Текущий многосторонний кризис, связанный с коронавирусом (который, впрочем, лишь подсветил и усугубил и без того тяжелые системные проблемы), заставляет людей много и упорно размышлять, что же будет дальше.

Со всеми – с ними самими, семьями, страной, миром.

Эти мысли занимают некоторое время скорбного самоизоляционного безделья, но одновременно и делают его еще более скорбным. Отвлечься можно, поделав что-то по дому, до чего раньше руки не доходили, и многие уже сделали свое личное «что-то» по несколько раз, успев оценить, сломать и творчески переиначить.

Можно посмотреть кино – за последние недели количество просьб в соцсетях «посоветуйте хороший фильм или сериал» увеличилось на порядок.

Наконец, одним из верных способов убийства времени традиционно считается чтение.

Мы не будем оценивать всю двусмысленность постановки вопроса о книге как орудии убийства, просто констатируем – орудие и правда проверенное. Вспомните кажущиеся уже почти былинными, золотыми времена поездок в транспорте, особенно в часы пик, когда люди едут с работы и на работу. У многих, минимум у нескольких за один раз встреченных, в руках книги, все чаще в гаджетах.

Качество этих книг, плюс минус Донцова, открывающая глаза или расправляющая плечи, тоже оставим в стороне. Жалобам на литературную невзыскательность соотечественников уже не одна сотня лет, вспомним Некрасова: «Эх! эх! придет ли времечко, когда (приди, желанное!..) дадут понять крестьянину, что розь портрет портретику, что книга книге розь? Когда мужик не Блюхера и не милорда глупого — Белинского и Гоголя с базара понесет?».

Однако сейчас многие жалуются, что чтение совсем не идет, даже когда ты искренне хочешь в него погрузиться и давно составил список книг, которые хотел бы прочитать при удобном случае.

А тут случай вроде представился – и никак.

Может быть, книги про современную или историческую реальность так или иначе навевают мысли про совсем уж актуальную реальность за окном и в кошельке. Фантастические, кстати, еще больше – QR-коды для выхода из дома это, право слово, явление вполне в духе Замятина, Оруэлла и Брэдбери.

А может, нестандартная ситуация еще отчетливее, чем обычно, показывает степень нашего социально-биологического упадка.

Но ведь относительно по историческим меркам недавно, аккурат в эпоху между «милордом глупым» и открывающей глаза Донцовой, то есть в СССР, было совсем иначе.

Была самая читающая в мире страна, где очень по нынешним меркам солидный тираж в несколько тысяч экземпляров считался маленьким, уготованным для специализированных изданий либо вообще вражеских голосов (буквам) с пометкой «для служебного пользования».

Была идея, изложенная генералиссимусом Победы товарищем Сталиным в труде «Экономические проблемы социализма в СССР» и касающаяся не только чтения, но и вообще энциклопедического образования и саморазвития:

«Необходимо добиться такого культурного роста общества, который бы обеспечил всем членам общества всестороннее развитие их физических и умственных способностей, чтобы члены общества имели возможность получить образование, достаточное для того, чтобы стать активными деятелями общественного развития, чтобы они имели возможность свободно выбирать профессию, а не быть прикованными на всю жизнь, в силу существующего разделения труда, к одной какой-либо профессии. Что требуется для этого? Было бы неправильно думать, что можно добиться такого серьезного культурного роста членов общества без серьезных изменений в нынешнем положении труда. Для этого нужно прежде всего сократить рабочий день по крайней мере до 6, а потом и до 5 часов. Это необходимо для того, чтобы члены общества получили достаточно свободного времени, необходимого для получения всестороннего образования».

Книга была важным знаком и сигналом, предметом, как бы сейчас сказали, престижного потребления.

Недаром, например, Людмила в оскароносном фильме «Москва слезам не верит» пыталась знакомиться с ухажерами в библиотеке. Но там, среди читающих очень непростые книги, причем действительно читающих, а не пробегающих строчки глазами людей, ей найти партию не удалось. А вот «зацепить» обложкой модного романа в метро спортсмена, правда, как выяснилось, о данном романе не имевшего никакого представления – удалось.

Можно вспомнить и почти обязательный атрибут – подписные собрания сочинения. У многих, признаем, они были в первую очередь не для чтения, а как раз для красоты и престижности. И здесь как раз проявляется двойственность тогдашнего положения дел, одним глазом косившегося в прошлое с «Блюхером и милордом глупым», а другим угадывавшего в туманной дымке грядущую Донцову.

С одной стороны, хорошо, когда книга столь престижна, что становится поводом для знакомством и украшением дома. С другой – плохо, когда она становится для многих только лишь этим.

Эта двойственность была лишь частичкой мозаики двойственностей послевоенно-позднего СССР. Какие-то из них поспособствовали кончине сверхдержавы, какие-то просто не уберегли. В результате сейчас мы имеем мозаику практически одних сплошных однозначностей.

Вряд ли проблему любви к чтению любой литературы, а хорошей особенно, можно решить в отрыве от других проблем. Кто будет решать?

Не верхи же, которые в культурно-образовательной, как и в любой другой политике явно следуют нацистским методичкам времен Великой Отечественной по управлению оккупированными советскими территориями: надо, чтобы русские умели считать до десяти и различать дорожные знаки, а то машина собьет и некому работать на благо рейха будет. Да они и сами-то читают разве что расшифровки своих банковских карточек и счетов да меню в ресторане. Подписываемые указы и распоряжения – уже сильно не факт.

Сверху вниз по всей вертикали глупость идет рука об руку с откровенным вредительством. В результате как-то в книжном магазине я лицезрел плакат официальной государственной кампании по культивированию любви к чтению. Плакат, собственно, призывал читать, и там на два коротких предложения была одна грамматическая ошибка и одна пунктуационная.

Кстати, буквально в полусотне метров от этого магазина, одного из главных в Ростове, почти на углу главной городской улицы с второй-третьей в иерархии висит вот такая памятная доска. Повешена пять лет назад с помпой. «В последствии», да.

Может быть, в рядах общества появится группа энтузиастов-«будителей», которые решат, что возродить любовь к чтению – дело хорошее само по себе, вне зависимости от всех остальных вопросов и трудностей, или же что такая любовь как раз станет первым шагом к общенациональному возрождению…

Очень желательно, чтобы энтузиасты эти были не только энергичными, но и талантливыми, умеющими показать преимущества и ценность чтения сообразно реалиям времени – как в известной шутке: «Книга — уникальный, принципиально новый носитель информации для молодежи. Информация передается напрямую в мозг через глаза. Никаких USB, Wi-Fi, Bluetoth и ИК-портов».

Кто-то сочтет такие подходы опошлением великой миссии Книги и предательством ее вечного значения ради сиюминутного приспособленчества, почти тем же, чем была стародавняя любовь к собраниям сочинений в шкафу. Однако в случае с собраниями сочинений дело для многих было в корешках и их статусе, дальше не шло (совершенно не у всех, уточню повторно, может, что и у меньшинства). А завлечь-то как раз надо внутрь.

Что лучше – искренне остановиться на корешке или хитроумной тактикой завлечь в текст? Знать, что автор N известен, велик и поэтому держать его книгу непрочитанной в шкафу, либо же прочесть эту книгу, ничего ранее об авторе не зная?

Спор давний, производный от споров вокруг религии – надо ли оставлять ее, её каноны и действа такими же, какими они были тысячи лет назад, или в чем-то, включая проповедь, можно идти навстречу времени.

Хорошо было бы, появись такие энтузиасты.

Но где их взять столько? И надолго ли хватит их энтузиазма, особенно после первых же столкновений с непониманием низов и непоощрением верхов? Мы вновь выходим на более общую проблему общественно-гражданской активности и сложностей на ее пути.

Самым вероятным мне видится излечение естественным ходом событий. В связи с чем хочу лишний раз вспомнить два рассказа Аркадия Аверченко, 140-летие которого мы отметили недавно.

Первый рассказ, добродушно-юмористический, написан еще до Первой мировой и повествует о русских спустя полвека – он так и называется «Былое (Русские в 1962 году)». Во втором, желчно-сатирическом и антиутопическом, написанном в 1920 году и называющемся «Эволюция русской книги», речь то ли о, собственно, 1920-м, то ли о ближайшем к нему будущем.

В «Эволюции» все начинается с придирчивого перебора за год до революции качественных книг в книжном магазине, с отбраковкой тех, где иллюстрации аляповаты и перевод неряшлив. Заканчивается – желанием взять почитать на ночь вывеску мелочной лавки, «текст там очень любопытный — и мыло, и свечи, и сметана — обо всем таком описано». Ан нет, обманываю. Последний пункт – «за городом был, прогуливался... На виселицы любовался…Собственно, больше для чтения: одна виселица на букву Г похожа, другая на П».

Мрачная картина…

Но, как выяснилось, антиутопичный рассказ 1920-го о плюс-минус настоящем не сильно противоречил дореволюционному рассказу о полувеком будущем. Хотя сам Аверченко об этом и не узнал.

Приведу, пожалуй, рассказ №1 полностью. Он не очень большой.

Зима этого года была особенно суровая.

Крестьяне сидели дома, никому не хотелось высовывать носа на улицу. Дети перестали ходить в училище, а бабы совершали самые краткие рейсы: через улицу в гастрономический магазин или на электрическую станцию, с претензией и жалобой на вечную неисправность электрических проводов.

Дед Пантелей разлегся на теплой лежанке и, щуря старые глаза от электрической лампочки, поглядывал на сбившихся у его ног малышей.

— Ну, что же вам рассказать, мез-анфанчики? Что хотите слушать, пострелята?

— Старое что-нибудь, — попросила бойкая Аксюшка.

— Да что старое-то?

— Про губернаторов.

— Про-гу-бер-на-торов… — протянул добродушно-иронически старик. — И чевой-то вы их так полюбили? Вчера про губернатора, сегодня про губернатора…

— Чудно больно, — сказал Ванька, шмыгая носом.

— Ваня, — заметила мать, сидевшая на лавке с книгой в руках, — это еще что за безобразие? Носового платка нет, что ли?! Твой нос действует мне на нервы.

— Так про губернаторов? — прищурился дед Пантелей. — Правду рассказывать?

— Не тяни, дед, — сказала бойкая Аксюшка, — ты уже впадаешь в старческую болтливость, в маразм и испытываешь наше терпение.

— И что это за культурная девчонка, — захохотал дед. — Ну, слушайте, леди и джентльмены… «Это было давно… Я не помню, когда это было… Может быть, никогда…» — как сказал поэт. Итак, начнем с вятского губернатора Камышанского. Представьте себе, детки, что однажды он издает обязательное постановление такого рода: «Виновные в печатании, в хранении и распространении сочинений тенденциозного содержания подвергаются штрафу, с заменой тюремным заключением до трех месяцев».

Ванькина мать Агафья подняла от книги голову и прислушалась.

— Позволь, отец, — заметила она, — но ведь тенденциозное сочинение не есть преступление. И Толстой был тенденциозен, и Достоевский в своем «Дневнике писателя»… Неужели же…

— Вот поди ж ты, — засмеялся дед, — и другие ему то же самое говорили. Да что поделаешь — чрезвычайное положение. А ведь законник был, кандидат в министры. Ум имел государственный.

Дед помолчал, пожевывая провалившимися губами.

— А то херсонский был губернатор. Уж я и фамилию его забыл. Бантыш, што ли… Так тот однажды оштрафовал газеты за телеграмму Петербургского телеграфного агентства из Англии, с речью какого-то английского деятеля. Что смеху было!

— Путаешь ты что-то, старый, — сказал Ванюшка. — Петербургское агентство ведь официальное. Заврался наш дед.

— Ваня! — укоризненно заметила Агафья.

Дед снисходительно усмехнулся:

— Ничего, то ли еще было. Как вспомнишь, и смех и грех. Владивостокский губернатор закрыл корейскую газету со статьей о Японии. Симферопольский вице-губернатор Масальский оштрафовал «Тавричанина» за перепечатки из «Нового Времени»… Такой был славный, тактичный. Он же гимназистов на улице ловил, которые ему фуражек не снимали. И арестовывал их. Те, бывало, клопики маленькие, плачут: «За что, дяденька?» — «А за то, что начальство не почитаете и меня на улице не узнаете». — «Да мы с вами незнакомы». — «А-а, незнакомы, посидите в каталажке, будете знакомы». Веселый был человек.

Дед опустил голову и задумался. Лицо его осветилось тихой задушевной улыбкой.

— Муратова тамбовского тоже помню… Приглашали его однажды на официальный деловой обед… «Приеду, — говорит, — если только евреев за столом не будет». — «Один будет, — говорят, — директор банка». — «Значит, я не буду». Такой был жизнерадостный…

Телефонный звонок перебил его рассказ.

Аксюшка подскочила к телефону и затараторила:

— Алло, кто говорит? Дядя Митяй? Отца нет. Он на собрании общества деятелей садовой культуры. Что? Какую книжку? Мопассана «Бель-ами»? Хорошо, я спрошу у мамы, — если она есть, она пришлет.

Аксюшка отошла от телефона и припала к дедовскому плечу:

— Еще, дедушка, что-нибудь о губернаторах.

— Ну, что же еще?

Дед рассмеялся:

— Нравится? Как это говорится: «Недаром многих лет свидетелем Господь меня поставил»… Толмачева одесского тоже помню. Благороднейший человек был, порывистый. Научнейшая натура. Когда изобрели препарат «606», он им заинтересовался. «Кто, — спрашивает, — изобрел?» — «Эрлих». — «Жид? Да не допущу же я, — говорит, — чтобы у меня в Одессе делались опыты с жидовским препаратом. Да не бывать этому! Да не опозорю же я города своего родного этим шарлатанством!» Очень отзывчивый был человек, крепкий.

Дед оживился:

— Думбадзе тоже помню. Тот был задумчивый.

— Как, дед, «задумчивый»?

— Задумается-задумается и скажет: «Есть у нас среди солдат евреи?» — «Есть». — «Выслать их». Купальщиц высылал, которые без костюмов купались; купальщиков, которые подглядывали. И всех по этапу, по этапу. Вкус большой к этапам имел… А раз, помню, ушел он из Ялты. Оделся в английский костюм и поехал по России. А журналу «Сатирикон» стало жаль его, что вот, мол, был человек старый при деле, а теперь без дела. Написали статью, пожалели. А он возьми и вернись в Ялту, когда журнал там получился. И что же вы думаете, дети: стали городовые по его приказу за газетчиками бегать, «Сатириконы» отбирать и рвать на клочки. Распорядительный был человек. Стойкий.

И долго ещё раздавался монотонный, добродушный дедушкин голос. И долго слушали его притихшие, изумленные дети.

А за окном выла упорная сельская метель, слышались звуки автомобильных сирен и однотонное гудение дуговых фонарей на большой, занесенной снегом дороге. Ежилась, мерзла и отогревалась святая Русь.

Искренне верю - пройдя через этап чтения одних только QR-кодов для выхода из дома (дай Бог, до виселиц не дойдет), мы когда-нибудь придем к повсеместному чтению если не Достоевского, то для начала того же Аверченко.



Станислав Смагин