Первые попытки поставить под сомнение холокост как факт произошли уже примерно через год после окончания Второй мировой войны. Они продолжаются и сегодня, как и споры о многих других кровавых и трагичных страницах истории, в том числе истории Советского Союза. Центр «Мемориал» и журналист Николай Сванидзе провели онлайн круглый стол, в ходе которого историки, антропологи и социологи попытались понять истоки отрицания исторических фактов на примере Сандармоха, Катыни, сталинских репрессий и других трагедий XX века. «Лента.ру» приводит выдержки из этой дискуссии.

«Не ищите расстрелянных поляков в других местах»

Александр Гурьянов, руководитель польской программы «Мемориала»: Я конкретно попробую изложить суть позиции отрицания в случае Катынского дела. На протяжении нескольких десятков лет, вплоть до 1990 года, отрицание совершения катынского расстрела советскими органами и обвинение немцев в этом преступлении было исключительно уделом властей СССР, официальной позицией государства. (...)

Основу этой советской версии составляло сообщение руководимой академиком Бурденко специальной комиссии «по установлению и расследованию обстоятельств расстрела немецко-фашистскими захватчиками в Катынском лесу военнопленных польских офицеров». В 1990 году, после официального признания нашей страны в совершении катынского преступления, эстафету от государства подхватили отрицатели, люди из числа сталинистов и националистов, тоскующие по распавшейся советской империи. Версию, основанную на сообщении комиссии Бурденко, этим отрицателям пришлось модифицировать в связи с обнародованными в 1990-е архивными документами НКВД, политбюро 1940 года и более поздних лет, а также в связи с результатами расследования Главной военной прокуратуры.

Но в чем состояла исходная советская версия по комиссии Бурденко? Пленные польские офицеры к лету 1941 года содержались в лагерях особого назначения на расстоянии от 25 до 45 километров к западу от Смоленска и были заняты на дорожно-строительных работах, а после нападения Германии их не смогли эвакуировать, они были захвачены немецкими войсками, которые заняли Смоленскую область в июле 1941 года, и в августе-сентябре 1941 года были расстреляны в Катынском лесу немецким 537-м строительным батальоном под командованием обер-лейтенанта Арнеса. Затем в 1943 году немецкие власти устроили провокацию, инсценировав обнаружение в Катынском лесу захоронение польских офицеров и объявив, что их расстреляли советские органы.

Согласно выводам комиссии Бурденко, немцы в марте 1943 года пригнали в Катынский лес 500 советских военнопленных из Дулага (немецкий концлагерь для военнопленных) №126 в Смоленске, заставили их разрыть могилы, уничтожили вынутые из карманов расстрелянных поляков бумажные документы с датами более поздними, чем май 1940 года, бумаги с более ранними датами велели вложить обратно в карманы. В то же время немцы привезли в Катынский лес большое число трупов поляков из других мест. Трупы бросили в те же разрытые советскими военнопленными катынские могилы и велели обратно их засыпать, подготовив таким образом к обратной эксгумации.

Советских же военнопленных, которых они заставили проделать все это, немцы, по утверждению комиссии Бурденко, расстреляли в начале апреля 1943 на удалении трех-четырех часов пешего хода от катынских могил. Комиссия Бурденко объявила, что в результате проведенной эксгумации в январе 1944 года в карманах мертвых поляков были найдены незамеченные немцами бумаги с датами второй половины 1940 года и первой половины 1941 года, что должно было свидетельствовать о том, что польские военнопленные были расстреляны после вторжения германских войск. И, согласно сообщению комиссии Бурденко, общее количество трупов в катынских могилах достигало 11 тысяч. Очевидно, что это число, которое в два с половиной раза больше фактического числа захороненных в Катыни польских военнопленных, было заявлено в попытке избежать в дальнейшем вопроса о местах захоронения других польских военнопленных, с которыми почтовая переписка их семей оборвалась весной 1940 года. То есть число 11 тысяч, заявленное даже без упоминания Старобельского, Осташковского и Козельского лагерей, — это такой завуалированный намек: дескать, не ищите расстрелянных поляков в других местах — все расстреляны немцами и лежат в Катыни.

После 1946 года обязательным элементом советской официальной позиции стало утверждение, что международный военный трибунал в Нюрнберге признал главных немецких военных преступников виновными в расстреле польских военнопленных в Катынском лесу. Лукавство в том, что Катынский расстрел действительно значится в обвинительном заключении, принятом к рассмотрению трибуналом. Но этот расстрел не значится в вынесенном трибуналом официальном приговоре. (...)

Вернемся к тому, что произошло в 1990-е годы, после признания. Убийственными для советской версии стали три документа Политбюро из закрытого пакета №1. (...) Инициирующая записка Берии про расстрел, принятое на ее основании решение Политбюро от 5 марта 1940 года и записка Шелепина Хрущеву 1959 года, подтверждающая, что по решению Политбюро расстреляны польские военнопленные в Катынском лесу, а также пленники Старобельского, Осташковского лагерей и еще заключенные тюрем Западной Белоруссии и Западной Украины.

Но не только это стало убийственным для советской версии. Также показания допрошенного Главной военной прокуратурой бывшего начальника управления НКВД по Калининской области Токарева, рассказавшего о расстреле польских военнопленных из Осташковского лагеря в специально оборудованном помещении внутренней тюрьмы, в здании, в котором располагалось областное управление НКВД, а ныне находится Тверской государственный медицинский университет, с которого были сняты эти памятные таблички. Токарев назвал также место захоронения расстрелянных поляков в районе Медного. Не менее убийственным для советской версии стало обнаружение Главной военной прокуратурой захоронения расстрелянных польских пленных из Старобельского лагеря в Харькове и из Осташковского лагеря близ Медного, в 30 километрах от Твери, бывшего Калинина. Массовые могилы польских военнопленных близ Медного, где немцы были лишь три дня, в октябре 1941 года, в обстановке тяжелых боев, — это последний гвоздь в крышку гроба советской версии.

И вот пришлось отрицателям, которые подхватили эстафету, как-то подстраиваться под новые обстоятельства. В чем состоит современная модификация советской версии: отрицатели признают факт отправки польских военнопленных из Козельского, Старобельского и Осташковского лагерей в апреле и мае 1940 года в областные управления НКВД в Смоленске, Харькове и Калинине, но отвергают факт расстрела пленников этими управлениями и утверждают, что из Харькова, Калинина и Смоленска поляки были отправлены в лагеря особого назначения в Смоленской области.

Следующее препятствие для отрицателей — то, что никаких лагерей для военнопленных западнее Смоленска в 1940-1941 годах не существовало вообще, это установила Главная военная прокуратура, в частности, и не только. И чтобы обойти препятствие, отрицатели объявили, что лагеря особого назначения 1-ОН, 2-ОН, 3-ОН, которые значатся в сообщении комиссии Бурденко, не входили в систему лагерей для военнопленных, а представляли собой три конкретных подразделения Вяземского исправительно-трудового лагеря, (...) строившего автотрассу Москва — Минск. Эти самые отрицатели сослались на архивную документацию Вяземлага в Госархиве России, причем совершили ряд подлогов и переврали всю эту документацию.

Но кроме фабрикации фабулы событий им понадобилось как-то отнестись к другим убийственным аргументам: документам Политбюро и показаниям Токарева, и тут решение было простое. Они объявили документы подделками — есть обширная по этому поводу публикация, а показания Токарева объявили намеренной дезинформацией, поскольку он якобы опасался ухудшения своего бытового положения в том случае, если не скажет того, что желали услышать российские власти и следствие.

Опровергнуть результаты двух эксгумаций в районе Медного отрицатели не могли, и они прибегли к другому способу: эксгумацию 1991 года, ее значение они преуменьшают и искажают количественные результаты по останкам, а эксгумацию 1995 года, в ходе которой были обнаружены все могильные ямы в районе Медного, и число останков составило тысячи, они просто умалчивают. Игнорируют, в частности, публикации всех первичных материалов обеих эксгумаций в изданной нами книге «Убиты в Калинине, захоронены в Медном» и утверждают, что в Медном вообще никакие польские военнопленные 1939-1940 годов не лежат, ссылаясь при этом на находку двух служебных жетонов польских пленников Осташковского лагеря во Владимире-Волынском.

Собственно, это вся суть концепции отрицателей. Самая краткая характеристика их построения: использование подлогов, фальсификация, игнорирование того, чего они опровергнуть не в состоянии. Тактический прием: приведение как можно большего количества различных утверждений, сформулированных по возможности наукообразно, чтобы создать впечатление достоверности и научной обоснованности.

«Главное — захватить чужой город, а там уже историки обоснуют, почему это исконно наши земли»

Ирина Такала, историк из Петрозаводского университета: К сожалению, Сандармох — это наша проблема, и от политики мы действительно никуда не денемся. Я считаю, что применительно к Сандармоху говорить о проявлениях дениализма, наверное, не совсем правильно, хотя вполне допускаю, что до отрицания массовых политических репрессий дело может дойти и у нас.

Но все же, я думаю, казус с Сандармохом правильнее было бы рассматривать как весьма яркое проявление смены парадигм государственной исторической политики. Всем понятно, что в современной России историческая политика крайне противоречива. Если говорить о сталинском терроре, у нас продолжают действовать официально принятые документы. Более того, принимаются новые документы, концепции государственной политики по увековечиванию памяти жертв политических репрессий от 2015 года. У нас есть официальная государственная памятная дата, есть мемориальные комплексы, братские могилы жертв репрессий. Три года назад, 30 октября 2017 года, в Москве был открыт новый мемориал — Стена скорби. На его открытии президент России сказал, что репрессиям не может быть оправдания, они не должны повториться.

Но совершенно очевидно, что современная историческая политика — даже не слишком разнообразный набор практик, который используется для легитимации действий существующей власти. Соответственно, политика памяти прежде всего направлена на создание некой коллективной идентичности, которая призвана эту власть поддерживать. Следовательно, целые пласты истории, которые связаны с государственным насилием по отношению к собственным гражданам, вновь начинают замалчивать, а солидарность населения с этой вертикалью власти подпитывается памятью о войнах, воинских подвигах, об успешной борьбе народа с коварным и жестоким внешним врагом. (...)

Ну и, кроме того, мы все видим, что сегодня дискуссии об истории все больше воспринимаются властью через призму угрозы национальной безопасности. И, соответственно, исторические оценки, которые не соответствуют задачам исторической политики, влекут за собой санкции со стороны государства. Сандармох — классический пример всех этих изменений.

С одной стороны, полагаю, не надо рассказывать всю историю создания гипотезы о советских военнопленных, погибших от рук финских оккупантов в Сандармохе. Они ведь не отрицают, что Сандармох — это расстрельный полигон, (...) но дальше следует целая череда их «но»: количество жертв сталинского террора здесь сильно завышено, и вообще оно неизвестно; используя инфраструктуру ГУЛАГА, финны использовали и полигон для сокрытия жертв собственного произвола. (...)

В Финляндии проблема военнопленных финских лагерей исследована досконально. Опубликованы результаты многолетнего проекта, вышло несколько серьезных монографий, составлена база данных военнопленных, есть цифры. Погибшие в лагерях все названы поименно с указанием причины смерти и места захоронения. Эта база находится в открытом доступе уже давно, почти десять лет. Кроме того, десять лет назад она была передана России, и только сейчас, буквально в прошлом году, она была интегрирована в «ОБД Мемориал». И полное игнорирование проделанной финляндскими исследователями огромной работы — это, на мой взгляд, уже из области иррационального. И даже назвать дениализмом от невежества это нельзя, поскольку речь идет о профессиональных историках, один из которых, кстати, отлично знает финский язык. Так что в данном случае я не знаю никаких других объяснений, кроме конъюнктурных соображений авторов гипотезы. Ну и вообще, если говорить об историках, среди них политический дениализм — вещь, как известно, неслучайная. Бисмарк еще говорил, что главное — захватить чужой город, а там уже историки обоснуют, почему это исконно наши земли.

Это один момент. И второй момент, на который мне хотелось бы в связи с Сандармохом обратить внимание, — это уже в русле Козьмы Пруткова и терпентин на что-нибудь болезненное: попытка переформатировать место памяти жертв политических репрессий в военный мемориал, переложив вину сталинского режима на соседей, имеет скорее обратный эффект. Она вызвала серьезное противодействие широкой общественности. (...)

Посмотрите, еще несколько лет назад мало кто слышал о Сандармохе и в мире, и в нашей стране, о Юрии Дмитриеве, о репрессиях в Карелии. Сейчас об этом знает весь мир, и это — обратный эффект. Кроме того, дело Сандармоха, как я понимаю, явилось неким триггером, изменившим отношение и общественности, и официальной Финляндии к судьбам финнов в СССР (...). Президент Финляндии Саули Ниинисте и бывший финский премьер Антти Ринне осенью 2019 года предложили Национальному архиву страны выяснить, сколько финнов погибло за годы сталинский репрессий в Советском Союзе, именно на волне споров о Сандармохе. Это эхо Сандармоха, вполне вероятно, спровоцировало потенциальных отрицателей, но я бы говорила не об отрицателях, а об историческом ревизионизме на государственном уровне, в данном случае — нашем.

Все это спровоцировало совсем недавние события — вброс очередных сомнительных документов. В середине апреля в российских СМИ были опубликованы рассекреченные уже лет десять назад, в 2002 году, фрагменты документов о финских концентрационных лагерях в оккупированной Карелии. В основном протоколы допросов. 20 апреля на сайте СК России появился релиз, в котором говорилось о возбуждении уголовного дела по статье 357 УК России — то есть «геноцид». По версии следствия, которое исследовало архивные документы, есть доказательства того, что на территории Карелии во время войны происходили массовые убийства советских граждан. Цитата из этого пресс-релиза: «Свыше семи тысяч военнопленных было зарыто живьем, умерщвлено в газовых камерах и расстреляно». По отношению к Финляндии это чудовищная ложь, которая, в общем, Финляндию повергла в шок. Я думаю, что создатели «дела Сандармоха» международный скандал не имели в виду. В середине мая этот пресс-релиз с сайта СК исчез.

Словом, на мой взгляд, Сандармох сегодня — просто проявление войны памяти, в том числе и внутри российского общества. (...)

Сванидзе: Вы знаете, Ирина Такала употребила слово «ревизионизм». Оно мне очень понравилось. (...) Мы назвали сегодняшнюю беседу «Отрицание как диагноз», но, на мой взгляд, отрицание относится к людям достаточно невежественным. Ну, скажем, сейчас до 50 процентов сограждан отрицают коронавирус: просто нет его — и все, нет коронавируса, врут. Вот это — отрицание.

А когда доктора исторических наук занимаются отрицанием, то это скорее ревизионизм сознательный. Я бы присоединился к этому определению, которое дала Ирина. Какое же тут отрицание, когда все абсолютно известно, документы есть, факты известны, и тем не менее — отрицают. Это сознательный ревизионизм, конечно, как мне кажется. И это очень интересная тема. Потому что в том, что касается, скажем, Катыни и Сандармоха, — этот ревизионизм настолько сознателен и последователен, что люди, в том числе официальные люди, обличенные должностями, идут на ухудшение международных отношений. В одном случае — с Польшей, в другом — с Финляндией, настолько дело-то запущено. (...)

«Деда арестовали потому, что за Большим театром он вступился за женщину»

Анна Кирзюк, антрополог РАНХиГС: Мы с Сашей (антропологом Александрой Архиповой — прим. «Ленты.ру») два года подряд ездили в экспедицию в Вологодскую область и там расспрашивали потомков спецпоселенцев. Дело в том, что в Вологодскую область в 1930-е годы высылали раскулаченных с Украины в больших количествах, а в 1945-м туда же выслали большую партию немцев. В 1990-х — начале 2000-х было опубликовано много работ, где публиковались воспоминания детей этих спецпоселенцев. При переселении они были в небольшом возрасте, но что-то помнят. И в этих мемуарах, поскольку писались они в 1990-е годы, дети раскулаченных выстраивают нарратив в обличительной манере: они описывают подробно все лишения, которые пришлось пережить их родителям, и обвиняют в этом государство.

Но совсем не так устроены нарративы носителей постпамяти. Мы используем этот термин благодаря Марианне Хирш (американская писательница и ученый — прим. «Ленты.ру»), которая под постпамятью имеет в виду память о событиях, которые мы не переживали лично, но которые переживали старшие члены нашей семьи. В нарративах постпамяти заметна тенденция, что потомки (как правило, внуки) репрессированных каким-то образом пытаются вписать биографию своего репрессированного родственника в советский канон. Они, например, говорят, что у него висел портрет Сталина или Ленина, что он вовсе не кулак, он всю жизнь работал и вообще был ветераном труда, что он орден Ленина получил, здоровье на работе потерял, никогда не жаловался ни на советскую власть, ни на пережитые трудности.

И в этих нарративах постпамяти репрессии часто изображаются не результатом насилия государства, а результатом личных конфликтов. Так, например, один наш информант, у которого отец был арестован в 1937 году и провел восемь лет в лагерях, рассказывает, что на отца донесли из мести, потому что отец заведовал колхозным стадом; доносчик хотел взять из этого стада какую-то хорошую скотину, а отец не разрешил. И вот этот нарратив, что пострадавший родственник был арестован из-за того, что кто-то ему отомстил, или позавидовал, или из корыстных соображений донес, — он очень распространен.

Другой наш информант говорил, что его семья была раскулачена потому, что был на то злой умысел председателя сельсовета. Дед сшил шубу председателю и запросил деньги, а тот хотел, чтобы ему шубу шили бесплатно, поэтому у них конфисковали хату со всем имуществом и выслали. То есть репрессия выступает здесь не результатом государственного насилия, а результатом личных конфликтов. Можно предположить, что причина персонификации репрессий (потому что мы разговаривали с людьми, которые живут в деревнях, они крестьяне) в том, что этим людям, в силу их социального и образовательного бэкграунда, сложно осознать такое абстрактное понятие, как государство и режим. Может быть, поэтому они не отождествляют насилие с режимом?

На самом деле — нет. Потому что нарративы о том, что акт репрессии случился в результате не массовых репрессий, а личных конфликтов, мы можем услышать и от информантов с другим социальным бэкграундом. Так, одна наша собеседница из московской интеллигентной семьи, дед которой занимал большую должность в Госплане, сообщила, что у них была такая легенда, что деда арестовали потому, что за Большим театром он вступился за женщину, к которой приставали сотрудники НКВД, и они ему вот так отомстили. То есть мы здесь видим то же самое: акт репрессии — это результат каких-то личных конфликтов между людьми.

Довольно часто встречается нарратив о том, что репрессии — результат некомпетентности местных властей. Так, наш собеседник из Вологодской области, чей дед был раскулачен и погиб на Соловках, сказал, что объясняет это тем, что коллективизацию проводили неграмотные идиоты, но вообще в целом колхоз — дело очень хорошее. И мы часто понимаем, что центральная власть не воспринимается как виновник репрессий, потому что она где-то далеко. Так, например, наши собеседники, когда мы спрашивали, как они относились к Сталину, плакали ли они на похоронах Сталина, говорят: мы никакого Сталина не знали, у нас были бригадир и председатель.

Александра Архипова: На самом деле существует несколько устойчивых типов нарративов, которые смягчают память о репрессиях, делают ее приемлемой. Как правило, они сопровождаются красивыми, поэтическими формулами, которые используются в устных, спонтанных, прозаических нарративах, когда рассказывают о посадке: например, за пять колосков дали пять лет, или 58-10 [статья за политические анекдоты] — три года за три слова, три года за три килограмма зерна, шесть месяцев за шесть колосков... Мы называем эту формулу X за Y.

Эти поэтические формулы позволяют выстраивать нарратив, с одной стороны, рассказывающий о крайней жестокости по отношению к людям, с другой стороны — в этом нарративе часто проявляются смягчающие мотивы.

Например, потомки поселенцев рассказывают, что спецпереселение на самом деле было спасением. Немцев депортировали в Вологодскую область в спецпоселок, чтобы спасти от фашистов, — Сталин их так спас, своими руками. Украинцы оказались в поселке во время войны, потому что бежали с оккупированных территорий, от немцев. Или, например, их, возможно, высадили на вертолетах, чтобы спасти от войны.

Таким образом, существует несколько устойчивых нарративов, которые как бы смягчают неприятную, травматическую память. Нарратив об ошибке: родственник был раскулачен и арестован по доносу завистника, на самом деле кулаком не был, но и власть не виновата — виноват представитель местной власти. Репрессированный родственник на самом деле был лоялен к советскому режиму — он держал дома портрет Сталина или Ленина и вообще не обижался на советскую власть. Потом его труды оценили (и часто перечисляются полученные награды). Наказанные народы на самом деле не были наказаны, а таким образом товарищ Сталин их спасал от фашистов. А раскулаченные не были раскулаченными, а на самом деле их отправили осваивать северные земли.

Такие нарративы связаны с тем, что история семьи осмысляется в советской системе координат: кулак — это стигма, а орден Ленина — наоборот, суперхорошо. Эти нарративы снимают стигму с давно умершего родственника и заодно с себя. То есть вот это клеймо, которое было поставлено советской властью, — от него надо максимально избавиться. Нет никакого акта стигматизации со стороны государства, есть только обычная человеческая зависть, корысть и предательство.

Некоторые из наших информантов и их старшие родственники отказывались реабилитироваться, потому что не в чем реабилитироваться — я и так уважаем.

Выводы: есть три стратегии постпамяти о трагическом прошлом семьи. Первый путь — участвовать в таком сопротивлении, говорить, что советская власть репрессировала и убила моих родственников, участвовать в днях памяти репрессированных и прочее. Путь примирения — для этого создается некий исторический козел отпущения, то есть ответственность за репрессии перекладывается на некомпетентных представителей местной власти. Репрессии проходят путь бытовой рационализации — нарративы о личных конфликтах (позавидовал, захотел корову, захотел платье), [которые] являются причиной того, что человека сослали, арестовали или расстреляли. А акт государства в этих рассказах полностью отсутствует.

Сванидзе: Я вам добавлю, кстати, от себя в коллекцию оправдательных тезисов, что касается антикрестьянских репрессий. Я в свое время вел программу о раскулачивании, и был звонок из Сибири — судя по голосу, интеллигентная молодая женщина звонила. Она начала так: у меня деда с бабушкой раскулачили и правильно сделали, потому что они были кулаки. Вот так. Это такая презумпция невиновности государственной власти, очень мне это показалось занятным. Распространенное явление на самом деле. (...)

«Люди убеждены, что все было прекрасно»

Яков Гилинский, криминолог, социолог: Люди очень полюбили товарища Сталина. Люди, которые вспоминают вкусное мороженое и так далее. Мне кажется, тут два варианта. У старых людей может быть искренняя вера в Сталина, любовь к товарищу Сталину — забылись пустые полки и репрессии, или люди не подвергались репрессиям, или, может, сами занимались репрессивной деятельностью. (...)

Второй вариант, с моей точки зрения, более интересен. Дело в том, что сейчас достаточно сложная жизнь в Российской Федерации. Сейчас мы имеем небольшую группу сверхбогатых людей и огромное большинство нищих, бедных людей. Небольшое количество так называемых включенных в активную экономическую, политическую, культурную жизнь и большинство исключенных из нее. С медициной достаточно плохо, с наукой плохо, с образованием плохо — это я могу говорить, больше полусотни лет я этим занимаюсь. Люди, которые видят, как плохо это, это и это, вместо того, чтобы думать, как идти вперед, как прорваться вперед, вместо поисков нового начинают вспоминать старое. Вспоминаются вкусное мороженое, лозунги, флаги, парады и так далее, и люди убеждены, что все было прекрасно, нам бы сейчас товарища Сталина.

Это страшная вещь, причем она распространена достаточно значительно среди людей, которые, казалось бы, должны все знать и помнить. Два-три профессора в вузах, где я работаю, в Facebook все время размножают материалы, характеризующие замечательного Сталина, замечательные наши победы и вообще — хорошо бы нам вернуться в те времена. (...)

«Новое Средневековье»

Александр Даниэль, историк: Я хотел бы поговорить об отрицательстве, историческом отрицательстве как о явлении вневременном и внеполитическом. Мне, конечно, интересны не отрицатели, которые занимаются этим из соображений политической конъюнктуры, а отрицатели искренние, которые в самом деле верят в то, что они говорят. Такое отрицательство возникает, как мне кажется, в любом обществе в любое время. Это относится и к отрицанию холокоста в значительной степени, и к отрицанию Катынского расстрела, и даже такое политизированное отрицательство, как отрицание ответственности турецкого правительства за армянский геноцид 1915 года, — это тоже не чистая политика.

Мне представляется, что это явление действительно вневременное, но есть периоды, времена, ситуации и общества, в которых оно получает некоторый заметный общественный резонанс, и сейчас мы живем в это самое время. На мой взгляд, это явление глобальное, оно связано с падением культурного уровня в целом и, иначе говоря, социально-культурный контекст процветания исторического дениализма — тот же, что у любого дениализма: это массовое невежество.

Вот пример, он же доказательство. Кто у нас главный отрицатель Катыни в России? Юрий Игнатьевич Мухин. Но он же одновременно один из главных пропагандистов правильности теории Трофима Денисовича Лысенко (основатель лженаучной теории «мичуринской агробиологии» — прим. «Ленты.ру»). Он настаивает, что Лысенко был прав, а его критики были неправы. И он же — главный российский пропагандист утверждения о том, что американцы никогда не высаживались на Луне. Посмотрите его библиографию — у него огромное количество брошюр, масса которых посвящена не Катыни, а доказательству того, что американцы не высаживались на Луне. (...)

Резонанс его отрицательства, какого бы рода отпирательством он ни занимался, связан с состоянием общества. Мне кажется, прежде всего это, если угодно, симптом некого нового Средневековья, наступления неких темных веков. Совершенно аналогичное явление — немецкие ревизионисты, это люди, апеллирующие прежде всего к культурному невежеству общества, к которому они обращаются.

Отрицательство — это то же самое явление, как распространение тезиса о том, что земля не шарообразная, а плоская. Вы знаете, что во многих странах существует специальные общества, которые отрицают шарообразность Земли и утверждают, что она плоская? Корысти в этом никакой. Ну какая им разница, плоская она или шарообразная? Но они жизнь кладут, чтобы доказать, что она все-таки плоская. И политическая конъюнктура является здесь некоторым стимулом к такого рода отрицательству, но она не причина ее возникновения. В иное время и в иной ситуации это были бы просто городские сумасшедшие, а в сегодняшней ситуации — это люди, которые издают массовыми тиражами брошюры, эти брошюры раскупаются, они читаются. Это примерно то же самое, как в Англии сейчас уничтожают вышки мобильной связи, потому что вышки мобильной связи поставил Билл Гейтс, чтобы всех чипировать с помощью ковида. Это явление примерно того же самого характера.

Такого рода люди есть всегда, проблема в том, что бывают эпохи, в которые они имеют большую сочувственную аудиторию. Мне кажется, это то же самое, что распространение конспирологических теорий, это то же самое, что распространение, процветание всякого рода паранаук в сегодняшнем мире, и так далее. (...)

Такала: В результате разговора получается главное: основные причины отрицания выявлены — это страх, защита личности, защита себя от неподходящей лично тебе информации.

Я бы добавила еще лень. Людям просто лень размышлять, задавать вопросы, вникать глубоко во что-то — это тоже довольно сильный механизм. Вспоминать, изучать историю, думать о том, что было на самом деле...