Почему покончил с собой переживший немецкий плен командир 111-й батареи Севастополя

Продолжение публикации «Неприглядная правда попавших в немецкий плен защитников Севастополя», в которой рассказывалось о непростой судьбе героев обороны города, переживших германские лагеря, советскую госпроверку, а затем брезгливое и пренебрежительное отношение к себе со стороны государственной системы.

В основе публикации — книга воспоминаний командира 134-го гаубичного артполка 172-й дивизии Приморской армии Бориса Александровича Кубарского.

Слабость и человек-кремень

Помимо целого вороха проблем немецкого плена, нашим бойцам периодически приходилось сталкиваться с напастью вербовки со стороны русских коллаборационистов.

«Ещё в 1943 году наш лагерь стали посещать агенты или вербовщики-власовцы*. Вечером после ужина нас гоняли в столовую, приходил унтер-офицер — комендант нашего лагеря — с парой часовых и власовцем*. На власовце* был немецкий мундир, на левой руке которого, выше локтя, был пришит лоскут такого же цвета с буквами „РОА”* и диагональным крестом, что символизировало старый русский Андреевский флаг, а „РОА”* — русская освободительная армия. Говорили по-русски они чисто, без акцента, видать, были из русских. Они говорили, что задача русской освободительной армии — освободить Россию от коммунизма, что освобождённая Россия будет строить социализм русский, национальный, без жидов и коммунистов. Наши недостатки высмеивали зло и едко. Закончив пропагандистскую часть, агитировали вступать в РОА*. Ответом им было наше единодушное молчание. Так было четыре или пять раз. И каждый раз для них безрезультатно. Никто не хотел вступать в РОА*», — вспоминает Борис Кубарский.

Хотя были и обратные примеры. Некоторые пленные также проявляли определённую лояльность к своим "работодателям".

Но что это было: желание выслужить — выторговать лучшие условия содержания, усталость, страх, просто человеческая глупость? Вопрос риторический.

В своей книге командир 134-го гаубичного артполка рассказывает об одном таком человеке — пленном Попове, который посоветовал немцам ввести нормативы выработки, поскольку многие бойцы системно саботировали работу, выводили механизмы и оборудование завода из строя.

«Попов, пожилой человек, полный, с маленькими, острыми, заплывшими глазками, нос пуговкой, вёл себя тихо, индифферентно, работал в зарядной электрокаров один с немцами. Вечерами в бараке сидел, чинил немцам часы…

Сразу же с введением нормативов начались неприятности. Часовым, вынужденным оставаться после дня охраны ещё и в цехах ждать, когда будет выполнена норма, а потом ещё и мытьё в душе, это не понравилось, и они не выполняющих норму стали лупцевать. Через несколько дней один за другим большинство сдало свою позицию», — рассказывает Борис Кубарский.

А далее автор книги упоминает хорошо известного в Севастополе Алексея Матюхина — командира БЧ-2 (артиллерия) эсминца «Совершенный», а после уничтожения корабля — командира 111-й батареи, которую создали на Малаховом кургане благодаря снятым с эсминца башенным 130-мм орудиям.

Так вот, Алексей Матюхин дольше всех тянул с выполнением норм.

«Оставшись в единственном числе, тянувший выполнение нормы до 9-10 часов вечера, избитый, весь в синяках, по нашему совету прекратил сопротивление», — написал командир 134-го гаубичного артполка.

Борис Кубарский и Алексей Матюхин познакомились в лагере в городе Моосбурге, после вместе были переведены в лагерь в Майтингене. 

За время плена у командиров сложились тёплые, дружеские отношения.

Свобода!!!

«Утром 27 апреля <1945 года> снаряды стали падать на Майтинген. Часовые подняли длинный шест с белым флагом над своим помещением, бросили и нам, мы прикрепили над бараком белый флаг. Подъехали на виллисах американцы, распахнули ворота, обошли помещение барака. Матюхин рассказал им, кто мы, затем они забрали в плен унтера с солдатами и отправились дальше. Свобода! Свобода!! Свобода!!!» — пишет Борис Кубарский.

А далее бывший пленный офицер описывает крайне интересный момент, который демонстрирует качества людей, сохранивших человечность, несмотря на животное отношение к себе со стороны немцев.

«Мы высыпали из лагеря, разбрелись по посёлку Майтинген. Ребята конфисковали у жителей радиоприёмник и принесли в лагерь: теперь мы были в курсе всех новостей. Бывшие наши старшие командиры и политруки собрали нас всех на собрание, и мы решили вести себя достойно, жителей не трогать, не разбойничать. Нашлись среди нас интенданты, составили потребность в продуктах для лагеря по нашей армейской норме. Делегация старших офицеров отправилась к бургомистру Майтингена и заявила ультиматум, что в случае непредоставления ежесуточного указанного количества продуктов в лагерь спокойствие жителей не гарантируются. Немцы тут же всё привезли и в дальнейшем привозили аккуратно», — рассказывает автор книги.

И вновь через гущу мрачных германских будней Борис Кубарский пробивается к неприглядному человеческому естеству, что заставляет подготовленного читателя понимающе улыбнуться.

«Мы — изголодавшиеся, дистрофики — бродили кругом кухни, ждали обеда. Обед был на славу: мясной борщ, гуляш, компот. И хоть желудки были переполнены, чувство голода не проходило. В помещении часовых мы обнаружили большое количество пакетов Красного Креста: шоколад, сливочное масло, мясо, сыр, — разделили и тоже вкусили. К сожалению, среди нас не оказалось врача, чтобы предупредить об осторожности с едой. У всех поголовно открылся понос. Две недели мы мучились, пока всё не нормализовалось», — пишет офицер-артиллерист.

Смерть Матюхина

Через некоторое после освобождения время в лагерь, где продолжали обитать бывшие военнопленные, приехали советские офицеры. 

Но радость от встречи от объявленной Победы вскоре сменилась тревогой за своё будущее.

«После этого они зашли в наш штаб, и Матюхин, узнав, что среди офицеров был капитан-особист, спросил его: насколько верны слухи, что всех военнопленных отправляют на Колыму бессрочно. То помолчал немного и заявил, что сейчас, здесь об этом говорить не стоит, разговор, и серьёзный, будет, когда вернёмся на Родину. А слухи об этом были. И упорные. Не могу сказать, что слухи эти меня не настораживали, но в то же время особенно не тревожили. У меня было ощущение, что они меня не касаются. И я твёрдо был уверен, что, вернувшись на Родину, продолжу службу в армии, ставшей с 1939 года моей профессией», — описывает свои ощущения Борис Кубарский.

Как можно догадаться, этого не произошло. 

Догадываясь о «радушной» встрече на Родине, командир артиллерийской батареи на Малаховом кургане Алексей Матюхин сделал свой печальный выбор.

«Следующая партия, прибывшая из Диллингена, привезла печальное известие: Алексей Матюхин покончил собой. Почему? Никто объяснить не мог. И для меня этот его поступок сначала был необъясним. Но, вспоминая о нём на госпроверке, а затем, перенося унижение и оскорбление, будучи уже демобилизованным, и наши длительные разговоры с ним на рампе цеха графитовой фабрики, где он мне открылся как человек, органически не терпящий немцев, и его потрясения периодом репрессий, когда начали забирать людей как врагов народа, — я понял, что он не мог по складу своего характера вернуться, чтобы попасть на Колыму, и не мог остаться в Германии. Безысходность его сгубила. Угрожающая, жестокая интонация ответа капитана-особиста сделала своё чёрное дело. Жить не стоит, когда знаешь, что ни ты сам, ни твоя голова, ни твои руки никому не нужны», — подчёркивает Борис Кубарский.

По некоторым данным, тело командира 111-ой батареи Севастополя Алексея Матюхина захоронено на территории лагеря в Германии.

Еду я на Родину

Честно говоря, я полагал, что всех бывших военнопленных из Германии сразу этапировали в спецлагеря СССР. 

Однако автор книги описывает совершенно другую картину.

«Большинство уехало парами, в том числе и я с Катей Алёшиной, с которой мы, опьянённые свободой, подружились. Прожив у Кати пару недель, в конце августа я пошёл в облвоенкомат за направлением на госпроверку. Считая, что госпроверка — это чистая формальность и продлится несколько дней, в одном костюме, тапочках, с балеткой-чемоданчиком я явился к 1 сентября на станцию Опухлики Великолукской области в 1-ю запасную Горьковскую стрелковую дивизию. Найдя в густом лесу эту „дивизию”, я оказался за проволокой, в лагере со сторожевыми вышками по углам, с часовыми на них. При входе меня обыскали, парабеллум изъяли. Подойдя к проволочной ограде у вышки при смене часовых, я услыхал: „Пост по охране изменников Родины сдал” — „Пост по охране изменников Родины принят”. Это оказалось на меня ударом страшной силы. К нему я совершенно не был готов. Усилились головные боли, по ночам был озноб. Жили мы в больших землянках с двухэтажными нарами по 150–200 человек, полных блох и клопов», — пишет Борис Кубарский.

Чувствуется, что о каких-то моментах бытования в лагере для «изменников» Родины автор намеренно умалчивает.

«На территории лагеря была землянка ОКР „Смерш” (отдел контрразведки «Смерть шпионам»). Туда вызывали по одному, по ночам. Там и заполнил длинную анкету, описал всё, что со мной произошло. На прямой вопрос „Почему вы не застрелились?” я не мог дать прямого ответа: вероятно, оттого что кругом было много бойцов и командиров. Если б оказался один, наверное, застрелился бы», — повествует офицер.

Не вдаётся в детали он явно намеренно. Почему — становится ясно из следующего абзаца, в котором он даёт совет коллеге по работе, чей родственник, также военнопленный, на тот момент находится в Австрии.

«Поступок зав. военнотделом оскорбителен и подл. Я считаю, что вообще ко мне проявлена несправедливость. Оттого боль и горечь жгут мне душу. Но что же делать? Что? Таково наше время, такова наша судьба, такова наша жизнь. Куда уйдёшь? Родина одна. И как бы плохо на Родине ни было, без Родины — ещё хуже. Пройдут годы, и ностальгия его источит. Пусть возвращается», — пишет Борис Кубарский.

В итоге, преодолев сложности с трудоустройством, брезгливым отношением к себе со стороны чиновников и госслужащих, защитник Севастополя получает условную индульгенцию. Ему вручают награды, дают право быть ветераном. 

Но ощущение несправедливости к таким же, как он, жертвам войны с ним остаётся навсегда.

А заканчивает свою книгу «Вместо завещания» Борис Кубарский так:

«После смерти меня кремировать и прах развеять под Севастополем на вершине горы Гасфорта, где был прадед мой, фельдфебель Шмах — защитник Севастополя в 1854-1855 годах и где в ноябре-декабре 1941 года был мой наблюдательный пункт. Без цветов, венков и без оркестра, ибо товарищам моим, оставшимся навечно молодыми, единственной музыкой был грохот разрывов».

Андрей Киреев