Сильнейший пожар в Соборе Парижской Богоматери по-настоящему потряс Францию, в последние несколько столетий слывшую одной из самых богоборческих и нетерпимых к церкви государств Европы и активно распространявшей эти идеи по всему свету.

Безусловно, собор крайне важен как религиозный объект и символ, но охвативший его огонь многим отнюдь не без оснований показался дурным и печальным знаком не только для христианского базиса французской, да и европейской в целом культуры и цивилизации, но и  для всей покоящейся на нем надстройки.

Шесть лет назад известный французский писатель Доминик Веннер в стенах Нотр-Дам де Пари уже попытался послать сигнал тревоги соотечественникам, причем сделал это максимально шокирующим образом – застрелился возле алтаря. Будучи человеком скорее языческих взглядов, он в предсмертной записке объяснил выбор места для своего «послания»:

«Я выбираю глубоко символическое место — милый моему сердцу собор Парижской Богоматери, возведенный гением моих предков на месте еще более древнего культа, в память о нашем великом происхождении».

Толчком для самоубийства стал закон о легализации однополых браков и разрешении такого рода «семьям» усыновлять детей – даже нехристианин не смог смириться с тем фактом, что страна, некогда по праву называвшаяся «любимой дочерью Церкви» (имелось в виду католической), стала прибежищем «родителя-1» и «родителя-2». Тогда вокруг закона и смерти Веннера пошумели-пошумели, да и успокоились.

Посмотрим, насколько сильным, долгим и, главное, действенным окажется резонанс нынешнего события, и не потухнет ли огонь в сердцах галлов буквально сразу после огня в соборе. Судя по степени шока, охватившего нацию, и по тому, что еще до полной победы пожарных в Интернете начался сбор денег на реконструкцию, а затем свою весьма немалую – несколько сотен миллионов евро – лепту внесли и французские миллиардеры, что-то, не исключено, в головах и переменится.

В российском же информационном пространстве, в частности, в соцсетях, можно было заметить три примерно равных в количественном выражении вида реакции на парижский пожар. Одни скорбели и сочувствовали, кто искренне, кто натужно. Другие напоминали, что ни во Франции, ни в мире никто не скорбит по нашим культурным потерям и иным невзгодам, более того, активно принимают участие в увеличении количества этих невзгод. Третьи иронизируют над первыми двумя группами и над самим фактом столь бурного и эмоционального обсуждения и пропускания через себя далекого от нас события – правда, тем самым они попадают в логическую ловушку, когда критик возбужденной реакции на что-либо сам фактически  оказывается в числе реагирующих.

Странно или нет, но своя доля правды есть в каждом из подходов.

Франция активно участвовала и в бомбардировках Югославии, и в разрушении порядка на Ближнем Востоке, и в коллективном покровительстве Запада государственному перевороту на Украине, каковое покровительство затем распространилось и на послемайданный киевский режим. Французский «философ», а на самом деле высокопоставленный политрук Бернар-Анри Леви, сутки буквально-таки пытавшийся залить пожар в парижском соборе своими слезами, вместе с другим таким же «философом», ныне покойным Андре Глюксманном, поддерживал, подталкивал и идейно окормлял все мерзости и преступления западной политики за последние лет –дцать. Порошенко для мсье Леви – рыцарь и мужественный солдат западной цивилизации, при этом для сжигаемых бандами и других ему подобных украинских «лыцарей» православных храмов и живых людей ни у самого Леви, ни у отчетливого большинства его соотечественников слез не находится.

Не поспоришь и с оценкой «омерзительно», выставленной шумихе, которую подняли официозные СМИ и разного рода высокопоставленные и не очень деятели. Сия шумиха, как и после регулярно случающихся в странах Запада терактов, призвана показать – мы с вами, мы любим вас, мы часть вас. Скажем, по горячим следам недавней новозеландской стрельбы в Москве в знак траура на час погасили подсветку Останкинской башни, хотя после российских трагедий любого масштаба этого отродясь не делали.

Омерзительны пафосные громкие инициативы вроде того что Минкульт призвал организовать сбор денег на восстановление Нотр-Дама – как будто в России не на что собрать и потратить деньги, в том числе и в сфере культуры и защиты памятников. Омерзительно, когда в студии центрального телеканала парижский пожар сравнивают с одесской Хатынью 2.05.2014, хотя для любого нормального русского человека другие русские люди, погибшие в Одессе и Донбассе, несравнимо дороже любых «священных камней Европы». Омерзителен занимающий на политических телешоу нишу отмороженного либерал-русофоба некто Сытин, который в ответ на эту реплику (и в полном соответствии с имеющимся у него мандатом на любые гнусности) говорит – нет, как раз Нотр-Дам бесконечно дороже «ликвидированного в Одессе малоценного человеческого материала».

Однако вот какое дело…

Отказывая в сочувствии французам и вообще европейцам и по делу браня тех, кто это сочувствие лицемерно и своекорыстно проявляют, мы забываем, что Собор Парижской Богоматери – часть совсем иной Франции и Европы. Точнее – совсем другая сторона.

Это не Франция вторгавшихся в России Наполеона I, его племянника Наполеона III и тысяч добровольцев-вишистов, топтавших нашу землю во время Великой Отечественной. Это не Франция сытого достатка, безудержного потребления и уютных вилл на Лазурном берегу, ради которых российские «элитарии» угодливо льют слезы в унисон с Б-А. Леви. Да, кстати, Франции этого самого Леви, а также Франции толерантности, прав меньшинств и однополых браков, Франция Нотр-Дама не просто чужда, а противоположна. Нотр-Дам – это то, что соединяет нас с Францией и Европой здорового человека и разъединяет – с ними же сегодняшними человека больного.

Нотр-Дам – облаченное в камень эхо Европы, где отец был отцом, мать – матерью, женщина – прекрасной дамой, а не озлобленной феминисткой или объектом непрошеной агрессивной «защиты» в исполнении этой феминистки. Европы, где под прогрессом понималось не повсеместное принудительное введение туалетов для гомосексуалистов, бисексуалов, транссексуалов и гендерно-неопределившихся персон, а неуклонное движение к социальной справедливости и этическому совершенствованию общества, осуществляемое с христианством если не на устах, то в поступках; недаром и Жан Жорес, сыгравший одну из главных ролей в истории французского социализма, при всем своем безусловном антиклерикализме признавал значение веры Иисуса и восхищался французской церковной архитектурой, хотя и говорил, что Спасителя выгнали бы сейчас из этих храмов, если бы он вздумал произнести там проповедь.

Это Европа высочайших достижений человеческой мысли и величайших дерзновений человеческой воли.

Да, эта самая Европа постоянно строила нам козни, воевала с нами, вторгалась к нам – либо всем скопом, либо одна ее часть была нашим врагом, а другая – союзником, но таким, что не сильно лучше врага. Поэтому я и уточняю, что правильнее говорить не о разных Европах, а о разных сторонах одной и той же. Но при этом, в свою очередь, и с той, и с другой мы одно целое – пусть и разные  стороны этого целого.

Люблю такое сравнение: мы как Монтекки и Капулетти, у которых одна Верона. Или как зеркало и отражающийся в нем предмет, которые, тем не менее, находятся рядом и в одной комнате, в то время как Япония и Китай – за порогом комнаты.

К счастью, раньше в семье наших родственников-врагов находились люди, которые это понимали. Речь не только о Шарле де Голле, одно время дружившем с Москвой больше, чем с Вашингтоном. В ту же эпоху известный бельгийский мыслитель и политик Жан Тириар выдвинул смелую идею: Европа может спастись, сохраниться и избежать геополитической и культурной, стирающей все на своем пути американской оккупации, только если станет частью Советской империи.

Говорят, что Нотр-Дам в первую очередь католическая святыня. Но собор начали строить в середине XII века, всего через сто лет после раскола христианства на православие и католичество, когда Русь по большому счету этот раскол еще не ощутила и остро не прочувствовала. Наша Анна Ярославна стала французской королевой буквально за несколько лет до схизмы 1054 года, да и дальше русские князья и вообще представители высшего сословия взаимодействовали с латинянами, в том числе и на брачном фронте, как с единоверцами.

Поэтому, опять же по большому счету, парижский собор для нас памятник времен еще христианского единства.

Вообще появление настоящей пропасти между православными и латинянами – это не 1054, а 1204 год, когда крестоносцы разграбили Константинополь. Тогда-то во Францию и перекочевал Терновый венец Иисуса, который сейчас является главной святыней Нотр-Дама. Противоречивый момент в свете разговора о правильном отношении к собору – но судя по тому, что во время пожара венец оказался вне опасности, Всевышнего устраивает его местопребывание.

И, если уж разговор коснулся Константинополя, заметим - если мы сурово относимся к вопросу принадлежности Нотр-Дама, нам так же надо относиться и к великой христианской святыни, Собору Святой Софии. Он сначала принадлежал Константинопольской церкви, с которой нынче у РПЦ побиты все горшки, затем при османах стал мечетью, затем музеем, а в последнее время всерьез заговорили о том, чтобы вновь сделать его мечетью.

Мы пытаемся отвергнуть Нотр-Дам – он французский, а французы наши враги. Но вспомним, сколько раз собор отвергали сами французы. Его хотел разрушить Робеспьер. Затем, уже после Наполеона, при восстановленной монархии Бурбонов, в теории должно было случиться его полноценное возрождение, но нет – наоборот, он вновь оказался на грани сноса.

О том, как «благочестивейшие», не чета якобинцам, французские монархи относились к христианским храмам и национальной культуре, рассказал писатель Иван Белоконь в книге «Память и красота»: «Ушла в небытие эпоха революций и потрясений. Казалось бы, наступило светлое время, когда правящий класс получил редчайшую возможность показать всему миру, как надо относиться к культурному наследию. Это была Реставрация, период вторичного правления во Франции династии Бурбонов в 1814-1830 гг. Как же использовался этот шанс господами монархистами?

Пэр Франции граф Монталамбер, отнюдь де сторонник революции, писал в 1839 г.: "Реставрация в каких-нибудь 15 лет ознаменовала себя себя бо́льшим числом всевозможных разрушений, чем вся революция и империя". Воспользуемся поучительной информацией графа, видевшего всё все собственными глазами.

Замечательная Клервосская церковь, равная размерами собору Парижской Богоматери, уцелевшая во времена революции и империи, была разрушена в первый же год Реставрации. И все это для того лишь, чтобы расширить двор тюрьмы, в которую превратили древний монастырь. В Перигоре был старинный монастырь Кадуэн. От него остались церковь и еще одно здание, которые превращены были в свиной хлев.

В Тулузе не только не пощадили ничего, а даже как будто нарочно выбирали наиболее интересные памятники прошлого, чтобы или их уничтожать, или дать им самое низменное назначение. Церковь францисканцев, возведенная в XIV веке и известная своими фресками и барельефами, изделия ученика Микельанджело, Башелье, одного из лучших скульпторов эпохи Возрождения, с картинами Антония Ривальца и гробницей президента парламента Дюранти, а главное - со своим склепом, имевшим удивительное свойство сохранять тела покойников нетленными, - эта церковь разграблена дочиста и обращена в сарай для фуража. Окна теперь все замурованы, а подземелье, в котором много лет показывалось тело красавицы Паулы, славившейся при Франциске I, просто засыпано. Доминиканская или Яковитская церковь, высокие своды которой воспеваются во всех старинных описаниях Тулузы, нынче совершенно недоступна. Она передана в артиллерийское ведомство, которое устроило внизу - конюшни, а вверху - склады сена и казармы для солдат».

Собору Парижской Богоматери повезло больше остальных – Виктор Гюго, посвятив ему свой знаменитый роман, устыдил власти и общество, и дал толчок к реставрации.

Но со второй половины XIX века, когда Франция в очередной раз  стала республикой, причем на глазах все сильнее отдаляющийся от религии и церкви, и собор  опять пришел если не в материальное, то в определенное духовное запустение. Яркий штрих - когда 17 ноября 1918 года в соборе проходила торжественная служба по случаю победы в Первой мировой войне, премьер-министр Клемансо, ярый атеист, запретил своим министрам ее посещать.

Дальше – больше. Многие, и то далеко не все, французы лишь сейчас по-настоящему поняли, что Нотр-Дам – их. Это, конечно, не повод считать, что он – наш. Но, возможно, повод немного задуматься.

А еще мне вспоминается, как советские воины в 1945-м спасали от разрушения Краков, древнюю и богатую различными памятниками столицу наших еще более заклятых, чем французы, католических «друзей»-поляков. Как разведчик Алексей Ботян обезвредил немецкую взрывчатку, приготовленную для подрыва города и превращения его в гигантское препятствие на пути наступающих советских войск, а маршал Конев отказался от применения артиллерии и авиации при штурме.

Глядя на то, как сейчас поляки относятся к памяти наших солдат и самого Конева, поневоле сомневаешься, что оно того стоило. Но сомневаешься и в том, что маршал, даже обладая даром послезнания, поступил бы иначе.

Я, в общем-то, ни в коем случае не призываю всех скорбеть о пожаре в соборе, радоваться, что он был в итоге потушен, и вывешивать картинки «Же суи Нотр-Дам». Невыразимая пошлость, особенно после того, как это же самое сделал наш официоз, способный любой благой порыв превратить в свинство. И даже искреннее, но слишком бурное выражение эмоций мне кажется малоуместным. А вот просто промолчать – в самый раз. Радостно, раздраженно, философично – тут уж каждый решит сам. Хотя бы промолчать о месте, где хранится Терновый венец Иисуса и которому посвятил свой великий роман Гюго.

Целенаправленное варварство, как и стихийное бедствие, не знают границ и в любой момент могут нанести удар в любой точке света. Мы видели и продолжаем это видеть  на примере уничтожения и уничижения памятников и святынь в Афганистане, Ираке, Сирии, Косово, Украине, Азербайджане, где было разрушено средневековое армянское кладбище хачкаров. Но и вроде бы «свои», те, кому по паспорту и должности положено заботиться о культурно-историческом наследии, порой наносят ему вред почище любого иноземного завоевателя.

В «благословенной» Европе христианские храмы превращают в мечети, пивные и стриптиз-бары. У нас еле удалось приостановить убийство уникальной деревянной застройки Боровска, что в Калужской области. Туманом покрыта судьба Матросского бульвара в Севастополе – там новый виток эпопеи, застройщики сделали благотворительный фонд и просят в него деньги у севастопольцев на ремонт.

В общем, давайте не кривиться и не плеваться при упоминании того немногого международного и надграничного, что еще нас объединяет или хотя бы в потенциале способно объединить.

Не спрашивай, по ком звонит пожарный колокол – завтра он, возможно, прозвонит где-то поблизости.

Станислав Смагин