Отложенная революция 68-го: почему провалился советский проект?

На фоне всех последних событий – от пандемии коронавируса до Белоруссии и Америки - очередная годовщина ГКЧП выглядела событием далекого прошлого: отсюда, вероятно, и не слишком большое внимание, которое традиционная тема получила в СМИ и сетевых дискуссиях.



Между тем очередная глобальная волна протестов напоминает о том событии, которое вполне обоснованно считать точкой отсчета распада СССР – «всемирную революцию» 1968 года.



Тогда советское руководство предпочло не замечать начавшиеся тектонические сдвиги во всех сферах общественных отношений, отложив давно назревшие в стране реформы на неопределенное будущее, за что и поплатилось каких-то два десятилетия спустя.



Попытаемся проанализировать траекторию движения СССР к августу 1991 года с точки зрения ряда современных историко-социологических концепций, которые позволяют осмыслять советское прошлое вне сложившихся координат идеологических дискуссий и столь привычных в последнее время досужих рассуждений о геополитике.

Ключ: четыре источника социальной власти

Интерпретация событий августа 1991 года зачастую напоминает знаменитую индийскую притчу о слепых мудрецах, которым надо было описать, как выглядит слон: каждый из них давал какую-то часть картины, но не общее представление. Многие существующие трактовки случившегося 29 лет назад по-прежнему исходят из какой-либо одной предпосылки – от вполне реалистических до откровенно конспирологических: СССР развалил «злокозненный Запад», советская экономика оказалась принципиально нереформируемой, Горбачев оказался негодным руководителем, Советский Союз рухнул из-за межнациональных противоречий и т.д.

Подобные гипотезы имеют разную ценность и разную доказуемость, однако разбирать их по отдельности нет никакого смысла, поскольку распад СССР невозможно свести к какому-либо одному фактору.

Ключом к пониманию смысла этого события должна быть универсальная теория, объясняющая исторический процесс, и такая теория на сегодняшний день есть – речь идет о подходе к анализу всемирной истории, предложенном живым классиком англо-американской исторической социологии Майклом Манном. Сразу стоит оговориться, что это не очередное всепобеждающее учение, поэтому все сказанное ниже, безусловно, не является претензией на некую истину в последней инстанции.

В своем знаменитом пятитомном труде «Источники социальной власти», недавно опубликованном на русском языке, Майкл Манн предлагает универсальную матрицу факторов, которую можно приложить в принципе к любому историческому периоду.



Все процессы социального изменения он рассматривает сквозь призму четырех составляющих власти – идеологической, экономической, политической и военной, - которые равноценны между собой. Наш дальнейший анализ событий рубежа 1980-х – 1990-х годов будет основан именно на этой схеме.

Несмотря на то, что перечисленные Манном источники власти не выстраиваются в какую-либо иерархию, начать стоит с идеологии, поскольку Советский Союз изначально создавался как альтернативный глобальный проект – первое в мире государство рабочих и крестьян, а достижение коммунизма мыслилось не как узко экономическая задача, а как создание совершенно нового общества и нового человека.



После смещения Хрущева, обещавшего, что следующее поколение советских людей будет жить при коммунизме, этот пафос несколько поутих – при Брежневе на смену коммунизму ненавязчиво пришел «развитой социализм», - однако роль идеологии в советском обществе неизменно оставалась запредельно высокой.

Но чем сильнее акцентировалась эта тема в речах всевозможного начальства в 1970-х и первой половине 1980-х годов, тем больше обычный советский человек обнаруживал пропасть между своей повседневной жизнью и «светлыми идеалами». Ну, а для необычных советских людей контраст был еще более заметным по мере того, как у них появлялся доступ к заграничным поездкам. Как обмолвился по этому поводу один советский чиновник, успешно влившийся в постсоветскую реальность: «Когда в начале 1980-х я впервые побывал в ФРГ, мне все стало окончательно ясно».

Последней попыткой спасти идеологию от банкротства, которое замаячило перед ней на излете эпохи «застоя», был призыв Михаила Горбачева о возвращении к «ленинским ценностям».



Однако к тому моменту разрыв между реальностью и декларациями был уже настолько велик, что не получилось осуществить даже банальное изобретение традиций. Да и войти дважды в одну и ту же реку мало кому удавалось – тут стоить вспомнить, что такое же возвращение к ленинизму было объявлено в хрущевский период, и на какое-то время этот ход сработал: в искренности идеализма шестидесятников вряд ли стоит сомневаться.

Лебединой песней идеологической власти в СССР стало празднование 70-летия Октябрьской революции в 1987 году. По любопытному стечению обстоятельств с этим событием совпало знаменитое выступление Бориса Ельцина на пленуме ЦК КПСС, после которого борьба за власть между разными группами номенклатуры неожиданно вырвалась из-под ковра и никаких идеологических «костылей» для нее уже не требовалось.



Коммунистическая идеология ушла в мир иной задолго до СССР.

Cоветская экономика стала подавать сигналы SOS несколько позже, чем некогда способная зажигать массы идеология превратилась в бессмысленный ритуал. В силу более инерционного характера экономических процессов проблемы приобрели критический характер далеко не сразу, но по той же самой причине оказались гораздо глубже.

Если исходить из хорошо известного алгоритма перевода экономической статистики на человеческий язык – рост экономики ощущает все население, если годовая динамика ВВП превышает 4%, - то еще во второй половине 1970-х советская экономика была еще вполне динамичной: среднегодовой темп прироста советского ВВП, по данным ЦСУ СССР, составлял 4,3% (если, конечно, полностью доверять советской статистике).



Однако именно в этот момент в советской экономике сформировалась структурная диспропорция в пользу добывающих отраслей: экспорт разнообразного сырья во главе с нефтью и газом превратился в главный источник внешних доходов страны, в значительной степени тратившихся на «товары народного потребления», которые при почти полном отсутствии легального частного предпринимательства было невозможно производить в нужном количестве и с нужным качеством.



Особенно плачевная ситуация сложилась в сельском хозяйстве, которое уже в 1970-х годах по мере роста городского населения СССР фактически оказалось неспособным полноценно кормить страну.

Моментом истины стало резкое падение цен на нефть в 1985-86 годах. После этого советская экономика в ее прежнем виде существовать больше не могла, и Горбачеву пришлось сходу начинать рыночные реформы, которые его предшественники столько раз откладывали.



Результатом стало лишь дальнейшее усугубление кризиса, и дело даже не в том, что государственный сектор экономики принципиально не был готов к работе в рынке. В отсутствии сколько-нибудь внятных правил игры на новом поле еще в конце 1980-х годов советская номенклатура и крепкие хозяйственники попросту начали стихийную приватизацию наиболее выгодных сегментов социалистического хозяйства – от нефтяных скважин до продовольственных магазинов, и в итоге экономика СССР стремительно приобрела все признаки тонущего корабля.



Если вы не стояли в советской очереди с талонами, вы в самом деле многое потеряли в жизненном опыте.

Переходя к политическому источнику советской власти, в первую очередь стоит отметить отсутствие своевременной смены поколений в высшем советском руководстве. Эта особенность системы прекрасно отражена в одном из анекдотов об армянском радио, которое на вопрос о том, чем отличается советский строй от монархии дала такой ответ: при монархии власть передается от отца к сыну, а в СССР – от деда к деду.



При этом хоть сколько-нибудь прозрачный механизм сменяемости власти при помощи минимальных демократических процедур отсутствовал на любом уровне – тут вряд ли стоит лишний раз напоминать о том, что собой представляли советские выборы.

В рассуждениях о причинах распада СССР нередко встречается формулировка «мина замедленного действия», которой, как правило, характеризуется специфика межнациональных отношений в «союзе нерушимом республик свободных». Межнациональный аспект коллапса политической власти Союза уже в конце 1980-х не следует преуменьшать.



Однако представляется, что не меньшей, а то и большей миной, заложенной в основание политической системы СССР, была подмена советской легитимности, которая формально была главной, о чем недвусмысленно свидетельствовало само название государства, легитимностью партийной. В результате основная  тяжесть по управлению страной легла на КПСС, и как только этот стержень был извлечен вместе с отменой шестой статьи брежневской конституции в марте 1990 года, вся конструкция незамедлительно рассыпалась.



В отсутствии привычных партийных скреп советские органы просто не могли сразу же воспринять всю полноту власти, и никаких иных последствий для политической системы СССР, помимо «парада суверенитетов», в этой ситуации попросту не могло быть.

Наконец, военный источник власти – здесь необходимо отметить два главных тезиса.

Во-первых, в Советском Союзе, несмотря на высокий, а порой и запредельный уровень милитаризации общества и огромную роль армии в истории страны, военные, особенно в послевоенный период истории СССР, последовательно отодвигались от властных механизмов.



Начался этот процесс сразу после Великой Отечественной войны, когда Сталин, опасаясь роста популярности настоящих победителей фашизма, минимизировал роль военных в управлении государством. До определенного момента армия воспринималась как внутренний силовой оплот режима, однако после 1962 года, когда фронтовой генерал Матвей Шапошников отказался дать солдатам приказ расстрелять демонстрацию рабочих в Новочеркасске, и для этого пришлось задействовать внутренние войска, аналогичные попытки не предпринимались больше четверти века.



И как только руководство Союза в режиме телефонных приказов попыталось использовать армию для «наведения порядка» в Тбилиси и Баку в 1989-90 годах, его легитимность тут же рухнула как среди самих военных, быстро понявших, что их пытаются использовать в закулисных политических целях, так и среди обычных советских грузин и азербайджанцев.

Вторым моментом, проблематизировавшим военный источник советской власти, была, конечно же, война в Афганистане.



Противоречивая по целям и методам девятилетняя война, стоившая Советскому Союзу 15 тысяч жизней, не только выявила ряд военно-политических проблем (о них мы поговорим), но и стала важным вкладом в те умонастроения, которые возобладали в советском обществе во второй половине 1980-х годов.



Легитимность в его глазах стремительно утрачивала не только сама по себе коммунистическая номенклатура, но и право власти на применение силы. Последнее обстоятельство, похоже, стало решающим для провала ГКЧП: махровые консерваторы во главе с вице-президентом Янаевым изначально были неспособны опереться на большую часть общества, а продержаться на штыках им не удалось и трех дней.

Замочная скважина: всемирная революция 1968 года, или еще раз об истоках и смысле русского коммунизма

Итак, анализ с помощью матрицы Майкла Манна демонстрирует, что к середине 1980-х годов советская система оказалась в состоянии системного кризиса, и для того, чтобы описать его механизмы и динамику, нам потребуется еще одна теория.



Выдающийся итальянско-американский экономист Джованни Арриги, занимавшийся исследованиями циклов гегемонии в мировой капиталистической системе, в свое время ввел разделение кризисов на два типа – сигнальные, которые выступают неким «первым звоночком» для системы, заодно демонстрируя актуальные альтернативы ее развития, и терминальные, свидетельствующие о прохождении системой точки невозврата.



Для понимания сути происходившего в последние десятилетия существования СССР представляется гораздо более важным зафиксировать точку сигнального кризиса как некой точки отсчета распада Союза в макроисторической перспективе.

Таким далеким от событий рубежа 80-х – 90-х годов (и отнюдь не очевидным) моментом оказываются события 1968 года – глобальная волна протестов, которая, на первый взгляд, практически не затронула СССР.



На фоне студенческих волнений в США и Франции, Пражской весны и других событий, которые позволили ряду наблюдателей, включая основателя мир-системного анализа Иммануила Валлерстайна, рассматривать 1968 год как еще одну всемирную революцию, Советский Союз демонстрировал неподвластность стихиям. Пожалуй, единственным напоминанием о том, что происходящее за железным занавесом теоретически может вдохновить к практическим действиям и определенную часть советского общества, стал выход на Красную площадь восьми диссидентов, несогласных с вводом советских войск в Чехословакию 25 августа 1968 года.



Но никому и в страшном сне тогда не могло присниться, что Советскому Союзу осталось жить всего 23 года – экономика пока еще уверенно ехала на волне быстрого послевоенного роста, партия и правительство пользовались неоспоримым и неподдельным доверием подавляющего большинства советских граждан, а международный престиж СССР как главного борца за мир был исключительно высок.

И все же именно глобальные события 1968 года следует считать тем сигнальным кризисом, который советское руководство не смогло вовремя разглядеть, а когда его отложенные последствия накрыли общество и государство на рубеже 70-х – 80-х годов, ему оставалось лишь признать, что «мы не знаем страны, в которой живем».

1968 год стал сигнальным кризисом не только для СССР, но и для той социальной парадигмы, в рамках которой зародился и развивался советский коммунизм – парадигмы Модерна, в основе которой лежит ценность непрерывного развития.



Американский философ Маршалл Берман, чья посвященная Модерну и модернизации книга «Все твердое растворяется в воздухе» недавно с опозданием почти на сорок лет добралась-таки до российского читателя, называл первым и образцовым модернистским текстом трагедию Гете «Фауст», в которой предельно четко сформулирована главная дилемма развития: во имя чего оно должно происходить – во имя абстрактного идеала или конкретного человека?

Этот вопрос и был главным для событий 1968 года, несмотря на разнообразие ее лозунгов (именно поэтому ту всемирную революцию называют «революцией меньшинств»).



Американские студенты требовали вывода войск из Вьетнама, их чернокожие соотечественники – равенства в гражданских правах, чешские «ревизионисты» отстаивали социализм с человеческим лицом, а участники волнений в Париже вышли на улицы под легендарным лозунгом «Запрещено запрещать».



Неким общим знаменателем происходившего может служить еще один мем тех парижских событий – «Структуры не выходят на баррикады».

Молодежь, составившая ядро протестов, выражала свое недовольство тем, что Модерн в процессе стремительного послевоенного роста мировой экономики превратился в бесконечную череду мегапроектов, в абстрактный образ светлого будущего, ради которого не жалко принести никакие жертвы – ни в джунглях Вьетнама, ни на стройках развитого социализма. Или, кстати, не менее развитого капитализма, о котором пишет Берман в заключительной главе своей книги о превращении его родного мелкобуржуазного Бронкса в образцовое нью-йоркское гетто (кто же не смотрел фильм «Разборки в Бронксе»?) усилиями главного американского градостроителя-модернизатора Роберта Мозеса.

С этой точки зрения, «первый» (капиталистический) и «второй» (социалистический) миры были не более чем зеркальным отражением друг друга – и тот, и другой продвигали собственную версию проекта Модерна, предлагая присоединиться к ней всем остальным («третьему» миру).



К середине 1970-х годов два проекта, казалось, пришли к чему-то вроде пакта о ненападении, выражением чего стала брежневская доктрина мирного сосуществования двух систем, однако именно здесь сыграла свою решающую роль никуда не девшаяся иерархия в мировой системе.

Пока советское начальство с той или иной степенью веры в собственные идеологические построения рассказывало своему народу о «загнивающем капитализме», этот самый капитализм с огромным трудом, неверными шагами, но все же двинулся в направлении своей структурной перестройки, переходя в более гибкий – постфордистский – режим производства и потребления.



Этот процесс затронул и такую важную часть общественного производства, как культура в самом широком смысле – пока СССР строил БАМ и грезил поворотом сибирских рек, на Западе наступала эпоха постмодернизма, поставившего под принципиальное сомнение любые мегапроекты. Возможность начать реальные реформы в 70-х была упущена вместе с низведением Алексея Косыгина до роли «технического премьера», а в следующем десятилетии СССР стал все больше дрейфовать в направлении периферии капиталистической системы.



Приобретавшая все более угрожающий масштаб формула «нефть в обмен на продовольствия» исключала равноценную конкуренцию двух систем на поле экономики и благосостояния людей, и хотя у СССР еще оставался в распоряжении последний аргумент в борьбе за мировое господство – ядерный арсенал, знавший о войне не понаслышке Брежнев определенно не был настроен на его реальное использование.  

В этом контексте глубокой трансформации капиталистической мир-экономики (включая все более значимую геокультуру, используя термин позднего Валлерстайна) в 1970-х годах расхожая мысль о том, что Советский Союз погубили запрет рок-музыки и отсутствие в свободной продаже джинсов, выглядит отнюдь не шуткой.



Уже в 60-х годах плотность железного занавеса была уже совсем не той, что в сталинские годы – во многом благодаря намеренным действиям властей, стремившихся к повышению культурного и символического престижа СССР в капиталистических странах.



В 70-х же столь порицаемое после Пражской весны «низкопоклонство перед Западом» фактически попросту стало элементом контркультуры. Пластинка Led Zeppelin или ксерокопия «Лолиты» оказывались настоящим символическим капиталом в обществе, где официальная идеология все больше дезавуировала сама себя, превращаясь, по сути, в специфически советский постмодернистский пастиш, а накопление экономического капитала было возможно только в теневых формах, напоминающих о «потогонках» новых индустриальных стран (цеховик Крымов из фильма «Асса», нелегально производивший люстры «Каскад» на мощностях советских предприятий, занимался элементарным, в самом вульгарном марксистстом смысле, воровством прибавочного продукта советских трудящихся).



Все это, опять же, может служить хорошим назиданием для всех, кто и сегодня пытается не замечать глобальных социальных изменений: если не пускать их в дверь, они непременно войдут в окно.

Проблема советского модернизма примерно к началу 1980-х заключалась в том, что советское общество не вошло в стадию постмодернизма синхронно с Западом, не создало свою альтернативную и паритетную его версию. Импульс революционного преображения действительности, нового этапа модерности (современности) был потерян в то самое время, когда обществом был востребован новый дизайн повседневности – в самом широком смысле. В результате такой источник современности советское общество стало получать на Западе.



Произошла, используя термин Алексея Юрчака в работе «Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение», гипернормализация советского общества, выраженная в перформативных сдвигах в советской официальной идеологии и в итоге в сознании советского общества.



Поэтому, даже когда советская архитектура и дизайн представляли и запускали в массовое производство продукты в сфере массового жилья, одежды, мебели, бытовой техники, электроники и т.п., которые должны были конкурировать с западными, в массовом сознании они уже априори проигрывали иностранным аналогам. Кризис советского модернизма во многом повторил кризис советского марксизма-ленинизма, превратившегося в сухое догматическое учение, не признававшее и отрицавшее все новые явления социального и экономического развития.

Весьма показательным для тех процессов, которые шли в советском обществе, вопреки официальной догматике, является принципиальное изменение отношения к СССР западных левых интеллектуалов. Тот громадный престиж в этой среде, которое Советский Союз имел вплоть до середины 60-х (вспомним список знаменитостей, которые приезжали в Москву – от Лиона Фейхтвангера и Андре Жида до Софи Лорен и Федерико Феллини), был растрачен очень быстро. Уже в начале 80-х неомарксист Маршалл Берман предельно критичен к происходящему в СССР и соцлагере, а через некоторое время его последователь Дэвид Харви в своей книге «Состояние постмодерна» ни словом не обмолвился о советской альтернативе новой – неолиберальной – версии капитализма, скрывающейся под модным ярлыком «постмодернизм».

И это неудивительно: еще в брежневские времена утопия западного потребления полностью овладела умами советских граждан, которые вырабатывали все больший иммунитет к официальной пропаганде, в том числе наблюдая жизнь партийной номенклатуры. Но один из ключевых идеологических элементов раннего коммунизма – пренебрежение к материальному миру – по-прежнему сохранялся не только на уровне порицания «вещизма».



Редко попадающим в поле зрения исследователей симптомом нарастающей неадекватности советской экономики запросам общества стала деградация промышленной эстетики – так в СССР называли то, что сейчас вошло в большинство языков под словом «дизайн».

Эта модернистская по своей природе система, основы которой были заложены конструктивистами 1920-х годов, охватывала весь предметный мир советского человека и долгое время была конкурентоспособна в сравнении с западными аналогами, задавая функциональные и эстетические координаты советского общества именно как общества Модерна.



Но уже к 80-м годам советский дизайн не мог конкурировать по отношению к западному, переживавшему постмодернистский расцвет – вместе с динамикой советского модернистского проекта выдохлась и его эстетика. Неслучайно самым примечательным явлением советского постмодерна на рубеже 70-х - 80-х стал концептуализм, основанный на пародировании визуальных и словесных клише официальной пропаганды.



Тем временем бренд Made in USSR стал восприниматься как некий символ напрасного труда – отсюда и расхожая история о японцах, закупавших советские станки, поскольку затраченная на их производство сталь стоила дороже, чем конечное изделие.

Если внимательно смотреть позднесоветское кино - взять хотя бы совсем не диссидентский сериал «Следствие ведут знатоки», - то легко можно увидеть, как обветшало пространство советских городов, магазинов, заводов, складов, ведомств, квартир.



Экзистенциальный интерфейс советского общество явно нуждался в модернизации, обновлении и новом лоске, который на разных этапах советской модерности достигался в 1930-е и 1960-е годы, однако семидесятые и начало восьмидесятых страна «благополучно» проспала, а потом было уже поздно. К тому же для очередного модернизационного рывка у СССР просто не было денег – рухнувшие цены на нефть и непомерно раздутый в связи с новой гонкой вооружений ВПК быстро привели страну в состояние фискального кризиса, неизменно сопровождающего государственный распад.



Николай Проценко, Павел Родькин, Станислав Смагин