«…Ленин – прямой потомок Болотникова Смутного времени»

«Красная смута: природ и последствия революционного насилия». Так называется второе, значительное расширенное капитальное исследование главного научного сотрудника Института российской истории РАН Владимира Булдакова (первое издание – 1997 г., второе – 2010 г.), посвященное осмыслению причин революции 1917 г. и места последней в истории России.

Исследование потрясает своим масштабом: в итоговом варианте 2010 г. 90,5 печатных листов! Один лишь раздел «Примечания», то есть расшифровка сносок, занимает в книге 225 страниц (с. 715 – 939).

Вывод, к которому приходит автор: «Октябрьская революция – вовсе не уникальное явление российской истории. Но выстроить последовательный ряд российских смут – XVII в., начало ХХ столетия и его конца – столь же легко, как трудно понять их причины» (с. 5).

Попробуем же понять эти причины.

Забегая вперед, скажу, что раздел о «смуте конца ХХ столетия» в этой книге есть, но он отдельно не оформлен, «затиснут» в последние главы книги и не производит впечатления.

Другое дело – основная часть книги, посвященная событиям 1917 г. В отличие от многих других книг Булдакова, представляющих собой неструктурированный поток сознания, несущий как река огромное количество разрозненных фактов, здесь в повествовании есть структура (или хотя бы ее подобие) и, главное, стержневая идея:

«Лидеры большевизма <…> думая, что ведут борьбу за мировую революцию, выступили генераторами знакомого России смутного времени, окрашенного на сей раз в красный цвет» (с. 623).

Автор книги сразу оговаривается: «Сравнения «Великого Октября» со Смутой XVII в. в действительности не оригинально – в свое время к ним прибегали очень многие политические мыслители, не говоря уже о натурах поэтических» (с. 638). Кстати, о натурах поэтических: «Именно А. Белый [в июне 1917 года] первым начал сопоставлять течение Смуты XVII в. с событиями 1917 г.» (с. 315).

Мне, в частности, еще лет двадцать назад довелось столкнуться с отсылками к подобной идее в книге Вадима Кожинова «"Черносотенцы" и Революция: загадочные страницы истории ХХ в.», первое издание которой вышло в 1995 г., а второе, дополненное – в 1998-м и с тех пор неоднократно переиздавалось:

«Один из виднейших художников слова того времени, И. А. Бунин, записал в своем дневнике (в 1935 году он издал его под заглавием «Окаянные дни») 11 (24) июня 1919 года, что «всякий русский бунт (и особенно теперешний) прежде всего доказывает, до чего все старо на Руси и сколь она жаждет прежде всего бесформенности. Спокон веку были «разбойнички»... бегуны, шатуны, бунтари против всех и вся...» (кстати, Бунин в избранном им для своего дневника заглавии перекликнулся – вероятно, не осознавая этого – с приведенными Пушкиным словами Пугачева: «Богу было угодно наказать Россию через мое окаянство»). В полнейшем непонимании извечного русского «своеобразия» Бунин усматривает роковой просчет политиков: «Ключевский отмечает чрезвычайную «повторяемость» русской истории. К великому несчастию, на эту «повторяемость» никто и ухом не вел».

Далее Кожинов (чьи примечания идут в последующей цитате в скобках) приводит еще одно наблюдение современника:

«Бунин, который прямо и непосредственно наблюдал «русский бунт», <...> записал в дневнике 5 мая 1919 года: «...мужики... на десятки верст разрушают железную дорогу (будто бы для того, чтобы «не пропустить» коммунизм. – В.К.). Плохо верю в их «идейность». Вероятно, впоследствии это будет рассматриваться как «борьба народа с большевиками»... дело заключается... в охоте к разбойничьей, вольной жизни, которой снова охвачены теперь сотни тысяч...».

Впрочем, Булдаков книгу Кожинова явно не читал, что заметно не только по отсутствию отсылок к ней, но и отсылок к приведенному в ней материалу (впрочем, не такому уж и ценному, Кожинов все-таки был лишь литературоведом, а не историком). Мысль автора книги выглядит в этом контексте оригинальней (тем более, в трактовке связи между большевиками и «русским бунтом» Булдаков и Кожинов довольно ощутимо расходятся – для Кожинова большевики не демиурги «русского бунта», а скорее его палачи).

Автор широко обращается непосредственно к свидетельствам современников. Министр Временного правительства, а позже белоэмигрант Павел «Милюков (как историк он был на порядок выше себя как политика) допускал сравнение большевизма с пугачевщиной, разинщиной, Смутой XVII в.» (с. 657).

Генерал Михаил Дитерихс накануне Октябрьской революции «проводил некую аналогию между Гражданской войной и Смутой XVII в.» (с. 481). Также и известный российский сионист начала ХХ в. Даниил «Пасманик вполне точно сравнил революцию с русской Смутой начала XVII в.» (с. 526).

Кстати, если заглянуть в упомянутую книгу Пасманика «Русская революция и еврейство (Большевизм и иудаизм)», вышедшую в 1923 г. в Берлине и Париже, там можно найти действительно очень глубокие мысли:

«Мы не отрицаем ответственности комиссаров-евреев, но нельзя закрывать глаза перед страшной правдой: русский большевизм – не «еврейское засилие», а глубоко национальный продукт русской жизни, русской истории и русского народного духа. Ленин – прямой потомок Болотникова Смутного времени. Не забудем, что де-Местр предсказал великую русскую трагедию во главе с «университетским Пугачевым» еще в 1811 году». И ранее: «Русский народ нуждается в крепкой дисциплине, что вовсе не обозначает царство станового и урядника. Как только этот авторитет исчез, развал в России стал неизбежен. Падение царизма было слишком крупным потрясением для России, чтобы оно могло пройти безнаказанно. <…> Ведь Россия уже раз переживала это состояние в эпоху Смутного времени. Тогда не было ни Стеклова, ни Троцкого, ни вообще евреев [в России]… Что тогда проповедовал пресловутый Болотников «шпыням»? Убивать бояр, забирать их вотчины и грабить имущество торговых гостей. Болотников проповедует «холопам», что они из последних могут стать первыми. Большевизм, очевидно, не новость в России».

В ряде случаев автор книги использует выразительные аналогии. Например, по поводу гибели в 1918 г. в бою под Екатеринодаром генерала Лавра Корнилова он упоминает, что «обезображенный труп был сожжен на городской бойне – сходным образом более трехсот лет назад надругались над телом Лжедмитрия I» (с. 351).

Интересно, что автор прошел мимо еще одной эмигрантской зарисовки, связывающей революцию 1917 г. со Смутным временем.

Речь идет о романе Петра Краснова «Понять – простить», изданном в 1924 г. в Мюнхене.

Его главный герой говорит на фоне событий, разворачивающихся в Москве в 1918 г.:

«Я знаю, что такое большевики. Наверху бедлам, сумасшедший дом, садизм крови и разврата, упоение властью, речами, смертными приговорами. А сейчас же под ними, их слугами – разбойный, уголовный элемент русского народа. <…> Им море по колено. Им убийство – ничто, муки человека – развлечение, слезы жен и матерей в них вызывают довольный смех. Мы вернулись в средневековье, <…> и по Москве рыщут опричники. Видал я как-то их знаменитость – отряд товарища Тулака. Чего-чего там нет! И блиндированный автомобиль, и две пушки, и десятки пулеметов, и громадные алые знамена с его именем, и конница, и казаки с пиками, и пехота, и женщины. И все это его имени. А сам Тулак – щуплый мальчишка, едва ли нормальный. Его отряд – это шайка грабителей. Ты посмотрел бы, как одеты! Прекрасные папахи, шинели, офицерская амуниция, шашки в серебре, сабли – все с замученных, казненных офицеров. А лица! Сытые, здоровые, с хмурыми серьезными глазами, с подвитыми чубами. Эти гулять могут. И они гуляют и будут гулять, пока не упьются кровью. Он там ведет какие-то переговоры, заключает миры, пишет декреты и не мешает им гулять по Руси, грабить деревни и города и трясти разгулом и мошной. <…> По площади едет отряд. Посмотри на этих мальчишек на рослых лошадях, на их лица, довольные, счастливые. Пойми – им все позволено. <…> Не за большевиков, не за Ленина и Троцкого идет борьба, а за возможность этой шалой, развратной жизни... <…> Убьют священников, убьют офицеров, убьют всякого, кто скажет, что это нехорошо... <…> Вспомни историю. <…> Она повторяется. Иоанн Грозный создал опричников, государственных разбойников. И прошло полтора века, пока не вырубил их до основания Петр Великий. Болотников, Баловень, орды Ляпунова и Заруцкого, Разин, Булавин – буйные поросли семени, брошенного опричниками. Когда Петр спустил по Дону плоты с виселицами – на Дону поняли, что пришел конец вольнице, когда Петр собственноручно рубил головы стрельцам в Москве – на Руси поняли, что настал конец опричнине... Когда поплывут по рекам тела казненных чекистов и будут ссечены головы коммунистам, только тогда познает народ, что настал конец его мерзости».

Понятно, что атаман-эмигрант – деятель достаточно одиозный, антисемитизм толкнул его к поддержке нацистов и в годы Второй мировой на службу Гитлеру.

Однако как раз его позиция делает подобные декларации особенно ценными, так как Краснову проще всего было бы списать революцию и большевизм на деятельность «жидомасонов», а не искать разрушительные черты в природе самого русского народа и задумываться о цикличности русской истории, регулярно приводящей к Смуте, к вакханалии взаимоистребления.

Выразительно, что сравнение революции 1917 г. с восстанием Болотникова синхронно с Красновым в эмиграции проводил, как мы видели, и видный сионист Пасманик.

Что же касается отмеченной атаманом мобилизации в большевистское воинство «вкусившей вкус крови» молодежи, этот момент независимо указан и Булдаковым. В годы Первой мировой, по его данным, «дети «взрослели» через привычку к насилию и даже романтизацию его» (с. 46).

В этом контексте показательны приводимые затем слова из заявления некоего Максима Горелова, который, обиженный отказом зачислить его в Коммунистический университет им. Я. М. Свердлова, так в 1920-е гг. описывал свои заслуги перед партией:

«Я безусым 18-летним мальчишкой с беззаветной преданностью добровольно бросился защищать завоевания революции… Нужно было во имя революции и партии производить массовые расстрелы – расстреливал. Нужно было сжигать целые деревни на Украине и в Тамбовской губ. – сжигал, аж свистело. Нужно было вести в бой разутых и раздетых красноармейцев – вел, когда уговорами, а когда и под дулом "нагана"» (с. 463).

Есть в книге еще один интересный момент, который Булдаков лишь обозначил, но никак не развил, судя по всему, эта мысль пролетала у него в хаосе прочих.

Между тем, это могло бы стать одним из объяснений Смуты 1917 г., поиску которой в книге уделены сотни страниц: «Всякая традиционалистская система лишена внутренних модернизаторских интенций, инновации она воспринимает как покушение на свою «самость», а потому любая реформа содержит в себе революционно-провоцирующий компонент» (с. 648).

До этого аналогичная мысль коротко проскакивает у автора шестьюстами страницами ранее:

«В России всякие нововведения всегда были чреваты смутой. В сознании крестьянского большинства они ассоциировались не с «экспериментом», а с угрозой для жизни». В данном случае провоцирование хаоса оказалось связано с осуществлением госмонополии в милитаристских (названных А. А. Богдановым «военно-социалистическими») формах. В феврале 1915 г. командующие прифронтовыми округами получили право контролировать цены на зерно и фураж, запрещать вывоз продовольствия за пределы губерний. <…> 29 ноября 1916 г. министр земледелия А. А. Риттих подписал распоряжение о хлебной продразверстке» (с. 30).

И далее: «Уже с лета 1916 г. власти полностью запретили вывоз продовольствия из всех губерний, а 9 сентября [1916 г.] установили твердые цены и на частные заготовки» (с. 52).

Термин «продразверстка» в данном случае подразумевал точно такое же насильственное изъятие зерна (и не только) у производителей, которое позже практиковали большевики:

«Усиление вмешательства государства в аграрно-промышленную сферу нарушило даже тот относительный баланс взаимопонимания, <…> который существовал. Достаточно сказать, что только с октября 1915 г. по февраль 1916 г. правительство 50 – 60 раз прибегало к карательным реквизициям зерна с понижением им же установленных цен. <…> Стоит обратить внимание на еще один фактор. За годы войны у крестьян было реквизировано 2,6 млн. лошадей» (с. 45).

До апогея эта «война незаметная» в русской глубинке дошла в августе – сентябре 1917 года.

«Правительству [Временному] не оставалось ничего иного, кроме использования воинских команд для насильственных реквизиций зерна. <…> Воинские отряды из солдат и офицеров фронтовых частей были направлены в Витебскую, Киевскую, Полтавскую, Черниговскую прифронтовую губернии, из солдат тыловых гарнизонов – преимущественно в Вятскую, Нижегородскую, Самарскую, Симбирскую губернии. Деревня встретила их крайне недружелюбно. Жители села Новопавловского Самарской губернии по прибытии реквизиционной команды ударили в набат и заявили, что «только через наши трупы возьмете хлеб». <…> В Черниговском уезде дело дошло до перестрелки, в результате которой один крестьянин убит, а один солдат ранен. По данным министерства продовольствия, и в других губерниях крестьяне заявляли, что «на реквизицию хлеба они ответят вооруженным сопротивлением». <…> Власти тем не менее продолжали настаивать на ужесточении хлебной монополии силовыми методами» (с. 195).

Тут стоит заметить, что у современных славянофильствующих публицистов с легкой руки эмигрантского историка Сергея Пушкарева вошло в моду умиляться фразе социолога Питирима Сорокина (1889 – 1968) о том, что в Российской империи «под железной крышей самодержавной монархии жило сто тысяч крестьянских республик».

Это на самом деле так. Деревня привыкла с XVIII века отдавать помещику оброк или барщину, царю – налоги и рекрутов, демонстрировать полиции и господствующей Церкви лояльность, но во всем прочем жить самостоятельно.

В условиях создания в ходе Первой мировой войны военно-командной плановой экономики этот «общественный договор» оказался грубо нарушен властью – и наивно было бы думать (впрочем, неославянофилы вообще редко думают), что это не вызовет встречной реакции.

Помню, лет двадцать назад я уже пытался осмыслить для себя Гражданскую войну шире привычного противостояния «красных» и «белых», и мое внимание уже тогда обращалось к «зеленым», к крестьянским повстанцам, в том числе к легендарному по своим масштабам Антоновскому восстанию 1920 – 1921 гг. на Тамбовщине.

Интересным в этом контексте мне показались увиденные тогда в научной литературе цифры о том, что в сентябре 1917 г. – как раз во время описываемых выше событий – более 70% территории Тамбовской губернии уже были охвачены крестьянскими выступлениями. То есть, бунтовали крестьяне и против Временного правительства, и против большевиков у власти. Кстати, и Временное правительство также бросало против восставших тамбовских крестьян экспедиционные военные части с бронетехникой, местные тюрьмы были забиты тысячами арестованных.

К слову, Булдаков тоже выделяет «Тамбовскую губернию, наиболее прославившуюся по части по части аграрного самоуправства» (с. 200), читай – захватов помещичьих имений.

Далее в книге наглядно показано, до какого уровня дошла фрагментация страны на местах при обособлении тех самых «сотен тысяч крестьянских тысяч республик»:

«В медвежьих углах России <…> исчезновение привычной вертикали государственного насилия приводило порой к чудовищным результатам. В марте 1919 г. экспедиции белых на Севере России приходилось наблюдать жуткие картины последствий безвластья. «В этих глухих местах… революция потеряла уже давно свои политические признаки и обратилась в борьбу по сведению счетов между отдельными деревнями и поселками… – сообщали отнюдь не особо впечатлительные очевидны. – Борьба эта сопровождалась приемами доисторической эпохи. Одна часть населения зверски истребляла другую. Участники экспедиции видели проруби на глубокой Печоре, заваленные трупами до такой степени, что руки и ноги торчали из воды… Разобрать на месте, кто из воюющих был красный или белый – было почти невозможно. Отравленные ядом безначалия, группы людей дрались "каждая против каждой"». Нечто подобное наблюдалось и в других регионах. «Вся страна разделена на целый ряд отдельных областей, ограничивающихся пределами уезда, города, а иногда даже отдельными селами и деревнями. Власть в таких областях принадлежит различным партиям, а также и отдельным политическим авантюристам, разбойникам и диктаторам. Можно встретить деревни, опоясанные окопами и ведущими друг с другом войну из-за помещичьей земли», – сообщалось в докладе германских оккупационных властей о положении дел на Украине в марте 1918 г.» (с. 217).

В этой связи хочу напомнить мою рецензию на книгу Дмитрия Жукова и Ивана Ковтуна «Бургомистр и палач: Тонька-пулеметчица, Бронислав Каминский и другие» (2017), опубликованную в 2018 г. в «Журнале российских и восточноевропейских исторических исследований».

Я обратил тогда внимание на странные колебания численности «бригады Каминского» то в сторону увеличения, то в сторону убывания, и провел аналогию с армией Нестора Махно, которая точно так же то разрасталась (когда в нее вливались из деревень мужики с целью грабежа имений), то резко уменьшалась (когда мужики возвращались с награбленным домой и оседали на время в своих деревнях). И указал на еще один никак не объясненный Жуковым и Ковтуном момент – с одной стороны, люди к Каминскому шли массово и для их вооружения постоянно не хватало оружия, с другой – укомплектовать из их числа даже один полицейский батальон так и не удалось.

«Можно предположить, – отметил я тогда, – что разница была именно в том, что «народная милиция» действовала в своих населенных пунктах и представляла собой вооруженных местных активистов, которые номинально подчинялись Каминскому (и любой власти вообще), представляя собой полуанархические по своему характеру объединения, державшие на местах в своих руках реальную власть благодаря наличию оружия».

Увы, Жуков и Ковтун банально попросту не поняли мысли рецензента, приняв мою характеристику организации отрядов Каминского «полуанархические» за… их идеологию (буквализм восприятия)!

Еще ряд моментов, отмеченные тогда мною в рецензии – прочные пережитки «старого порядка», которые отмечались в Брасовском районе до конца 1930-х гг., и наличие там до революции больших «вольностей» за счет того, что этот затерянный в лесах край еще и практически целиком относился к имениям сначала князей Шереметевых, а затем великих князей Романовых.

Периодически приезжавшие в имение помещики воспринимались для местных крестьян как «свои» феодалы, крепостной гнет был относительно слабым. То есть, упомянутая Буниным «охота к вольной, разбойничьей жизни» дожила тут до 1940-х гг.

Опять-таки, анализируя неравномерность вооружения батальонов созданной затем формально единой «бригады Каминского» (один батальон мог иметь тяжелое вооружение вплоть до танков, а другой – только винтовки), я отметил в рецензии: «Скорее, это подобие повстанцев Махно (от которых вряд ли сильно отличались отряды Антонова на Тамбовщине, армия «Холодноярской республики» на Черкасщине и т.д.)». То есть, опять-таки классическая «партизанщина», или «атаманщина» времен Гражданской войны.

И конечный вывод: «Если же вспомнить удивлявшие всех описывавших каминцев историков моменты, такие как отсутствие дисциплины в этой вроде бы воинской части, добровольный уход в 1943 г. с «бригадой» на запад заметной части местного населения (не только членов семей бойцов Каминского), создание немцами для их расселения «Лепельского автономного района» в Витебской области, то перед нами предстают скорее даже не отряды атаманов Гражданской войны, а варварские племена периода военной демократии, получавшие от Римской империи статус федератов, финансовую помощь и подходящие им земли для расселения на границах, где они управлялись по своим собственным законам. Так что это была отнюдь не заря объявленной коллаборационистами «Новой России», а шаг в далекое прошлое, обреченный на вымирание рудимент эпохи «местных вольностей», за которые держались в Брасовском районе».

Вспомним приведенные выше Булдаковым описания Гражданской войны в лесной русской глубинке как падение в «доисторическую эпоху». Ширина горизонтов знания позволяет тут произвести новый уровень осмысления фактов.

Да, эти события можно назвать «продолжением Гражданской войны», но не в контексте идеологического противостояния большевикам (его, как показано выше, не было и в 1917 – 1921 гг.), а ввиду упорного неприятия крестьянами на местах любой сильной власти.



Владислав Мальцев