В конце ХХ века язык Пушкина и Толстого испытал двойной удар. Его следствием стала беспрецедентная ломка, которая продолжается до сих пор, рассказал “МК” директор Института лингвистики, завкафедрой русского языка РГГУ Максим Кронгауз.

— Максим Анисимович, современный русский язык меняется на глазах. И не в лучшую сторону. Почему?

— Основными катализаторами, ускоряющими развитие языка, являются социальные переломы. Примерами из нашей истории служат реформы Петра I, революция 1917 года и особенно эпоха 90-х годов, в которую попали мы. Русский язык подвергся тогда двойному воздействию. Вначале, как и на другие языки мира, на него повлияла информреволюция, связанная с изобретением компьютера, Интернета и принципиально новых способов общения: социальных сетей, блогосферы и т.д. А следом произошла смена общественного строя. Но так как изменение языка всегда действует с небольшим запозданием, мы ощутили его в 90-е годы.

— Честно говоря, ощущение не из приятных...

— Главная характеристика хаоса 90-х — тотальное разрушение. Однако языковой хаос — это не только разрушение норм, прорыв бранной лексики и огромное количество заимствований без понимания, как их применять. Это и мощнейшее языковое творчество: недаром в то время появилось огромное количество новых слов и жанров — например, стеб. Примечательно, что заимствований тогда почти не было: известны лишь два — киллер и рэкет. Зато в речь образованных людей стали проникать слова из ранее закрытых источников. Прежде всего из бандитского жаргона 90-х, который с натяжкой можно назвать языком новых русских. Он дал огромное количество словечек, описывающих криминальную действительность: беспредел, распальцовка, крыша, стрелка, наезд. А также словечки типа, чисто и конкретно в бандитской речи и как бы в более образованных слоях. (Например: «Ты, типа, чего выступаешь? Фильтруй базар!») Сегодня мы говорим: не наезжай на меня, не сознавая, откуда эти слова пришли. Кстати, некоторые из них очень старые, и их значение близко современному. Скажем, стрелка в древнерусском языке — это встреча, стрелка двух рек. А наезд — нападение княжеской дружины на конях.

— Надеюсь, период такого словотворчества закончился?

— Не совсем. Когда социальная жизнь стабилизировалась, казалось, он приугас. Но сегодня очевидно: поиск своего языка, пусть менее активный, чем в 90-е годы, продолжается. Сильнее всего это заметно в политике и в литературе. Посмотрите, в каких муках формируется политический язык! Идет немыслимое смешение советских клише, американизмов и русского жаргона, включая бранные слова. Правда, общество, похоже, наигралось в игры, характерные на ранней стадии Интернета, и мода на такие вещи, как «езык падонкаф», «привет, медвед» и прочее, схлынула. Конечно, модные новшества — словечки, фразочки, видеоролики — то и дело возникают и сейчас. Но они быстро уходят.

— Каким словом вы бы охарактеризовали состояние русского языка 2010-х?

— Пожалуй, словом «неустойчивость». Другая характерная тенденция — стремление общества де-юре быть главным охранителем литературных стандартов и норм языка, а де-факто эти самые нормы разрушать, говорить и писать как придется. Ну и, конечно, мода на лингвистические скандалы с требованием консервации словарей и запрета включать в них новые слова. Последний раз протестовали против «узаконивания» слов гламур и блог. А я погуглил их и выяснил: употреблений этих слов — миллионы. Ну как их можно не включать в словари?!

— Наверное, эти слова отторгаются, потому что мы их не придумали, а получили вместе с явлениями, которые они обозначают?

— Мы и в самом деле злоупотребляем механизмом прямого заимствования. Впрочем, это для нас характерно — русский язык легко и много заимствовал в течение многих веков: из церковнославянского, французского, немецкого. Теперь вот из английского. Мне как лингвисту, конечно, это печально, ведь лучше, когда язык использует разные механизмы освоения чужих идей и вещей. Но что делать: всегда выигрывает более конкурентоспособный вариант. Поэтому в 90-е годы у нас в словаре по вычислительной технике среди вариантов указывались: принтер и печатающее устройство, причем печатающее устройство шло первым. А победил принтер, ведь одно слово удобнее двух. Правда, есть случаи, когда русский язык идет своим путем. Например, слово собачка в электронной почте. Но если уж слово пришло в русский язык и употребляется миллионами людей, не включать его в словарь — значит искажать языковую действительность. Да и с оформлением заимствованных слов мы пока не очень справляемся — возникают варианты.

— Что вы имеете в виду?

— Что мы заимствуем какое-то слово, но не очень понимаем, как его произносить и записать по-русски. Взять, к примеру, вечный вопрос, где ставить ударение: мАркетинг или маркЕтинг. Первоначально слово вошло в русский язык как маркЕтинг. И долго так использовалось. Но затем возникла сильнейшая тенденция ставить ударение в соответствии с языком оригинала. И возникла конкурирующая форма. То же с географическими названиями. Раньше мы называли американский город БостОн, откуда, кстати, пошло название одноименной материи. Но затем произошел перенос, и сейчас, в соответствии с американским произношением, мы говорим БОстон. Другой пример — варианты написания: шоппинг и шопинг; блоггер и блогер, оф-лайн и офф-лайн. Существует сильнейший разнобой! В русских текстах присутствуют оба варианта, и ни один из них на сегодняшний день не является абсолютным правилом. В советские-то времена, если был установлен правильный вариант, в печатном тексте альтернативный просто не мог появиться — его «вычищали» корректоры. А сегодня есть общедоступное спонтанное письмо в Интернете. Оно вариативно, но именно там, а не в словарях люди чаще всего проверяют, как писать то или иное слово. И выбирают вариант, который используется чаще, хотя с точки зрения словаря он может быть неправильным.

— Выход один: вопреки протестам включать новые слова в словари. Но как понять, какие и в самом деле вошли в язык, а какие завтра забудутся?

— Конечно, включать! Причем с указанием всех вариантов и предпочтения одного из них. А главных критериев, с моей точки зрения, должно быть два: время появления слова в русском языке и статистика его использования. Если слово появилось в этом году, торопиться не надо. А просуществовало оно более пяти лет и не исчезло — такой возрастной ценз может стать основанием для включения в словарь. То же с частотой использования. Границей для включения, мне кажется, должно быть порядка 100 тыс. употреблений — проверить это сегодня несложно.

— Откуда сегодняшняя засоренность русского языка, особенно у детей?

— Как профессионал, оценочные слова вроде засоренности или, того хуже, якобы гибели русского языка я стараюсь не использовать. Русский язык не гибнет! А происходящие с ним процессы имеют не только отрицательную, но и положительную сторону. Взять хоть те же заимствования. Конечно, их можно оценивать негативно. Но ведь именно благодаря им в русском языке появилось много новых слов. А, значит, заимствование — это путь обогащения лексики, а в конечном счете и развития языка. Что касается «порчи» языка нынешними детьми, то не сомневаюсь, то же самое о языке нашего поколения думали наши родители. Общество всегда болезненно реагирует на изменения и почти всегда оценивает их как порчу. С одной стороны, это понятно: как носители культуры мы хотим, чтобы наш язык не менялся и наши дети говорили, как мы. Но это невозможно — мир меняется, а язык подстраивается под эти изменения. К примеру, эталоном чистого русского языка многие считают язык эмиграции первой волны. Но когда его носители попадают к нам, они либо не могут общаться, либо вынуждены «портить» свой язык, обогащая его современными словами. Язык ни в лучшую, ни в худшую сторону меняться не может! Он только обеспечивает общение! Думаете, в советские времена не было неграмотной речи? Ничего подобного, она существовала всегда! Просто советское общество было в массе своей молчаливо, а сегодняшнее — необычайно говорливо. Вдобавок неграмотная речь вышла на радио и телевидение — вспомните хотя бы «Дом-2» или сериал «Школа», а неграмотные тексты стали доступны в Интернете. Вот они и оказались слышнее и заметнее.

— Вы говорите, что язык испортить нельзя. Но даже столичные дети из образованных семей говорят сегодня так, как раньше говорили только в глухой провинции. Поплыло все: интонация, звуки — о лексике я уже не говорю...

— Верно. Но знаете, почему нас с вами так раздражает новая интонация? Мы просто привыкли к старой! А интонация не может быть хуже или лучше. И к прежней, увы, возврата нет. Влияние на языки не ограничивается лексикой — меняется и интонация. На наш, например, стал сильно влиять английский язык: послушайте, с каким нехарактерным для русского повышением интонации говорят дикторы на телевидении. И это оттуда «уходит в народ», ведь телевидение у нас до сих пор остается образцом речи. Кстати, под влиянием английского в русский язык легко проникли и корпоративные жаргончики во главе с междометием «вау!» с чисто английской интонацией. Впрочем, нелитературная интонация раздражает еще сильнее. А ведь ее молодые люди тоже берут из телевизора — из ток-шоу и реалити-шоу с их чудовищно нелитературной речью. Да и резкое усиление миграции нельзя сбрасывать со счетов. Москва стала стандартным мегаполисом. А в нем по определению не может быть чистого языка, и с этим надо смириться: слишком велико влияние других языков и смешение диалектов.

— А как вам нынешний молодежный сленг?

— Он тоже был всегда! Просто раньше он не проникал в другие сферы, а существовал в молодежном гетто. Одним из первых в литературе 60-х годов молодежный жаргон стал использовать Аксенов. А сегодня он стал общезначимым. Многие из этих слов активно используются образованными людьми, и, что еще важнее, в СМИ и в рекламе, сделавших их средством освежения текста и привлечения молодежной аудитории. Главное слово молодежного жаргона, конечно, тусовка. Фактически это уже и не жаргон, а слово, вошедшее в общее употребление. И молодежь чутко это уловила, заменив его новым жаргонным словом — туса.

— Думаете, причин для беспокойства о русском языке нет?

— Вообще-то есть. Когда мы сталкиваемся с серьезными изменениями языка, возникает идея регуляции. А неуклюжая регуляция положительных результатов не дает, а ситуацию ухудшает сильно. Что нам действительно надо, так это, во-первых, реальный учет происходящих процессов и включение новых слов в словари, а во-вторых, работа по нормализации ситуации. Только действовать надо не запретами, ибо запретить то или иное произношение нельзя, а на манер диктатора, описанного Экзюпери, т.е. отдавать только исполнимые приказы. Поясню на примере истории с нейтральным обращением к незнакомому человеку. В современном русском языке таковое отсутствует. А потому снова и снова возникает идея вернуться к дореволюционным неидеологическим сударь и сударыня. Но вот парадокс: мы и рады бы это сделать, но язык почему-то это слово не пропускает. Поэтому повторяю: лучше всего смотреть на тенденции и, чуть-чуть их направляя, легализовать то, что возможно, ничего не объявляя в приказном порядке.

— А как все-таки обращаться к незнакомому человеку?

— То, что мы в течение века не можем нащупать новое обращение, означает одно: оно нам и не нужно. Чтобы привлечь внимание, мы используем слова, формально обращениями не являющиеся: простите, извините или более фамильярное эй. Иностранцев, конечно, это изумляет. Но что делать: наши господин—госпожа и сударь—сударыня этот путь не прошли и сегодня кажутся чужеродными.

— Что возразим тем, кто говорит о катастрофе современного русского языка?

— Что никакой катастрофы нет. А есть естественные процессы, с которыми надо считаться и при этом сопротивляться негативу. Скажем также, что язык — это поле борьбы поколений, социальных групп, уровней образованности. И язык другой группы нельзя объявлять испорченным или вредоносным. Одна из главных стратегий в области языка — терпимость к чужой речи, даже если она не соответствует вашим нормам. Только тогда остается возможность повлиять на нее. А если говорить: ты идиот, произносишь то-то и то-то неправильно, общение станет невозможным. Тогда наших рекомендаций никто не услышит.

Марина Лемуткина