Российская внешняя политика: между Западом, Китаем и личной выгодой

Этот материал завершает цикл статей о наиболее острых проблемах современной России, начатый авторами год назад.

Тогда мы исходили из предпосылки, что наша страна стремительно движется в направлении системного кризиса во всех сферах жизни, и дальнейшие события подтвердили справедливость этой гипотезы.

Теперь динамика этого кризиса во многом направляется очередным кризисом, в котором оказалась мировая экономика, конкуренцию в которой предельно обостряет неожиданный новый фактор пандемии.

Выхода из этого кризиса, по большому счёту, два: либо продолжение экономической войны всех против всех с логичным завершением в виде большой войны в более привычном смысле слова, либо появление новых проектов глобального развития, ориентированных на всеобщую ценность.

Внешнеэкономическая и связанная с ней внешнеполитическая линия, которых Россия придерживалась в последние годы, не раз демонстрировали готовность к борьбе за выживание в мире нарастающего протекционизма и переходящих из одного в другой конфликтов.

Однако такая стратегия не выглядит продуктивной для экономики страны, попутно оказавшейся в глубокой стагнации, да и внешние её успехи далеко не однозначны.

Реализовать мобилизационные сценарии развития в нынешнем состоянии российского общества определённо не получится, а поиск новых сценариев — это вызов, пока остающийся без ответа.

Назад в XVII век

До того, как коронавирус внезапно спутал все карты экономических стратегов, тренд, который набирал всё большую популярность в глобальной экономической политике после кризиса 2008 года, нередко называли неомеркантилизмом, идущим на смену набившему оскомину неолиберализму.

К любому «изму», а тем более с приставкой «нео», стоит относиться с должной долей иронии, однако определённые основания для таких рассуждений в самом деле были.

События 2008 года были лишь одним из обострений того перманентного кризиса, в котором глобальный капитализм находится начиная с конца 1960-х годов, когда, собственно, впервые и заговорили о его «загнивании» (которое, впрочем, никак не закончится).

До этого мировая капиталистическая система проходила через настолько затяжной кризис один раз — в XVII веке, когда ведущие державы того времени — Франция, Англия, Голландия и Испания — вдруг обнаружили, что всемирный экономический «пирог» не так уж велик: каждый его кусок, достающийся кому-то одному игроку, означает, что другой несёт пропорциональные потери.

Именно эта идея лежит в основе представления о мире как об игре с нулевой суммой, ставшего главным принципом меркантилизма — той доктрины, под знаменем которой капитализм переживал кризис XVII века.

Адепты меркантилизма исходили из того, что основной единицей глобальной экономической игры является суверенное государство, поэтому главная задача экономической политики состоит в накоплении ресурсов на его территории.

Отсюда вытекала необходимость протекционистских мер наподобие заградительной таможенной политики, развития внутренних производств, поощрения экспорта — и всё это ради конечной цели: обеспечения богатства страны, понимавшегося как объём её золотого запаса.

Параллели с недавним прошлым более чем очевидны.

Санкционные и торговые войны последних лет, сопровождавшиеся «золотой лихорадкой» мировых центробанков, в действительности мало чем отличаются от реалий XVII века. Глобальный рынок, каким бы огромным он ни казался, вновь упёрся в пределы роста, и за куски этого «пирога» опять развернулась борьба с использованием хорошо знакомых средств.

Россию без преувеличения можно считать пионером неомеркантилизма — о том, что её президент Владимир Путин исповедует идеологию игры с нулевой суммой, «либеральные» СМИ регулярно писали задолго до того, как те же самые принципы стали на практике реализовывать Дональд Трамп и Си Цзиньпин.

Импортозамещение, санкционные меры в отношении геополитических соперников, накопление золотовалютных резервов, стимулирующие внутренний рынок нацпроекты, а с недавних пор и всемерное стимулирование экспорта — всё это меры из меркантилистского арсенала, которые Россия за последнее десятилетие пыталась выстроить в систему, способную обеспечить пресловутый «прорыв».

И то, что этот неомеркантилистский прорыв так до сих пор и не случился, вполне можно объяснить теми же самыми изъянами, которые быстро обнаружились в исходной доктрине меркантилизма.

Этой обратной стороне меркантилизма два с половиной столетия назад посвящена, вероятно, самая влиятельная из всех когда-либо написанных книг по экономике — «Богатство народов» Адама Смита.

Проще всего огульно записать Смита с его «невидимой рукой рынка» в либералы, хотя в действительности его трактат посвящён совсем другой теме.

Главным врагом экономического развития Смит называл монопольные ренты, которые неизбежно появляются в ситуации, когда все как бы равны, но некоторые избранные оказываются равнее других.

Такая постановка вопроса напрямую вытекала из реалий Английской революции XVII века, во многом спровоцированной безудержной раздачей королями монопольных торговых привилегий особо приближённым лицам — в какой-то момент количество таких рент достигло многих сотен.

Поэтому свободный рынок, настаивал Смит, — это рынок, свободный от рентных привилегий, а вовсе не возможность бесконтрольного «купи-продай», как полагают те, кто, скорее всего, даже не держал «Богатство народов» в руках.

Издержки политического капитализма

Соответствующие российские примеры лежат на поверхности.

О том, сколь узок круг концессионеров проекта «Российская Федерация», живо напоминает специфика российской газовой экспансии — сюжет, в котором экономика и политика сливаются до полной неразличимости.

Два года назад аналитики Sberbank CIB Александр Фэк и Анна Котельникова подготовили нашумевший аналитический доклад.

Они пришли к выводу, что главными выгодоприобретателями проектов «Газпрома» по строительству экспортных газопроводов в Китай («Сила Сибири») и Европу («Северный поток — 2» и «Турецкий поток») являются не акционеры «национального достояния», а подрядчики, прежде всего компания «Стройгазмонтаж» Аркадия Ротенберга и «Стройтранснефтегаз» (около 50% принадлежало Геннадию Тимченко и его семье).

«Мы обнаруживаем, что решения «Газпрома» становятся абсолютно понятными, если предположить, что компания управляется в интересах своих подрядчиков, а не для получения коммерческой выгоды», — отмечалось в отчёте, публикация которого для Александра Фэка стоила работы.

Эта история получила любопытное продолжение.

В ноябре прошлого года Аркадий Ротенберг продал «Стройгазмонтаж» никому не известной компании «Стройинвесттхолдинг», тогда же появилась информация о планах Геннадия Тимченко продать свою долю в «Стройтранснефтегазе», а третий крупнейший подрядчик «Газпрома» — компания «Стройгазконсалтинг» — стала интегрироваться в новую подрядную компанию «Газстройпром», конечные бенефициары которой не вполне понятны.

Но и это ещё не всё.

С начала года на ресурсе Лента.ру, умеренно либеральном, но в целом вполне соответствующем официозной линии, появилось несколько публикаций, развивающих аргументы Алекса Фэка.

В февральском материале «Труба не горит. США и Европа мешают строить «Северный поток — 2». Почему Россию это теперь не волнует?» речь шла о том, что газопровод, стоимость которого на старте строительства оценивалась в 8 млрд долларов и вокруг которого было сломано столько копий, может оказаться никому не нужным.

А в майском материале «Ленты» речь шла уже о «Силе Сибири». Как утверждало издание, крупнейший проект «Газпрома» столкнулся с колоссальными проблемами: объёмов добычи газа на Чаяндинском месторождении в Якутии может не хватить для его заполнения, и это грозит срывом 30-летнего контракта на поставку газа в Китай, а «Газпром» рискует потерять более 1,5 трлн рублей.

Во всех этих материалах при желании можно увидеть очередную серию информационных войн и даже происки «мировой закулисы», но общая картина вполне укладывается в привычную логику российского политического капитализма: ради громких проектов мы за ценой не постоим, тем более, что допущены к этим проектам будут только нужные люди и компании.

Аналогичный принцип хорошо прослеживается в ещё одной эпопее последних лет — серии попыток построить в России инновационную экономику, конкурентоспособную на мировом уровне.

Каждый из заходов на эту цель регулярно сопровождался появлением уполномоченных структур, допущенных к освоению многомиллиардных бюджетных средств.

И если первые инновационные попытки времён президентства Дмитрия Медведева под эгидой «Сколково» и «Роснано» действительно представляли собой имитацию давно зарекомендовавших себя образцов партнёрства государства и частного бизнеса на ниве высоких технологий, то в случае с «цифровизацией» круг избранных сводился уже к считанным компаниям-монополистам.

Результат же неизменно описывался формулой «гора родила мышь»: в прошлом году нацпроект по «цифровой экономике» был исполнен хуже всего. Что, впрочем, не помешало выдвигать новые задачи для «инновационных прорывов» — на сей раз в области генетики, медицинских технологий и т. д.

Если вернуться к истории с газом, то Россия, несомненно, оказалась в состоянии дать адекватные ответы на новые вызовы глобального энергетического рынка, заняв достойное место в такой его быстрорастущей нише, как экспорт сжиженного природного газа (СПГ).

Но это едва ли способствовало решению системной проблемы экономики — зависимости от сырьевой составляющей, которая по-прежнему остаётся очень высокой: большинство экспортных успехов последних лет, в частности на рынках зерна и угля, также имеют очевидный сырьевой уклон.

В ситуации постоянной зависимости от мировых цен на сырьё единственный способ компенсировать падение экспортных доходов — наращивать физические объёмы вывоза, что, в свою очередь, означает всё большее давление на ресурсы страны.

Однако уже в прошлом году эта нехитрая стратегия перестала работать: по данным Минэкономразвития РФ, сырьевой (углеводородный) экспорт в 2019 году сократился на 7,1%, до 198,5 млрд долларов (почти 47% от общей стоимости российского экспорта) в связи со снижением цен на нефть и газ, хотя в натуральном выражении произошло увеличение поставок.

В нынешнем же году рассчитывать на такой подход не приходится, поскольку Россия взяла на себя обязательства по значительному сокращению добычи нефти, а мировые цены на газ упали до новых рекордно низких уровней при постоянном обострении конкуренции среди его поставщиков.

Ещё недавно казавшаяся обоснованной доктрина «энергетической сверхдержавы» если не обнуляется, то уже явно неспособна быть желанным образом будущего для страны.

Полупериферия как историческая судьба

К современной российской властвующей системе можно было бы смело применить определение Ленина: «Правительство есть чистейшего вида комитет по заведованию делами буржуазии», которое он, в свою очередь, почерпнул из Манифеста Коммунистической партии Маркса и Энгельса.

Правда, возможно, с оговоркой и переменой мест слагаемых: буржуазия (глубоко антинациональная и компрадорская) есть комитет по заведованию делами правительства.

На внешней политике это сказывается самым существенным образом.

Конечно, в любой стране политика имеет классовое измерение, а в любой крупной стране любая политика, и внешняя особенно, представляет собой переплетение интересов партий, элит, социальных групп, корпораций и ведомств — США тому яркий пример.

Однако Российская Федерация умудряется ставить на этом поприще нехорошие рекорды.

Во-первых, в её (нашем) случае речь идёт об интересах даже не классов и корпораций, а очень и очень узкой прослойки сословных, корпоративных, элитных и ведомственных верхушек, а часто и об интересах отдельных персон.

Во-вторых, о чём уже говорилось выше, доведена до дурного блеска практика приватизации прибылей от внешнеполитических и внешнеэкономических акций с одновременной национализацией, то есть перекладыванием на простых граждан, убытков.

В-третьих, если использовать метафору государства как корабля, даже на корабле с самой сословно-корпоративно ограниченной командой она всё-таки стремится поддерживать своё плавсредство в более-менее приличном состоянии, дабы оно прослужило подольше, и совсем уж не выжимать все соки из надёжного экипажа.

Современное российское правящее сословие, напротив, всем своим видом показывает стремление выжать из корабля и его экипажа все соки и все ресурсы, после чего корабль будет отправлен на металлолом, а экипаж пусть заботится о себе сам.

Как не раз подчёркивал один из авторов этой статьи, интересы правящих кругов и государства Российского, граждан России, не строго противоположны. Порой они могут совпадать — так же, как сломанные часы дважды в сутки показывают правильное время.

Например, во второй половине нулевых повышение внешнеполитической жёсткости (Мюнхенская речь президента, августовское противостояние 2008 года с Грузией) имело источником желание российской верхушки обеспечить более выгодные договорные позиции в совместных коммерческих проектах с Западом.

А главное — добиться повышения личного статуса на этом самом Западе, чтобы российских «элитариев» воспринимали если и не совсем как «белых людей», то хотя бы как арабских шейхов, а не совсем уж африканских князей.

История мировой капиталистической системы знает немало подобных примеров.

В ходе упомянутого выше глобального кризиса XVII века примерно так завоёвывали своё место под солнцем Швеция, а затем Пруссия, некогда глубоко периферийные европейские державы, которые на фоне проблем тогдашних сверхдержав смогли продемонстрировать свою военную мощь и экономический потенциал.

Демонстрация военной силы при неизменном ресурсном богатстве традиционно были главными факторами, благодаря которым Россия как минимум три столетия удерживалась на полупериферии мировой системы, регулярно демонстрируя готовность прорваться в её ядро.

С этой точки зрения августовские события 2008 года на Южном Кавказе приобретают неожиданную подоплёку, о которой буквально по горячим следам тогда говорил известный российский эксперт-экономист Василий Колташов:

«Что заставило верхушку России порвать с прежней политикой и пойти на обострение отношений с США и ЕС? Что побудило отечественную бюрократию «бессмысленно» воевать с Грузией, толком даже не захватив ничего стоящего? Осетия и Абхазия — смешной приз в большой игре.

Цены на углеводородное топливо должны были держаться. Кредитование США ничего бы не изменило в проблемах отечественных корпораций. Стабилизационный фонд решили приберечь и не спасать им мировое хозяйство, что также невозможно.

Но на стоимость нефти началось массированное политическое наступление. Рынок требовалось испугать и пугать до тех пор, пока падение нефтяных цен не прекратится.

Требовалось убить двух зайцев: отвлечь внимание трудящихся от дорожающей жизни и сохранить прибыли для сырьевых монополий. Сделать это можно было, лишь обострив внешнеполитическую ситуацию. Как империалист Россия вполне могла себе это позволить. Тем более что страх делал её осторожные политические верхи дерзкими до отчаянья.

В августе избранная Кремлём стратегия принесла первые плоды. По мере того, как дипломатический накал между Россией, США и ЕС нарастал, цена на нефть перестала падать и даже понемногу поползла вверх. Обвал на фондовом рынке остановился. Биржа начала отыгрывать колоссальные потери».

Конечно, зная о том, что первым удар нанёс именно Саакашвили, и вспоминая колебания российского руководства в первые часы после этого удара, сложно объяснить всё случившееся исключительно загодя приготовленным «хитрым планом» Кремля.

Но и то, к какому решению Кремль всё-таки склонился, нельзя объяснить без экономических категорий и соображений престижа в глазах Запада (а не только и не столько собственного населения).

Впрочем, половинчатость, с которой была закончена грузинская кампания и которая до сих пор нам аукается, говорит об ограничительных флажках, чётко выставленных российскими лидерами самим себе.

Это ещё раз напоминает о полупериферийной траектории России: позволять себе вольности можно, но главное — вовремя отыграть назад.

Системный сбой — 2014

В 2014 году высшей точкой совпадения интересов российской верхушки и объективных национально-государственных интересов страны стал Крым.

У российских верхов по горячим следам киевского переворота взыграла горячая реактивная обида из-за выданного Януковичу и пошедшего прахом кредита.

Сыграла экономоцентричная логика и по поводу Черноморского флота: все траты на его базирование также обещали пойти прахом, а дальнейшие убытки могли оказаться ещё больше — возможно, на порядки (а ведь эти деньги можно потратить куда рачительнее).

Наверняка имели место и соображения всё того же повышения личного престижа в глазах западных элит, и иные прагматичные причины, о которых нам можно только догадываться.

Но личностная капитализация в глазах Запада, достигнув максимума, устремилась вниз.

Когда стало ясно, что всё, приятным приложением к чему должен служить личный престиж: зарубежная недвижимость, счета, светлое заграничное будущее детей, — может вот-вот рухнуть, минутная крымская дерзость сменилась шестилетием «глубоких озабоченностей» и «Минских соглашений», которым «нет альтернативы».

А растянувшаяся на годы стагнация экономики, несмотря на лозунги «импортозамещения» и «деофшоризации», наглядно продемонстрировала пределы нового российского меркантилизма.

Ещё одним симптомом системного сбоя стали гигантские объёмы вывода капиталов после 2014 года.

Главная установка меркантилистов — удержание богатства внутри страны — определённо не сработала, несмотря на рекордные объёмы золотого запаса. В самом деле, впору вспомнить слова классика об Адаме Смите: «как государство богатеет, и чем живёт, и почему не нужно золота ему, когда простой продукт имеет».

В рамках ревизии российского неомеркантилизма таким «простым продуктом» определённо должны были стать люди — «новая нефть», но вот незадача: доходы населения падают седьмой год подряд, несмотря на растущую «глубокую озабоченность» властителей этим удручающим фактом.

То, что крымский успех не был распространён на всю Новороссию, а с третью Донбасса, называемой сейчас ЛДНР, вышло всё тоже не очень красиво, имеет ещё одно объяснение.

Один из авторов этой статьи, говоря об освободительной борьбе Новороссии и Донбасса, обычно акцентирует внимание на её национально-культурной и языковой составляющей. Другой — на социально-экономической.

На самом деле оба аспекта одинаково важны. И оба они, особенно в соединении, страшили российские правящие круги.

Допустить соединения с миллионами русских людей, почувствовавших вкус свободы и победной борьбы за свои язык, культуру и социально-экономические права и перспективы, они не могли.

То, с каким трудом и взаимным отторжением российская система «переваривает» Севастополь, явно подтверждает задним числом её узкоклассовую «правоту».

(Кстати, развитие событий на Донбассе в последние несколько лет воспроизвело знакомый принцип рентоизвлечения в российской экономике: монополия на экспорт продукции предприятий ДНР и ЛНР была передана бывшему украинскому миллиардеру Сергею Курченко, что оставило от «народных» республик одно название.)

Вообще «русская тема» для российских верхов явно неудобна и «токсична», как во внутренней, так и во внешней политике.

Да, в случае с Крымом и Севастополем её на мгновение пришлось поднять на щит, но при этом складывается ощущение, что в 2008-м протянуть руку помощи Абхазии и Южной Осетии (тоже не чужим) было пусть и нелегко, но всё-таки морально легче.

В нулевых патриотические публицисты, да и либералы (не без издёвки) не раз указывали на двойные стандарты российской дипломатии, которая иногда говорит об ущемлении прав русских в Прибалтике, но при этом закрывает глаза на ещё большее ущемление в Туркмении, заключившей с «Газпромом» выгодный для него договор.

Между тем российская дипломатия и о Прибалтике именно что «иногда» и именно что «говорила». По причинам, опять же, вполне приземлённым — вроде латвийских интересов «Газпрома» и «Северстали» и миллиардов долларов, размещённых преуспевающими россиянами на счетах в банках той же Латвии, которая стала одним из главных шлюзов для перекачки российских миллиардов на Запад.

Реальную цену для РФ русского языка, русской культуры и русских соотечественников на постсоветском пространстве в 2011 году наглядно продемонстрировал тогдашний председатель думского комитета по международным делам, сейчас руководитель аналогичного комитета в Совете Федерации Константин Косачёв.

Когда стало ясно, что президент Янукович не собирается выполнять предвыборные обещания о придании на Украине русскому языку статуса второго государственного, г-н Косачёв заявил:

«Если дать русскому языку такие же полномочия и свободы, как украинскому, то от этого мог бы пострадать уже украинский язык, что было бы совершенно неправильно для судьбы государственности, для суверенитета Украины».

Тем самым лишний раз было показано: классовая солидарность с постсоветскими олигархами (в данном случае украинскими) и типологически близкими «партиями власти» («Партия регионов») вкупе с корпоративно-личностными экономическими интересами значат для российской «элиты» неизмеримо больше разного рода «благоглупостей».

Некоторым противовесом прозападному (то есть симпатиями, вкладами, личными планами и многим другим ориентированному на Запад) сегменту российского правящего класса служит более слабая, но всё же существующая и не совсем беззубая «китайская партия», в основном представленная военными и силовиками.

Эта «партия» отнюдь не стоит сама по себе на страже национально-государственных интересов, хотя готова поступаться ими реже и с меньшим размахом. Основная её заслуга перед этими интересами — то, что она своим наличием балансирует западников.

Правда, баланс тоже зачастую получается весьма неоднозначным. Одному из авторов статьи приходилось сталкиваться со следующей версией конспирологического толка.

Известно, что для Китая не меньше, если не больше, чем для России, важно недопущение усиления Японии. Соответственно, и вопрос непринадлежности Курил японцам для китайцев важен весьма.

Так вот, когда на рубеже 2018–2019 годов активизировались, но затем вновь угасли российско-японские переговоры на предмет статуса островов, было высказано предположение, что переговоры свернули после компромисса «западников» и «китайской партии».

«Западники» согласились не потворствовать Японии (за которой стоят США), «китайская партия» же сняла возражения против потенциальных новых уступок Западу на украинско-донбасском направлении.

Между тем все риски стремительного движения России в сторону Китая, как представляется, далеко не осознаны.

В отличие от Запада, который отнюдь не является «коллективным», как бы это ни старались представить в пропагандистских целях, Китай являет собой монолитную силу, преследующую одну сверхзадачу — формирование собственной периферии, как сырьевой, так и долговой.

Оба эти аспекта в российско-китайских отношениях уже вполне себя обозначили: от российской экономики Китаю требуется почти исключительно сырьё, добычу и транспортировку которого можно профинансировать за китайские же кредиты российским компаниям.

«Мелочи» наподобие принципиально разных культурных кодов, почти непреодолимого языкового барьера и исторических траекторий развития лишь дополняют общую картину: партнёрство с КНР вряд ли окажется равноправным при сохранении текущих тенденций в российской экономике — без столь же стремительного роста, который до недавнего времени демонстрировал Китай, это неизбежно будут отношения ведущего и ведомого.

Станислав Смагин, Николай Проценко