Наладился я как-то в лес по грибы в Германии. Занесла нелёгкая. Бюргеры – они ленивые, им бы принёс кто из лавки мешочек шампиньонов пластиково-искусственных, да приготовил – тогда они оживятся, почешутся, да ложкою большой, арийской – начнут наворачивать… Напьются пива – и спаааать… После семи вечера с тоски – сдохнуть можно. Вот и заскучал я, и потому в лес отправился – матушку-Россию вспомнить, слава те, скоро – домой. Нагостился по самые ноздри.

Ну, значит, насобирал грибочков – и подберёзовых там, и маслят, два боровика отыскались, другие разные рыжики – пойду, думаю себе радостно – к дому, меня приютившему, бюргеров пугать грибами лесными… Как нажарю, как напарю – да есть немчуру заставлю… То-то они переполошатся, задёргаются… Да никуда не денутся – силком попотчую… Вот в таком благостном расположении души и телес выбрел я из лесочка на обочину автобана ихнего.

Смотрю – мама дорогая, на обочине ёжик валяется бесхозный, несчастный…. И не клубочком, значит, не отдыхать приноровился, а навзничь, и лапками кверху. И мордочка вся в кровище: машиной, наверное, сбило. Тут в пригородах кого только не давят! Ежи, лисы, змеи… иногда даже косули попадаются. Мне чего-то жалко его стало: завернул в газету чужеродную, принес домой.

Звоню Гельмуту, мужу моей первой жены, у которых я нынче в гостях, спрашиваю, что делать? Он мне: отнеси в больницу, там ветеринарное отделение есть. Ладно, несу.

Зашёл в кабинет. Встречает какой-то Айболит перекачанный: за два аж метра ростом, из халата две простыни сшить можно. Всплеснул ручищами лопатообразными, «Вас ист лось»?! - спрашивает. «Сам ты лось, - думаю. - Какой лось, ёжик это, лупалки-то протри. И не лось – а стряслось. Беда вот такая – ваши гады-немцы ежочичка покалечили, ироды».

И прикиньте: забыл, как по-немецки ёж. Потом уже в словаре посмотрел. Ну, сую ему бедолагу: мол, такое шайсе приключилось, кранкен животинка, лечи, давай. Назвался лосем - люби ёжиков.

Так этот лось-верзила по жизни Айболитом нежным оказался: рожа перекосилась, чуть не плачет, бедняжка.

Тампонами стерильными протёр, чуть ли не облизал и укол засандалил. Блин, думаю, мало ёжику своих иголок. И понёс, чуть не рыдая в голос, этот чувствительный, даром что лось, того ёжика израненного в операционную. Подождите, говорит, около часа.

Ну, уходить как-то стремно - жду. Часа через полтора выползает этот лось. Табло скорбное, как будто у меня тут родственник загибается. И вещает: мол, как хорошо, что вы вовремя принесли бедное существо! Травма-де, очень тяжёлая: жить будет, но инвалидом останется. Сейчас, майн либе, его забирать и даже навещать нельзя: ломает его, калеку-сиротинушку, безвинно пострадавшую, после наркоза.

Я от такой заботы тихо охреневаю. А тут начинается полный ам энде. Айболит продолжает: «Пару дней пациенту (nоtа bеnе: ёжику!) придётся полежать в отделении реанимации (для ёжиков??? Офигеть… Вот сервис… Буржуины чёртовы… Это для ежа-то… А у нас дома «скорую» кому, не дай Бог, вызовут – так она величаво двое суток прибывает…!!!), а потом сможете его забирать». У меня, наверное, на лице было написано слегка растерянное изумление: а на фига мне дома ёжик-инвалид?! В коляске его возить, что ли?

Тут заплаканный и весь в соплях умиления лось спохватывается: но, может быть, это для вас обременительно и чересчур ответственно (ё-мое!!!). Тогда вы можете оформить животное в приют (тут я стал тихонько по стене сползать на пол). «Если же все-таки вы решите приютить его, понадобятся некоторые бюрократические формальности».

Понимаю, что ржать нельзя: немец грустный, как на похоронах фюрера.

Мужественно гашу в себе улыбку и спрашиваю: «Договор об опеке над ёжиком оформить изволите? Я – яааа…» - умиляется он, – «а также характеристику из магистрата».

Я уже еле сдерживаюсь, чтобы не закатиться: « На ежа, спрашиваю характеристику в магистрате брать, в специальном ежином отделе?»

Этот Айболит на полном серьёзе отвечает: « Нет, характеристика в отношении вашей семьи, герр Ингвар. В документе должны содержаться сведения о том, не обвинялись ли вы или члены вашей семье в насилии над животными. Кроме того, магистрат должен подтвердить, имеете ли вы материальные и жилищные условия, достаточные для опеки над животным (то есть - не слишком ли мы бедны для ёжика, которого должны будем холить и лелеять, аки чадо родное!!!). У меня, блин, ещё сил хватило сказать: мол, я посоветуюсь с близкими, прежде чем пойти на такой ответственный шаг, как усыновление ежа. И спрашиваю ненавязчиво, но тайно волнуясь в душе: «Сколько я должен за операцию?»

Ответ меня прорубил начисто, додавил, душенька умылась слезами горячей благодарности, потому как узрел я наконец-то, что это такое – житие райскоя …

"О, нет, - говорит, - вы ничего не должны! У нас действует федеральная программа по спасению животных, пострадавших от людей". И дальше: "Наоборот, вы получите премию в сумме ста евро за своевременное обращение к нам. Вам отправят деньги почтовым переводом (... восемь, девять - аут!!!).

« Мы благодарны за вашу доброту. Данке шен, гуторехциг герр, ауфвидерзейн!"

В общем, домой шел в полном угаре, смеяться уже сил не было.

А потом чего-то грустно стало: вспомнил нашу больничку, когда тётка лежала после инфаркта. Как еду таскал три раза в день, белье, посуду; умолял, чтобы осмотрели и хоть зелёнкой помазали, что ли.. Хоть где… И «доктор» наш родимый, российский, только тогда перестал проходить мимо тётки, как мимо бревна бесчувственного, когда в кармане ледяного, как и душа его, халата сладко захрустели стыдливо туда пропихнутые мятые купюры… В итоге – простите, простите – печально захотела родиться в душе такая вот жёсткая максима: "Лучше быть ёжиком в Германии, чем человеком в России".

Нет. Сотню раз – нет. Потому что вспомнил сразу же своего друга и одноклассника Володю, хирурга районной пушкиногорской больницы, который сутками из операционной, бывало, не выходил. А проживал от больницы – через дорогу… В доме напротив. Вернее, не проживал, а хотел бы – проживать, но выходило так, что дом его – и есть та больница. Настоящий Дом, родной.

И, вернувшись с дежурства, накачавшись литрами чёрного кофе и наглотавшись никотина сигаретного, да и выпив водочки – нельзя было без этого, никак нельзя, «отпускал» тогда хоть ненадолго напряг нечеловеческий – ложился он в ночи на диван продавленный и – спать не мог… Слушал ночь… Ага, вот «скорая» проехала – предсмертный хрип её изношенного мотора давно выучил наизусть. Значит, кому-то сейчас – плохо, у кого-то – беда.

Подходил, поднявшись с сочувственно стонущего дивана к тёмному окну – и смотрел… Вот в переходе больничном, ведущем в рентгенкабинет, свет загорелся. Теперь смотрит в окна операционной – и если там уж свет зажёгся – всё… Кирдык. Прощай, очередная надежда поспать. Здравствуй, очередная бессонная ночь.

Тихо выходил в коридор, у вешалки, тяжело вздохнув, нагибался за ботинками, а следом, в спину, ввинчивался ненужный уже звонок из больницы… «Владимир Юрьевич – ваш выход… К барьеру…». К барьеру вечной дуэли между жизнью и смертью. Вернее, к столу. Сколько раз он стоял у того стола? У того – барьера? Сколько раз – бился, не щадя себя – с безносой? Скольких – вытащил, спас, вернул к жизни? Поди посчитай теперь.

А себя – не уберёг. Никогда он не умел – себя беречь… И знал, всё наперёд знал. Иногда, глянув на меня открыто, тихонько, намёком, полуулыбаясь, когда сидели мы с ним, грешники, у него в кухне за столом, за бутылочкой ( а то и двумя… Простите…) – говорил спокойно так, отстранённо даже – «я знаю… мне совсем недолго осталось …»

И на моё возмущённо-суетливое, жалкое квохтанье - «Вова, ну так же нельзя, ты загнал себя совсем… Ну передохни… Ну поехали в Питер, пластикой займёшься (а хирург он был от Бога, его бы любая клиника взяла не глядя), будешь ты без напряжений таких богатых жирных тёток, страждущих Любви, делать конфетками: они счастливы, ты – весь в «шоколаде»… Или, давай ко мне – в Норвегию. Пристроишься к деду моему в клинику… возьмет…» - он, так же улыбаясь, отводя взгляд в сторону, – стыдно ему было, наверное – за меня, отвечал только: «Давай лучше выпьем…». И потом, помолчав, поднимал на меня тёмные цыганские глаза, и загоралось в них бешенство (необуздан был, иной раз и пациентам непослушным да дурковатым от него перепадало…), и совсем уже тихо, но очень внятно, еле сдерживаясь, он говорил: «А на кого я брошу этих несчастных дедов да бабок, а? На кого??? Ведь хоть кто-то – должен это делать?..». И снова – улыбаясь, прислушиваясь привычно к шуму мотора за окном, – не «скорая» ли? – «Давай – выпьем»…

Лет шесть-семь назад случился у него инсульт. Еле вытащили. Трое суток в коме бродил. И с тех пор говаривал частенько, ухмыляясь: « Я «Там» уже был, мне – не страшно…». А в ночь на первое сентября прошлого года – тяжелейший инфаркт… Мы в тот день как раз в Пушгоры летели сломя голову – как чувствовали… Неделю за него врачи бились, хотя знали заранее – всё, бессмысленно уже… На этот раз – не вернуть. Но – бились. Не вернулся, ушёл. Потому что устал смертельно.

Вот такая вот – жизнь. Вот такая вот – смерть… Что поделать…

А мы будем жить – дальше. Жить – и вспоминать, и Володю, и других – таких, как он. Их много, поверьте, очень много – тех врачей, у которых живое, чувствительное сердце. А не машинка для печатания денег вместо него. Будем жить, и грустить, и радоваться…В своей стране.

А ёжик… А пусть бегает. И немецкий - инвалид, и наш – на своих лапках.

 

Ингвар Коротков