие автоматные очереди: немцы добивают раненых, не могущих встать. Наверху пожилой старшина быстро свинчивается с моей гимнастёрки орден Красной Звезды и забрасывает в море. Смотрю на него недоумённо… — „Убьют!” — кричит он мне в ухо», — описывает мрачные картины Борис Кубарский.

А дальше — бесконечный поход в Симферополь, смерть и смелые севастопольские женщины.

«…Когда проходили мимо железнодорожного вокзала, жители, женщины в основном, отважно бросились колонне, сунув нам в руки куски еды и банки, бутылки с водой, несмотря на крики и стрельбу конвоя.

На выходе из города на Лабораторном шоссе я почувствовал, что не могу идти. Уваркин и другие меня поддерживали. Многие на подъёме этого извилистого шоссе садились, не могли встать и были убиты автоматными очередями конвойных. Это видение и звук очереди до сих пор навязчиво меня преследуют», — подчёркивает рассказчик.

Сложный выбор и парад членов

Ещё один момент, заставляющий задуматься о себе, своём окружении, знакомых. Уверен, что лучше других? А как будет в критической ситуации?

«Стояли две колонны пленных, и полицаи кричали: рядовые — строиться налево, командиры — строиться направо. Я остановился, наблюдал разных людей с разным поведением. Вот тройка, быстро горячо говорят, направляется нерешительно в одну сторону, затем разворачивается и идёт в другую. А вот этот человек уже в четвёртый раз постоит-постоит в одной колонне, а потом перебегает в другую. Эти бегающие туда-сюда заставили меня задуматься. Почему они перебегают? Куда мне стать? Что это — коварный способ отобрать комсостав и уничтожить? Но если так, то надо принять это с командирской гордостью, достоинством и честью…

Поинтересовался у нескольких человек, почему в Симферополе командиры становились в колонну рядовых, а рядовые наоборот. Мотив комсостава был один — боялись уничтожения. Это можно было понять. А вот рядовые, оказывается, становились колонну командиров, думая, что командиров будут лучше кормить. Это меня удивило и озадачило», — пишет Борис Кубарский.

Один из символов той войны — инфернальная жажда нацистов искать и уничтожать евреев. С проявлением германского антисемитизма столкнулся и автор книги.

«Однажды, перед утренний баландой, возле ворот лагеря собралась группа человек 40 немцев, татар, кавказцев, среднеазиатцев, много седобородых старцев. Нам громко объявлено: построится по три и при выходе из ворот каждому вынуть половой член. Слышу, молодой белокурый парень очень нервно, взволнованно говорит, что у него была болезнь — фимоз, и ему хирург сделал обрезание, и теперь ни за что он будет расстрелян.

Итак, начался парад мужских членов. Два немца осматривали шеренгу за шеренгой, иногда выталкивая кого-либо в сторону. Было тихо. Слышались только резкие крики этих немцев. Когда все прошли, получили баланду и вошли в лагерь, выделенных из строя оказалось около 20–30 человек. Их подвели к смешанной, разнонациональной комиссии, которая часть отпустила в лагеря, часть была уведена полициями, как видно, на уничтожение», — вспоминает офицер.

Немецкое «гостеприимство»

«8 октября привезли в Моосбург. Нас привели в стационарный лагерь № VIIА. Лагерь разделён высокими сетчатыми перегородками на разделы: англичане, французы, сербы и так далее. В нашем загородке один барак. К нам пришёл немецкий мелкий чин с часовыми. Часовые выгнали всех во дворик барака. Чин залез на табуретку и на русском языке, потребовав внимания, стал говорить: у Советов нет командиров, поэтому немецкое командование считает вас рядовыми. Ваше правительство от вас отказалось, считая изменниками, и не подписало конвенцию Международного Красного Креста. Поэтому продуктовые пакеты получают все военнопленные — англичане, французы и другие, а вы не будете получать. Вас отправят в рабочие команды, и вы должны работать.

Далее он зачитал правила поведения для военнопленных: за отказ от работы — расстрел, за неподчинение требованиям лагерного начальства — расстрел, за саботаж — расстрел, за пропаганду — расстрел, и так далее», — вспоминает артиллерист.

И опять через череду унижений и лишений — светлый момент.

«Однажды он [часовой] взял меня и ещё одного с собой, отвёл на два квартала, и мы спустились в подвал целого дома. Там лежали круглые короткие чурбачки. Он велел их расколоть и сложить в поленицу, сказал, что одна фрау за это накормит нас обедом. И действительно, в обед он нас повёл по лестнице вверх, приложил палец к губам и велел идти тихо, не топать. На одном из этажей дверь в квартиру открылась, и мы быстро в неё вошли. На кухне уже был накрыть стол. Часовой и мы сели за стол и пообедали, часовому хозяйка, пожилая женщина, налила пару рюмок шнапса. Три дня мы были дровоколами и три дня ели приличную еду», — рассказал Борис Кубарский.

Благодаря книге воспоминаний защитника Севастополя можно предположить, откуда появился миф о пукающих за столом немцах. А может, и не миф это?

«Шиллинг, монтажник высокого класса, приехавший из Берлина, во время работы вонял вслух. Моему замечанию, что делать это при мне неприлично, он был удивлён, не больше. Как делились остальные ребята, и другие немцы воняли при них. Вот так. Русских, пленных, славян, стыдиться нечего», — пишет автор.

Немецкие часовые и надсмотрщики нередко избивали пленных русских солдат, издевались над ними. Всегда было интересно узнать, как по отношению к нашим пленным вели себя гражданские немцы. В книге об этом рассказано несколько историй.

«Меня перевели к мастеру Коппу, занимавшемуся монтажом электропроводки. Копп был вредным, ругливым и крикливым человеком. Если он нас заставал неработающими, то злобно ругался. Позже, в конце 1944 года, особенно в 1945 году, он стал разговаривать с нами спокойнее, мягче и — о чудо! — стал приносить для нас бутерброды, а иногда за 30–40 минут до конца рабочего времени приказывал кончать работу и сидеть в конторке-кладовке. Мощные удары Красной Армии открыли немцам на нас глаза, и они видели в нас людей, а не славянские рабочий скот», — рассказывает Борис Кубарский.

В этом месте с автором можно поспорить. Предположу, что не людей они увидели в наших пленных, а приближающуюся расплату за всё то зло, которое причинили народам Советского Союза. И чуть дальше в книге автор это сам признаёт:

«Однажды в лагерь приехал майор. Нас, доходяг, построили, майор зачитал приказ о порядке передачи противнику военнопленных. Такая гуманность и …немцы в голове моей не совмещались. Что-то тут не то. Тут подвох какой-то можно ожидать.

Лишь много лет спустя, будучи в гостях у однополчанина Степана Гонтарева, я прочёл переписку Сталина, Черчилля и Рузвельта. Оказывается, Черчилль с согласия Сталина предупредил немцев, что в случае уничтожения союзных военнопленных будут уничтожены немецкие. Вот, оказывается, что заставило немцев позаботиться о наших жизнях: сила и страх. Нет, не гуманность! Сила и страх — язык, который немцы понимают без переводчика!»

А ещё наши военнопленные познали в буржуазной Германии нюансы натурального обмена, который практиковался ещё в первобытном обществе.

«Кто-то из ребят стал потихоньку из деревяшек, кусочков проволоки и других отходов делать игрушки: маленькие автомашины, самолёты, слона на тележке и подобные — и на фабрике загонять их немцам за хлеб и сигареты. Комендант нашего лагеря, унтер-офицер, делать их запретил. Немцы на фабрике стали их заказывать, но мы им объяснили, что нам делать игрушки запрещено. Через некоторое время унтер нас собрал в столовой и объявил о разрешении делать игрушки, но только не разрешил носить их с собой на фабрику.

Для их реализации 2-3 раза в неделю солдат будет забирать игрушки и относить в бэкэрай (булочную). На каждой игрушке должна быть бумажка с лагерным номером пленного, кто её сделал и что он хочет: хлеб, сигареты, но не больше этого ассортимента. Игрушки будут выставлены в булочной. Плату за реализованные игрушки солдат будет приносить в лагерь. Оказывается, немецкие женщины просили разрешить делать игрушки. Понравились», — пишет Борис Кубарский.

Продолжение следует.

Андрей Киреев