«Самый фантастический город»: что впечатлило Грибоедова в Севастополе

Возможность посмотреть на Севастополь, который мы никогда уже не увидим, глазами умного, наблюдательного, образованного человека, писателя — бесценна. Такую возможность даёт нам дневник Александра Сергеевича Грибоедова, который он вёл во время путешествия по Крыму. Причём было это ровно 200 лет назад.

Смесь татарского с малороссийским

Лето 1825 года было не самым лёгким в жизни 30-летнего Грибоедова. В том числе и потому, что в России назревало нечто, вылившееся в трагические декабрьские события 1825 года в Санкт-Петербурге. От участия в тайном обществе, по свидетельствам декабристов, автор «Горя от ума» отказался, что ничуть не испортило их отношений — слова Грибоедова было вполне достаточно, чтобы не сомневаться, что информация никуда не уйдёт. Но тревога за судьбу друзей и родственников (так, в родстве с ним находился Александр Одоевский) не покидала писателя.

Автор книги о Грибоедове в серии «ЖЗЛ» Екатерина Цимбаева, как и её предшественники советской поры, считает, что отправиться летом 1825 года через Киевскую губернию, где находился второй, южный эпицентр будущих событий, на Кавказ, к генералу Ермолову, Грибоедова сподвигло в том числе желание как-то помочь декабристам.

Не обладая той же глубиной постижения исторического материала о жизни Грибоедова, позволим себе отнестись к этой версии с сомнением. Да и в других источниках она не упоминается, хотя в Малороссии писатель встречался и с Сергеем Трубецким, и с Сергеем Муравьёвым-Апостолом, и Михаилом Бестужевым-Рюминым, и с Артамоном Муравьёвым. Но могло ли быть иначе при их давнем знакомстве?

Напомним: с февраля 1822-го до начала 1823 года Грибоедов служил при командующем Отдельным Кавказским корпусом генерале Алексее Петровиче Ермолове секретарём по дипломатической части. В 1823 году он оставил службу и в 1825-м с воодушевлением планировал путешествие в Европу. Но отказ от этих планов и возвращение на Кавказ, на дипломатическую службу, обычно объясняют не политическими замыслами, а безденежьем писателя и подавленным состоянием из-за отказа в постановке «Горя от ума».

Из Петербурга Грибоедов выехал в конце мая, 18 июня прибыл из Киева в Симферополь. А в Грузию из Керчи отправился только в середине сентября, проведя в Крыму около 3 месяцев. Видел и Чатыр-Даг, Бахчисарай, и весь Южный берег, и Никитский ботанический сад, учреждённый по царскому указу еще в 1811 году, и Судак, и Феодосию.

«Июня 24. Середа. Иванов день. Вверх по Салгиру верхом. Сады, минареты, Перовского дачка — приятной, лёгкой архитектуры домик. Облако столбом над Чатыр-Дагом, будто курится. Ручьи падают справа от нашей дороги в Салгир. Тополи, надгробные камни с чалмами. — Аянь...» — лёгкими штрихами описывает он один из дней пути.

Не обошлось и без иронии по отношению к некоторым сторонам местной жизни.

«Цыганская нынешняя музыка в Крыму — смесь татарского с польским и малороссийским», — замечает Грибоедов.

А вот ещё замечание (последнее перед описанием Байдарской долины) — оно многим не понравится, но ничего не поделаешь. Думаем, Грибоедов, как человек умный и наблюдательный (а для особо рьяных критиков напомним — офицер, погибший, обороняя русское посольство), имел основания так говорить. Предшествует замечанию упоминание о бедности местности и живущего здесь населения.

«Нет народа, который бы так легко завоёвывал и так плохо умел пользоваться завоеваниями, как русские», — пишет Грибоедов.

Сразу за этим следует описание Байдарской долины — это «возвышенная плоскость, приятная, похожая на Куткашинскую» (Куткашен — город, а тогда деревня в Азербайджане).

«Кровли черепичные; кажется, хозяйство в лучшем порядке», — отмечает далеко не романтическую деталь Грибоедов.

Фиолент, Херсонес и «Стрелка»

После обеда путь продолжился.

«Спускаемся к хуторку, к морю <...>, где была разбита палатка для Екатерины во время её путешествия; справа из-за плетня белеются меловые горы, между Узеном и Бельбеком. Поднимаюсь на гору. Панорама: вправо долина Узеня, под пригорком Комара, или Карловка, слева море разными бухтами входит, врезывается в берега. Прямо впереди тоже море окружает полуостров, которого две оконечности — Севастополь и Балаклава.

Влево, в море флот из 9-ти кораблей; под ногами два мыса, как клавиши. Ещё ниже островерхий пригорок, на нём замок и башни древнего Чемболо; на втором мысе (из двух параллельных) сады и обработанная поляна».

А вот описание Балаклавской бухты.

«Бухта тихая, как пруд, и местечко балаклавское на подошве западной горы; бухта сжата продолговатыми мысами, на вид безвыходными. Школа, дом Ревельота, церковь, мечеть упразднённая, балконы на улицу. Ночью мало видно. Дежурный капитан. Готовится мне ялик для прогулки по бухте, на другой день, на рассвете. Комната моя в трактире с бильярдом. Морская рыба макрель, кефала. 2 июля. Поутру, бухтою, вниз к устью, — не видать никакого выхода; на протяжении до открытого моря на l½ версты заслонено утёсами с обеих сторон; слева замок, полукруглый залив по выходе в море. Дельфины и бакланы».

Побывал писатель-дипломат и на Фиоленте.

«Возвышение, с которого Гераклиевский полуостров как на ладони; окружён морем. Панорама: мы лицом прямо на запад, вправо белеются дома Севастополя и большая бухта, корабельные мачты, далее северная коса и ещё далее козловский берег, впереди маяк и две бухты, как на чертеже. Хутор монастырский и другие, налево новая колокольня св. Георгия (напрасно выстроенная)».

Кому-то может показаться, что эти описания холодноваты. Но Грибоедов, чувствуя это, объясняет: все места, которые он пометил, уже были ему многократно описаны и «слишком прославлены». Вполне распространённый эффект слишком высоких ожиданий.

«Едем в монастырь. Крутизна по входе в ворота; внезапности для меня нет, потому что слишком часто описано (так же, как и Байдарская долина: если бы безымянная, она бы мне более понравилась; слишком прославлена). Спускаюсь к морю, глаз меня обманул: гораздо глубочайший спуск, чем я думал.

От церкви глядеть наверх, к колокольне, похоже на Киевскую Лавру, но вид из Лавры несравненно лучше. В море справа два камня, как башни, между ними утёс вогнутою дугою, слева скалы; под их тенью раздеваюсь и бросаюсь в море. Вода холодная, как лёд. Красивые разноцветные камушки, прекрасно округлённые. Назад подъём тяжёл. Змея. Митрополит из Кефалоники».

За исключением митрополита из Кефалоники и, возможно, змеи Фиолент выглядит так, словно описан только вчера.

Зато путь с Фиолента в Севастополь разочаровал полностью.

«Едем в Севастополь; жарко, сухо, мерзко и никакого виду. Город красив. Сначала виден с Артиллерийской бухты дом Снаксарева. Мы берём вправо, в заставу. Под вечер гуляю. Лучшее строение города — гошпиталь над южной, самой пространной бухтою. Огибаю Артиллерийскую бухту, базар, живопись, купаются, скверные испарения. Батарея, закат солнца, иду на Графскую пристань, оттуда большою улицею вверх, мимо двух церквей, домой. Ночь звёздная, прекрасная, но безлунная. Маяки светятся в стороне к Инкерману».

3 июля Грибоедов по-прежнему в Севастополе.

«Несколько батарей на северной косе и на мысе военной гавани. <...> плывем 7-мь вёрст; лес истреблён (жаль, а то бы прелестное гулянье по воде). В балках справа казённый сад, где гулянье 1-го мая, пороховой магазин, слева сухарный завод, справа и слева хутора.

Выезжаем в камышовый Узень, струйка пресной воды, ясени и другие деревья; направо гора двойная, изрытая пещерами; коридор, полуразрушенная внутренность церкви (живопись: святой с ликом, стёртый), точно арки гостиного двора или караван-сарая. <...> Вид на луг и долину Узеня прелестный. Также, оборотясь вправо, на залив. Вероятно, когда нападали на жителей, то они спасались на верхние жилья; если подламывали пилястры, то бросались в крепость.

С севера и востока стены и башни довольно целы, так как эти обе стороны здесь приступнее и положе, то и был тут он укреплён твёрже, двойною стеною. На север башня круглая и далее четырёхсторонняя, на восток зубчатая стена, башня круглая, опять стена, четырёхугольная башня и ещё стены и круглая башня угловая».

Тут писатель судит в первую очередь как человек военный. Однако Инкерман произвёл на него, судя по тону заметок, самое сильное впечатление — это единственное место, которое он называет «фантастическим».

«Самый фантастический город; представляю себе его снизу доверху освещённым вечером. — Но где брали воду? — Отчего монахи? — <...> С севера сход, крыльцо к роднику. Приятно умываться, когда сам божок или нимфа ручья подаёт воду из рукомойника».

Тут и поэзия, и интерес к истории. Не мог остаться без внимания и древний Херсонес, тогда выглядевший несколько иначе.

«Стена, в которой пролом, прилежит к нынешним зданиям и тянется к заливу направо и по возвышениям югом, где обращается вдавшимися углами многоугольника к западу, возле песчаной бухты упирается в море, и тут пролом и части стен и башен. К сей стороне, внутри, насыпной холм.

Не здесь ли Владимир построил церковь? („Корсуняне подкопавше стену градскую крадяху сыплемую персть и ношаху себе в град, сыплюще посреде града, и воины Владимировы присыпаху более”. Нестор.) — Может, великий князь стоял на том самом месте, где я теперь, между Песочной и Стрелецкой бухты. Тут, теперь, наравне с землёю основание круглой башни и четверосторонней площади к Стр[елецкой] бухте.

Впереди всё видно, что происходит в древнем Корсуне, и приступ лёгок. Через город видны холмы Инкермана и два его маяка и верхи западной Яйлы, очерчивающей горизонт как по обрезу; Чатыр-Даг левее и почти на одной черте с городом особится от всех, как облако, но фигура его явственна и правильна».

4 июля настала очередь Стрелецкой, Круглой, Камышовой бухт.

«Маяк в 12 саженей вышины. Панорамный вид полуострова не так хорош, как с горы Карани: кроме двух возвышенных мысов с правой стороны, ничего не видать. Флот в море, идёт к Николаеву на всех парусах. У берега свинки (дельфины) кувыркаются, фонтаном пущают воду из головных отдушин; столпили в стадо рыбу салтанку, которая от них не может отбиться, море наполнили кровью и насыщаются.

Стая чаек реет округ их и подхватывает объедки трапезы. Бакланы, уже сытые, плывут впереди. На возвратном пути, перейдя ров Стрелецкой бухты, на пологом возвышении к древнему Корсуню древние фундаменты, круглые огромные камни и площади. Не здесь ли витийствовали херсонцы, живали на дачах и сюда сходились на совещания?

А нынешний остаток стен может быть только Акрополь. Впрочем, я ужасный варвар насчёт этих безмолвных свидетелей былых времён; не позволяю себе даже догадок», — признаётся путешественник.

«Берега в садах» и «сахарные головы»

5 июля — «через Ахтиарский залив на северную косу; оттуда вид на Севастополь, Корсунь и маяк. Едем вдоль берега, поворачиваем, миновав Учкуй, вдоль Бельбека. Берега в садах; справа горы положе и в зелени, слева крутые и голые, меловые. <...> Долина расширяется, справа восточная часть Мангупской горы, прямо срезана, выглядывает из-за протяжения гор, что с правой стороны от дороги.

Сворачиваем ещё правее, переезжаем через Бельбек и продолжаем путь вдоль речки Кара-Илаза. Примечательный и оригинальный вид гор, чрез которые прорывается Бельбек, — сахарные головы, верхушки бисквитные. Иной бок закруглён вперёд или назад, наверху род теремов и замков или бельведеров, разноцветных от смешения зелени со слоями камней. Гора над Кара-Илазом тоже как будто сверху укреплена исходящими башенками.

Оттуда уступами тополи высочайшие. Мельница, дом, гарем (жёлтенький, в ограде). Гостиница, прекрасное угощение. Гроза великолепная».

И вот уже ущелье вдоль Суук-Су, какая-то заглохшая тропа, которая заставила путников поплутать, «въезд на Мангупскую гору с севера, вороты, стены, часть замка, окна с готическими украшениями». Отсюда путь лежит в Бахчисарай, где «музыка, кофейная, журчание фонтанов, мечети, тополи».

«Татарин мимо нас скачет вон из города, искры сыплются из трубки», — двумя штрихами изображает Грибоедов встреченного на пути человека.

Вскоре следует очередное открытие.

«Проехав немного, справа монастырь навис под горою и прилеплен в горе; лестница и церковь и коридоры высечены в камне, балкон пристроен снаружи и келейка, где старик со старушкою. Внизу надгробный памятник неизвестного, надпись русская сглажена. Оттуда ложбиною вверх, везде фонтаны, дорога влево, клином наверху Иосафатова долина в дубовой роще. Налево отвесная гора Чуфут-Кале, туда ведёт лестница. Та же система укрепления, что в Мангупе <...> на стремнине против монастыря остатки башни и стены.

Местоположение Чуфут-Кале: к северу ущелье, где протекает Чурук-Су и где Бахчисарайские горы; к западу ложбина монастырская; к югу лощина кладбищная; к востоку долина глубокая и лесистая между гор, где низменная дорога от Альмы к Каче. <...> Промежуточные возвышения, холмы и долина погружены в тени, над ними природа разбила шатёр, он светозарен от заходящего солнца, которое прямо в него ударяет; всё прочее от нашедших с запада облаков покрыто темнотою. <...> Тут я увидел почти всё течение Качи, как она вьётся из гор, а позади нас впадение её в море, которое светится».

Так и видишь и этот светозарный шатёр. А ведь всё это буквально мимоходом, между довольно подробным описанием маршрута.

Крымское путешествие Грибоедова завершилось 15 сентября. Больше он никогда в наши места не попал, да и не до отдыха было. В январе 1826 года, уже после восстания декабристов, он был арестован в крепости Грозной по подозрению в принадлежности к тайному обществу и находился под следствием до начала июня. Однако условия его содержания под арестом были несравненно более мягкими, чем у большинства, поскольку серьёзных обвинений против него, несмотря на ряд показаний, так и не выдвинули.

2 июня Грибоедов был освобождён и в сентябре вернулся в Тифлис, чтобы продолжить дипломатическую службу; к 1827 году его полномочия стали исключительно широкими — когда новым наместником на Кавказе стал Иван Фёдорович Паскевич, женатый на двоюродной сестре поэта. Во время Русско-персидской войны Грибоедов активно участвовал в переговорах и подготовке условий подписания Туркманчайского мирного трактата.

Россия получила от Персии огромную по тем временам контрибуцию, причём командующий русскими войсками Паскевич в рапорте Николаю I писал, что без Грибоедова такой результат не был бы достигнут.

Через год после этого, когда Грибоедов уже занимал пост российского посла в Иране, он в возрасте 34 лет был убит ворвавшейся в посольство толпой — утверждают, что религиозных фанатиков взбесило укрывательство там преследуемых грузин и армян. Это было 30 января 1829 года, а за четыре месяца до этого Александр Грибоедов, находясь на пути в Тегеран, в Тифлисе женился на грузинской княжне Нине Чавчавадзе.

Счастья этому умному, тонкому и очень талантливому человеку было отмерено совсем немного. Будем верить, что несколько ярких и незабываемых мазков добавило к картине его жизни и посещение Севастополя.

Ольга Смирнова