Выжить вопреки. Честный рассказ севастопольца с линии фронта

ForPost уже знакомил наших читателей с удивительно пронзительными историями пресс-секретаря Севастопольского благочиния Екатерины Виноградовой о благотворительных поездках к линии фронта.

На этот раз вашему вниманию — текст с острыми переживаниями поездки в разреженную войной Волноваху и окрестные сёла под заголовком «Выжить вопреки».

Выжить вопреки — именно так можно сказать о тех, кто девятый месяц выживает в зоне боевых действий вопреки обстрелам, разбитым домам, отсутствию света, воды, отопления, дров, голоду, страху, отчаянию, а с наступлением глубокой осени ещё и холоду. Мы ехали в тревожное время, хотя было ли оно в этих сёлах другим за всё это время…. В новостях только и успевали читать об обстрелах, прилётах, погибших и раненых.

День первый. Выжить на линии фронта

В Волноваху приехали рано, но нужно было перебрать груз, продумать окончательный план действий, световой день короткий, поэтому делать нужно всё быстро, пока светло.

Встали задолго до рассвета, воздух уже отдаёт морозом, тёмное тревожное небо куполом накрывает спящий городок. Едем одной машиной, молимся и выдвигаемся в путь. Едем не быстро, дорога тёмная и разбита непогодой и проходящим фронтом. Едем вдоль поля и лесопосадки, такие участки нужно проезжать быстрее, но нас заставляет остановиться странный звук слева.

Остановившись, сразу выключаем фары, стоять в таких местах небезопасно, да и в стороне слышится, как работает артиллерия. Осмотрев машину, мы увидели неутешительную картину — видимо, наехав на снаряд, которыми дороги здесь усеяны как летнее поле одуванчиками, мы порвали колесо вдребезги. Машина гружёная, тяжело поднимается на домкрате, приходится подкладывать доски. Отцы стараются работать тихо и быстро, включив только один фонарик у самого колеса. Мне остаётся вглядываться в тёмное небо и смотреть по сторонам, вслушиваясь в звуки разрывов где-то недалеко. Но вот колесо заменили, забрезжил рассвет, и мы двинулись дальше.

На повороте перед Егоровкой надеваем броню, молимся и набираем скорость, рассвело. Пока едем, думаю о том, что в этот раз не заедем к старикам, которых убило прилётом ракеты месяц назад, мысленно молишься об их упокоении. Заехав в село, как обычно безлюдное и как будто мёртвое, никого не видим. Подъезжаем к дому, где разгружались, зовём хозяев, но только порванная плёнка на окнах шелестит нам в ответ.

В такие минуты страшно, что людей может не быть в живых, на какие-то секунды эта мысль парализует изнутри, холодным потом обжигая тело. Но стоять нельзя, выходим из двора — и вдруг видим дедушку, на тачке он везёт в ящике картошку размером с грецкий орех, тяжело передвигая ногами в калошах.

— Уехали они недавно, нету их. А вы к нам приезжали, я вас помню, покушать нам привозили и вот — калоши ваши. Давайте чуть дальше, у нас во дворе заехать можно и разгрузить.

Дедушка бросает тележку и бежит открывать ворота. Во дворе куча маленьких собачек, которые испуганно смотрят круглыми глазками на непонятную суету. Начинаем разгружать, подходят соседи — пока тихо, могут себе позволить. Пока разгружают, из дома выходит женщина с грустными глазами.

— Спасибо вам, мы вон хоть картошку пошли собрать, дом наш разбили, но картошка осталась. Слава Богу, нас сюда жить пустили, тут хоть крыша и печка.

Женщине трудно говорить, потому что то и дело слова перебивает кашель.

— Не могу поправиться никак, температура и кашель этот, холодно, не проходит ничего. Сегодня ещё не лупили, а вчера и из подвала не выходили, да каждый день так. Вот дедушку с бабушкой убило недавно, там через перекрёсток.

Тревожный холодок забирается в самое сердце, и оно начинает предательски ныть где-то под бронежилетом. Перед глазами стоит плачущая бабушка Катя и крестик в её руках, дедушка, который машет нам на прощанье. Наверное, никогда не смогу стереть из памяти лица этих светлых стариков из Егоровки.

— Мы дым увидели в той стороне, — продолжает моя собеседница. Увидела я и побежала смотреть что там, а когда подошла, поняла, что прилёт в дом был. Старики в подвале были, но его весь разворотило. Я вниз спустилась, сначала бабушку нашла, правда, без головы, голова отдельно была. Стала деда искать, а он рядом, на лице одни глаза, всё остальное осколок снёс. Мне так плохо стало, я побежала домой, чтоб позвать кого-то. Слава Богу, у одного нашего машина была, завели и повезли их, похоронили. А сейчас и его машину взорвали, теперь мы тут совсем замурованы.

Женщина благодарит нас за помощь, но на лице её нет никаких эмоций, кажется, мимику с её лица окончательно стёрла война.

На вопрос, что вам привезти в следующий раз, люди отвечают: воду и хлеба. Поясняют, что воды здесь нет совсем, в колодце вода солёная, непригодная для питья, остаётся только собирать дождевую. Поэтому воде здесь рады как золоту, страшно подумать об этом, вспоминая, что на прилавках наших супермаркетов стоит великое множество разнообразной воды.

— Мы иконки ваши в прошлый раз всем раздали, и за плёнку спасибо, за пену, за вещи, только так и выживаем.

В селе подозрительно тихо, эта тишина здесь не бывает долгой, поэтому нужно ехать. Попрощавшись с людьми, сели в машину, и у всех у нас возникла одна и та же мысль — поехать посмотреть на дом, где жили наши старики. Подъезжая, мы с трудом узнаём это место, остатки подвала торчат из земли, сзади — разрушенный дом. Больно и как-то особенно обидно… Обратно едем молча, разговаривать не хочется.

В Волноваху спешим вернуться быстрее, потому что световой день короткий, а планов ещё много.

Маленькие посёлки

Вернувшись и забрав остальных, мы большим караваном двинулись в сторону Старомлыновки — того самого села, куда в прошлый раз мы привозили канцтовары и посуду в пытающуюся работать школу. В этот раз мы также везли школе подарки — ноутбук и принтер, которые можно будет подключать к генератору и хоть что-то печатать для учёбы, ведь пойти купить что-то просто негде. В школе нас встретили с радостью и повели показывать налаженную работу. Конечно, нет света и отопления, не везде есть окна, но даже в этих суровых условиях педагоги стараются наладить школьную жизнь.

Единственного небольшого генератора школе хватает только чтобы накачать воды, но рады и этому, качают между обстрелами, поэтому в коридорах стоит запас воды в вёдрах. Видно, с какой любовью здесь относятся ко всему, что уцелело.

— Вот у нас и классы есть, тут родители приходят или с детьми, или сами, потому что боятся детей брать. Мы тогда объясняем, а они уже дома, сами.

— На стены не смотрите, все плакаты и наглядные пособия были на украинском, мы вот заклеиваем, что можем, переписываем, достать здесь новые негде.

Мы пообещали, что привезём плакаты и дидактический материал, чтобы как-то оформить классы.

В коридоре встречаем девочку, которая идёт на урок. В куртке, шапке, но она улыбается и, поравнявшись с нами, делится радостью:

— А у меня сегодня урок, у войны пока перерыв, может быть, что-то успеем даже выучить.

Перерыв у войны здесь может закончиться так же внезапно, как и начаться, но малышка об этом не думает, она просто рада, что наконец может делать что-то кроме того, что сидеть в подвале. Пусть даже и недолго.

Мы прощаемся с директором школы и едем дальше по окрестным посёлкам. Некоторые из них совсем маленькие, настолько, что о них не помнят даже в местной администрации. Но там живут люди, в одном из таких крошечных, как горошина, селе живёт всего двадцать человек, шесть из которых дети. Это село находится на отшибе, в нём всего с десяток домов, дорога к нему глубокой осенью становится непроезжей в условиях военного времени, когда дороги разбиты. Здесь, как и везде, громыхают взрывы и нет ни света, ни отопления.

На звук машины выходит женщина с мальчиком, у которого всё те же фронтовые грустные глаза.

— Привет, тебя как зовут, тебе сколько лет? —пытаемся заговорить мы с парнишкой, но он только смотрит вниз, ковыряя мыском галоши дорожную грязь, и молчит.

— Он у нас совсем взрослый, во втором классе, — женщина делает паузу, перестаёт улыбаться и добавляет: — Мог бы быть. Но какая теперь школа, просто не убили бы…

Мы достаём большой пакет с машинками, радуясь, что нам их принесли столько, и открываем перед мальчишкой.

— Бери все, какие нравятся, не стесняйся, сколько хочешь, бери.

Мальчик продолжает стоять, смотрит на мешок с игрушками, но даже не двигается с места. Мы достаём машины и вертолёты, и уже через пару минут у парня полные руки мальчишечьих сокровищ.

— Спасибо, — говорит мальчик тихо и, прижимая к себе горсть игрушек, даже слегка улыбается еле заметной улыбкой, будто разучился он и вовсе это делать.

К нашей машине, шаркая, подходит дедушка, мы даём ему продукты, тёплые носки.

— А лекарства есть? Капли в глаза, я так мучаюсь, мне очень капли нужны, очень. И таблетки от давления, очень высокое, сил нет.

Мы приехали сюда одной машиной и захватили одну коробку с лекарствами. Достаем её и начинаем искать, по ходу дела к нам присоединяются ещё местные женщины, но ни капель в глаза, ни таблеток от давления в этой коробке нет.

Я поднимаю глаза и вижу взгляд этого дедушки, в котором и надежда, и боль, и страх, и вопрос.

— Нету здесь, дед, подходящих таблеток и капель нет, — не поднимая головы, кричит ему женщина.

Дедушка плачет...

— Очень глаза болят и голова… Сил нет, — дедушка продолжает причитать и медленно уходит, шаркая калошами.

Вот оно самое трудное, от чего внутри всё сжимается и становится трудно дышать — когда ты не можешь помочь. Вдвойне тяжело, когда не можешь помочь старикам, у которых каждый день может быть последним. Впрочем, здесь последним каждый день может быть у каждого, независимо от возраста.

Мы едем дальше, мы колесим по крошечным посёлкам, затерянным среди заминированных полей, фронтовых разбитых дорог, и везде перед нами — люди, полные боли глаза, протянутые руки, ноги в трёх носках и шлёпках и вопросы, которые потом отстукивают в голове в ритм дороги: а колготки есть? а фонарик? а свечка, хоть одна? а детские носки? а мыло? а одеяло? а то, а это?..

Этих вопросов множество, и мы достаём из нашего железного друга то подушку, то таблетки, то тёплые носки, то шоколадку. И хорошо, когда есть что доставать, когда улыбается старушка при виде шоколадки, когда, смущаясь, девушка тут же открывает и нюхает ароматный шампунь, когда радуется мужчина, получая памперсы для лежачей мамы, когда в глазах ребёнка при виде игрушки на секунду исчезает страх. Хорошо, когда всё это есть, и очень страшно, когда чего-то нет.

В одном селе, куда мы приехали, люди просто атаковали нас просьбой привезти тёплые калоши и тёплые резиновые сапоги — это единственная обувь, которая спасёт здесь от грязи, сырости и холода, ведь в шлёпках с тремя носками, даже если пока не холодно, уже очень мокро и сыро.

Эти люди стали заложниками всего: войны, погоды, холода, собственной беспомощности и страха. При раздаче помощи нас колыхнуло от взрыва, снаряд упал метрах в трёхстах от машины, к небу стал подниматься характерный чёрный дым, запахло порохом, нужно уезжать.

Мы едем в село, которое сильно пострадало от обстрелов, но два месяца назад мы раздавали здесь помощь на площади, было довольно тихо. Когда заезжали в него сейчас, нас на блокпосту предупредили, что над селом «летают птички», людей собирать небезопасно, вчера село сильно обстреляли. У кого здесь можно разгрузиться, мы не знали, село довольно большое, много улиц, да и жителей больше 300 человек.

Заехав в село, мы разделяемся, разъезжаясь в разные стороны по улицам. Наши автомобили ездят по улицам и раздают гуманитарную помощь буквально на ходу. Женщины, старики, дети выбегают из дворов и хватают иногда почти на лету заветный пакетик. Одна машина ездит с плёнкой и монтажной пеной и раздает тем, у кого осколками выбиты окна. Детей здесь много, и у них праздник, из машины летят кукурузные палочки, конструкторы, игрушки, шоколадки. Детвора хлопает глазами и не верит своему счастью. Нас догоняет девчушка лет 14 на стареньком мопеде, просит монтажную пену.

— У нас дырок много в доме, нам бы заделать, а то холодно.

Даём девочке большой баллон с пеной, она смотрит вниз на тоненькие галоши, которые — видно — велики ей на несколько размеров, и на выдохе произносит:

— А у вас резиновых сапог нету? Мне бы сапоги, а то...

Девочка замолкает и смотрит вниз на свою неказистую обувку. По машинам, уже съехавшимся в одну точку для выезда из села, прокатывается эхом: у кого сапоги есть? Но сапог у нас больше нет, никаких.

Один из наших ребят, бежит к машине и кричит: «Подожди, подожди, не уезжай, я сейчас». Радостный, он бежит обратно к девочке, держа в руке свои сапоги, почти новые, тёплые.

— Вот держи, великоваты будут немного, но носок тёплый наденешь — и хорошо, бери, не мёрзни в этих галошах.

Слёзы на глазах были у нас всех: и у девочки, и у товарища с сапогами, и у меня. Слёзы радости, они всегда лучше, чем слёзы горя.

Наверное, все помнят фотографию, сделанную в этом селе в прошлую поездку, на которой детские ножки в рваных носках и сандаликах, ножки Ангелины; их с братом историю, наверное, тоже помнят многие.

Ангелину, Пашу и их бабушку мы нашли в селе и в этот раз; дети, узнав нас, бежали нам навстречу, мы обнимались, а они только смотрели на нас и спрашивали у каждого: «А игрушки есть?». Этот вопрос — не вопрос избалованного ребёнка, который не знает, чем себя ещё развлечь, но вопрос детей, изголодавшихся по игрушкам, по новой сказке перед сном, по пушистому ковру, на котором рассыпаны игрушки, по тёплой ванне с пеной и пластмассовым корабликом, по обычному детству, где вместо взрывов — голос мамы, а вместо осколков снарядов и стёкол — машинки и куклы.

И нам не жалко для этих детей и четвёртой, и пятой игрушки, хоть бабушка уже стоит у калитки и смущается, что много. Ангелина и Паша уже не сандаликах, одеты, хотя, как и у всех фронтовых детей, вещи и руки у ребят чумазые от осенней непогоды и отсутствия элементарных условий, ведь вода здесь только холодная и немного, да и порошок или мыло нужно ещё постараться найти. Но это ничего, кончится война — и всё будет, а пока главное — выжить… вопреки.

На сегодня у нас осталось ещё одно село, в которое не просто нужно успеть заехать, но и успеть выехать из него до темноты, передвигаться в этих местах после наступления сумерек смертельно опасно, мы проверяли.

Ехать в объезд по полям — долго и рискованно из-за ещё непросохшей после дождей дороге, в поле можно застрять крепко и надолго.

Есть прямая дорога через мёртвое село, по которой раньше не пускали категорически — открытая местность, хорошо просматриваемая и простреливаемая.

Набираем в лёгкие воздуха, молимся и на скорости и большой дистанции между машинами начинаем пролетать село. От открывшейся картины кровь стынет в жилах: полностью разрушенное, абсолютно мёртвое село, без единой живой души, как призрак, стоит посреди полей на абсолютно открытой площадке. Слава Богу, пролетели, перевели дух, сбавили скорость.

Заехали в нужное нам село, встали на привычном месте в укрытии под деревьями, ни одной живой души, что удивительно. Но вот к нам подходят две женщины, рассказывают, что прямо перед нашим приездом был обстрел села, попали в дом, снаряды ещё теплые. В глазах у женщин страх, но и есть тоже очень хочется, поэтому быстро берут помощь и уходят.

Мы тоже понимаем, что небезопасно, освобождаем по максимуму машины, оставляем две, остальные отправляем на базу, чтобы зря пустыми не стояли.

В воздухе тревожно, люди подходят понемногу, долго не задерживаются. Кто-то в этот раз передал нам большие и очень красивые игрушки ручной вязки из мягкой, уютной пряжи. Не могу передать, как им радовались девочки-подростки, прижимая к себе эти чудо-игрушки.

Но самую большую радость в этот раз доставила коробка с нижним бельём: мужским, женским и детским. Это был настоящий праздник, такой отголосок мирной жизни.

— За девять месяцев всё износилось в лохмотья, уже зашиваешь, зашиваешь, а оно рвётся. А тут новое, ой, ну так радостно, спасибо вам большое.

И снова плёнка, пена, свечи, лекарства, носки и галоши, мыло и спички, газовые баллоны и туалетная бумага — как горячие пирожки, люди разбирали быстро, улыбались, плакали, радовались и обнимали нас — на этой полянке можно было найти любые эмоции, неподдельные, настоящие, искренние.

А я стояла смотрела и думала, как много нужно везти, в каждом селе живут люди, которые выживают вопреки и которым без нас и нашей помощи — никуда. И всего нужно даже не сотни, а тысячи, чтобы объехать только этот прифронтовой кусочек. В голове предательски застучал молоточек: а вдруг не соберём...

Смеркается, нужно ехать, мы прощаемся с людьми и уезжаем, в этот раз не увиделись с нашими ребятами, которых мы крестили, жалко. Уже на выезде из села видим, как нам навстречу по дороге бежит мальчишка: в полутьме видим, что это Игорь, тот самый, которого мы покрестили.

С какой радостью мы бежали ему навстречу, отец Георгий обнимал мальчишку как сына, а тот, прижимаясь к подряснику, улыбался. Наша встреча была короткой; нагрузив мальчика продуктами, сладостями и игрушками, мы обнялись и стали прощаться. Напоследок Игорь рассказал, что сестру, наконец, увезли в больницу вытаскивать осколок, и это тоже была радостная весть на сегодня.

Мы возвращались обратно; где-то полностью, где-то нет, но задачи на сегодня были выполнены. Уставшие, мы ехали на базу, а перед глазами пробегали радостные лица тех, кому мы помогли, и грустные тех, кому не удалось.

В Волновахе нас ждал горячий ужин у отца Александра, мы сидели за столом, вместо окон шелестела плёнка, было прохладно без отопления, мы сидели в куртках, скинув только бронежилеты, отец Роман играл на гитаре День Победы, пели хором, и это был лучший вечер в кругу родных людей, родных по вере и по духу.

Новый день...

Встали снова задолго до рассвета, чтобы с рассветом уже заезжать в очередное село. Поехали одной машиной, места совсем небезопасные, по-другому нельзя. Едем не спеша, в темноте, поём тропари святым, молимся за всех; подъезжая к повороту на село, заканчиваем петь «Царице моя преблагая»…

Дорога в село похожа на кадры из фильма ужасов: деревья-призраки с расщеплённой кроной без макушек, разбитые чёрные осенние дороги, кажется, что и сам воздух здесь какой-то чёрный, тяжёлый. Заехав в село, мы просто потеряли дар речи, по коже пробежали мурашки: и без того пострадавшее от войны, за месяц оно разбито так, что, наверное, не осталось ни одного неразрушенного дома.

В крышах, стенах — везде были дыры, а от многих домов осталась только груда камней. Как больно было ехать по селу и видеть всё новые и новые разрушения. Кажется, что, если бы дома могли плакать, их слёзы затопили бы улицы.

Мы подъезжаем к дому, где всегда оставляем помощь у одного дедушки. За месяц весь забор стал похож на сито, осколки побили его знатно, а ведь был почти целый. Стучим в забор, кричим — никого, несколько минут стоим в замешательстве, потому что совершенно не знаем, что делать: стоять долго опасно, куда везти, ещё непонятно. Пытаемся открыть калитку изнутри, на звуки выходит дедушка и спешит открыть нам ворота.

— Ой, это вы ж снова к нам, никого без вас не было, совсем никого.

Дедушка живёт один, и поговорить для него — отдельное утешение, не менее важное, чем продуктовый набор.

— Вы тогда уехали, а через неделю, наверное, я пошёл через дорогу — вон на полянку котиков кормить, много здесь котиков брошенных осталось, я их там кормлю. Как начались прилёты, меня через дорогу отбросило взрывной волной, но цел остался. Вот осколков только нахватал, мелкие мне ребята военные вытащили, обработали, а один большой теперь уж после войны, в больнице. Знаю, что опасно по улицам ходить, а кто их, горемычных, накормит, помрут ведь.

Я стою, слушаю дедушку и думаю: ну чем он кормит этих всех животных, если ему и самому-то есть нечего. Но ведь делится всем, последним что есть, потому что сердце у этого старика огромное, как океан, нам до его сердца ещё расти и расти. Стою я и понимаю, что вот знает он Бога или нет, а живёт по заповедям и нам, читающим умные книги, слушающим проповеди в храмах, воцерковленным людям до этого деда так далеко, что даже и не дотянуться.

А он сидит себе на пеньке, гладит трущуюся о его ноги кошку и приговаривает: «Да ты ж моя хорошая, ты ж моя ласковая, потерпи, потерпи ещё чуток». То ли кошке всё это говорит дедушка, то ли себе.

— Так тяжело, дождь, холод, а люди — люди мёрзнут, в подвалах ведь или в домах чужих, у кого разбило, в другие уходят. Крыши текут, всё мокрое, я в дом свой и не хожу уже давно, там дыры и всё промокло, пропало, живу в подвале. А вы одеялки привезите, не мне — людям, одеяла очень нужны и подушки спрашивали. Людям всё, людям. Как вот уехать, тут кошечек жалко, а людей ещё больше, а так вы знаете, что я здесь, и, может, ещё приедете.

Знаю, что следят и что может прилететь сюда, ну а что делать, люди же тут, понимаешь, деточка, люди, плохо им.

Он поднимает на меня свои бездонные, полные грусти глаза, в которых, кажется, можно увидеть всех, кто живёт в этом селе, всех, кого мы не видели ни разу, но которых поддерживаем который месяц чем можем.

За спиной раздаётся хруст, поворачиваюсь и вижу, что при разгрузке рассыпались макароны и собака жадно грызёт их прямо сырыми. Страшно подумать, что было бы, если бы дедушка этих животных не кормил.

На звук нашей машины к нам подходят ребята, военные, здороваемся.

— У вас случайно термобелья никакого нет? Холодно. Мы мобилизованные, с Сахалина, летели на самолёте, с собой вот 15 кг разрешили взять; что поместилось, взяли. А тут спим в разрушенном магазине, ни окон, ни дверей, на плитке, очень холодно. Глядим на ребят — сжимается сердце, но мы ничего такого с собой не брали, только груз для села. Развожу руками, говорю: давайте хоть средств гигиены дам и продуктов, что есть.

Иду к машине, открываем задние двери, и я замираю от неожиданности: с краю лежат два комплекта термобелья, позже, когда я своих спрашивала, клал ли его кто-то в машину, все только отрицательно махали головами. Поистине чудо и промысел Божий, не иначе. Я радостно беру бельё и иду к ребятам, протягивая заветный свёрток. Парни улыбаются и искренне, как дети, радуются.

— Спасибо большое, вы нас спасли, а то мы так замёрзли, хоть согреемся. А я смотрела им вслед и думала, что им бы тёплую форму, да носки, да термосы для кипятка, но это уже в следующую поездку. А сколько ещё таких вот ребят на передовой, кому просто некому помочь и которым просто некуда деться от холода.

Мы прощаемся с дедушкой, обещаем скоро приехать ещё, нужно заехать ещё в одно место в этом селе к одному нуждающемуся дедушке. Еле пробираемся по разбитой дороге, автомобиль заносит в грязи на поворотах, но надо проехать. Вот и заветная калитка, заходим, навстречу выходит наш старый знакомый, радостный, берёт благословение у батюшки.

— А я вас ждал, вот виноград вам оставил специально на ветке самый крупный, берёг, знал, что приедете. Чем порадовать нашего товарища, мы знаем — достаём пакет свечей, что, как и в прошлый раз, вызвало бурю восторга.

— А у меня дом вон тоже подразбили, только успеваю дыры латать всем, чем могу. Крышу полез латать тут — упал, рёбра сломал, но уже ничего, проходит.

Обнимаемся, оставляем продукты и всё нужное для жизни, берём на прощанье виноград и айву и возвращаемся на базу. По дороге обратно останавливаемся у храма. Бедный, за последние месяцы и ему досталось, всё здание в больших и маленьких воронках от осколков, то тут, то там на территории вместо цветов из земли торчат снаряды.

У нас осталось два населённых пункта и, наверное, одна из сложных задач по доставке в Никольский монастырь генератора весом около тонны, который сейчас стоял в нашей «газельке» и ждал своего часа.

В наших машинах много адресных посылок, продуктов в два села и монастырь, поэтому едем аж четырьмя машинами, но заезжать решаем по двое. На подъезде к Благодатному уже были слышны артдуэли; остановившись на техническую остановку, слышали, как летело в обе стороны. Спрятав две машины, двумя мы поехали во Владимировку. Когда заезжали в село, в стороне, через пару улиц, грохотало и поднимались грибки чёрного дыма — прилёты.

Подъехали к заветным воротам, нам махали уже ставшие родными люди. На окне, лицом на улицу — икона Божией Матери «Всецарица», здесь так делают, верят, что Богородица убережёт дом от обстрела. Учитывая, что посёлок прямо в эти минуты обстреливается, слышны и видны прилёты, хоть и на другой улице, мы быстро разгружаемся, обнимаемся и едем дальше, в Никольское.

Снова дорога вдоль поля, та самая «дорога смерти», на которой невольно ёжишься, а потом просто тихо начинаешь читать Иисусову молитву и смотреть в окно и в небо. Здесь тоже нас встретили наши старые знакомые, бабушка только недавно приехала из больницы после осколочного ранения, поэтому мы везли ей перевязочный материал, ведь ездить отсюда на перевязки просто нереально. Сюда мы привезли монастырский хлеб, чему были очень рады местные жители, ведь никакого хлеба здесь просто нет уже 9 месяцев.

Пока мы разгружались, наши две машины благополучно добрались до монастыря, поэтому и мы поехали туда. В монастырь мы заехали благополучно, чего мы только не привезли в этот раз: спальные мешки, ведь спят сестры на полу в соборе, тёплые вещи для сестёр, сшитые специально по меркам швейным цехом «Мироносицы» в Севастополе, тёплые сапоги для братии, корм для животных, газовые баллоны, свечи, ладан, лекарства и продукты, но самое главное — это генератор, который поможет монастырю выжить зимой… Выжить вопреки.

Вопреки ежедневным обстрелам, которым подвергается монастырь; обитель буквально за день перед нашим приездом обстреляли с вертолёта, сгорел корпус, были раненые.

Но и отцы и сестры в этой обители удивительные: светлые, ни капли уныния, ропота или осуждения во взгляде или слове, с каким удивительным смирением и кротостью они принимают всё, что выпало на их долю.

— Мы живём, как нам завещал отец Зосима, молимся, служим каждый день, а Господь знает, как лучше, как нам нужно, Он всё устроит. И вас нам посылает: вы там, а мы здесь, в этом единстве наша сила, вместе мы всё выстоим, — делятся с нами насельники обители.

Наш разговор прерывает резкий раскатистый звук совсем рядом, в одно мгновение мы бросились к входу в нижний храм, но поняли, что упало за стеной монастыря, значит, можно разгружать дальше, но задерживаться не стоит.

На прощание заходим в собор, нижний храм тёмный, только несколько лампад освещают помещение нижнего храма. Тихо читается в уголке молитва, со стен смотрят лики святых, которых узнаёшь даже в полутьме, и ты понимаешь, что в храме ты дома, а над головой свою десницу простирает любящий отец и ничего с Ним не страшно, что бы ни было там, наверху.

Надо ехать, враг коварен, а село из Угледара видно как на ладони, здесь каждая минута непредсказуема.

Проскочили «дорогу смерти», на которой нельзя останавливаться, почти до конца, но у одной машины спускает колесо, ехать дальше она не может.

Кричим в рацию: «Проезжаем, не останавливаемся, быстро»; отправляем все машины вперёд на базу, останавливаемся. При беглом осмотре оказалось, что погнулся диск; выскочив из машины с молотком, наш батюшка буквально за минуту решает проблему, накачивает колесо — и можно ехать. Конечно, если бы колесо оказалось пробитым, машину, скорее всего, пришлось бы бросить, ведь менять запаску в таком месте просто опасно.

А мы едем обратно, и я уже думаю, что в следующий раз нужно привезти дедушке лекарства, а в то село привезти тёплые галоши, много галош, да и перчаток и носков также много. И везде нужно везти плёнку, пену, гвозди, нужно везти лежачим и детям памперсы, старикам тёплые чуни, грелки и термосы. Нужны лекарства, зимой все будут болеть. Нужно везти всего ещё больше, потому что зима, а зимой там выжить в миллионы раз сложнее, а без помощи и поддержки просто невозможно.

И крутятся эти мысли каруселью в голове, и становится страшно: а вдруг не сможем, а вдруг не соберём… И только шепчешь: «Господи, помоги, на тебя уповаем» — и веришь, что Господь не оставит и пошлёт людей, пошлёт тех, для кого чужая боль больнее собственной, тех, кто протянет руку помощи тем, кому без неё не выжить.

С разными чувствами я возвращалась из поездок: боли, страха, безысходности. А сейчас я ехала с твёрдой уверенностью, что мы должны сделать всё, чтобы помочь людям выжить: если нужно — грызть землю, обивать пороги, ходить с протянутой рукой. Выжить вопреки… Холодной зиме, текущим крышам, голоду, страху и отчаянию, обстрелам и безысходности.

И да, очень сложно возвращаться оттуда в сытый благополучный мир, сложно заходить на странички знакомых в социальных сетях, у которых всё хорошо, потому что лично над ними сегодня мирное небо. Как кощунство выглядят благополучные, глянцевые картинки комфортной жизни рядом с портретами погибших священников, солдат, детей, разрушенными домами, сломанными жизнями. Нам всем давно пора понять, что небо у нас одно на всех, а тучи имеют свойство передвигаться.

Эта война касается каждого, кто называет себя человеком, каждого, в чьей груди бьётся сердце, потому что живое сердце живого человека никогда не сможет равнодушно смотреть, как кто-то может не выжить вопреки…

Екатерина Виноградова

Фото автора, Севастопольское благочиние