Белые пятна в деле лейтенанта Шмидта: почему ни сам лейтенант, ни «севастопольское восстание» не заинтересовали Ленина?

6 марта 1906 года на острове Березань близ города Очаков был казнён лейтенант Пётр Шмидт. Вместе с ним были казнены старший баталер крейсера «Очаков» Сергей Частник, матрос Никита Антоненко и машинист Александр Гладков.

Таков был приговор суда, проходившего в Очакове с 6 по 20 февраля 1906 года по делу об «участниках мятежа на крейсере «Очаков»».

Обвиняемыми по делу проходили 37 нижних чинов крейсера «Очаков» и 4 гражданских лица, включая самого Шмидта. При этом четверо были приговорены к смертной казни, двое — к бессрочной каторге, 15 — к каторге на разные сроки, 10 — в исправительные отделения на срок до четырёх лет, и ещё 10 человек были оправданы.

Несмотря на известность фигуры самого Шмидта и в целом «Севастопольского восстания» ноября 1905 года, до сих пор не появилось внятного исследования с анализом следственных и судебных материалов «очаковского» процесса. Поэтому на текущий момент в этом судебном процессе много белых пятен — начиная от того, что неизвестно содержание допросов Шмидта во время следствия, и заканчивая абсолютной неизвестностью касательно, например, состава и позиции свидетелей как обвинения, так и защиты на самом суде.

Вероятно, из-за плохой изученности этого сюжета в массовом сознании доминируют представления, которые далеко не всегда имеют под собой основание или являются корректными.

Первая странность, на которой стоит остановиться, — это общеизвестное название самого дела. Во всей литературе, как художественной, так и публицистической и строго научной, речь идёт не о «деле очаковцев», а о «деле Шмидта», о «суде над Шмидтом», о «расправе над Шмидтом».

Это персонифицированное название выбивается из общей революционной традиции, в том числе большевистской и в дальнейшем — советской, именовать возмущения на флоте в годы первой русской революции по местам событий или кораблям — «Восстание на броненосце „Потёмкин”», «Кронштадтское восстание», «Свеаборгское восстание» и т.п.

Но «дело Шмидта» уникально не только своим названием.

Почему-то считается, что власть чрезмерно торопилась устроить «расправу над Шмидтом», поэтому дело о нём было выделено в особое делопроизводство, которое было проведено в кратчайшие сроки.

Однако этот тезис стоит поставить под сомнение.

События на Очакове имели место 14-15 ноября 1905 года, обвинительный акт был готов к 11 января 1906 года, т.е. спустя почти два месяца, а суд начался ещё почти через месяц — 6 февраля 1906 года.

В сравнении с другими судебными процессами 3-месячный срок является скорее нормой, чем ускоренным делопроизводством.

Например, участники бунта на учебном судне «Прут» или броненосце «Георгий Победоносец» были преданы суду в течение месяца-двух после возмущения этих кораблей летом 1905 года. Судебное дело по поводу «бунта матросов броненосца „Потёмкин”» — таким было его официальное название — готовилось 5 месяцев, обвинительный акт датируется декабрём 1905 года, но это скорее связано со сложностью самого дела, длительностью и многообразностью действий «потёмкинцев», особенно в сравнении с довольно непродолжительным «ноябрьским восстанием» 1905 года в Севастополе.

Некорректно и представление о причинах выделения «дела Шмидта» в отдельное судопроизводство, а это представление берёт корни, видимо, из письма самого Шмидта сестре в декабре 1905 года, в котором он сообщал, что это способ его «скорее повесить».

Дело о «севастопольском восстании» было разбито на две части согласно одному простому критерию — «мятеж» непосредственно на крейсере «Очаков» и «возмущение морских и сухопутных команд в Севастополе». Так назывались дела изначально, и эти названия сохранились в «Сдаточной описи бывшего военно-морского суда Севастопольского порта» фонда 4888 Государственного архива Российской Федерации.



В первом случае обвиняемыми были 41 человек, во втором по делу проходило порядка 350 человек.

Точно так же ранее было разбито на несколько групп дело о «восстании на броненосце „Потёмкин”», из которого были выделены в отдельные судебные делопроизводства события на учебном судне «Прут» и броненосце «Георгий Победоносец».

Итак, локализацию событий на конкретных кораблях и выделение их в отдельное дело также можно рассматривать как стандартную судебную практику.

Ещё одной «особенной» чертой «дела Шмидта» обычно называется смертный приговор — «казнь через повешение». Этот приговор рассматривается в контексте «отмщения» со стороны власти кадровому офицеру, перешедшему на сторону «народа», и является одной из составляющих трагического героического облика лейтенанта.

Однако и тут «дело Шмидта» в общем-то не уникально.

Он был не единственным морским офицером даже в том же 1906 году, кому был вынесен приговор «казнь через повешение». Более того, если в отношении Шмидта повешение было заменено при конфирмации приговора главным командиром Черноморского флота и портов адмиралом Григорием Чухниным 4 марта 1906 года на расстрел, то двум приговорённым к смертной казни в ноябре 1906 года по делу «О возмущении морских и сухопутных команд в Севастополе» (то есть о «ноябрьском восстании» 1905 года) повешение на расстрел никто не заменил.

Поэтому уж если и судить об отношении власти к «жертвам режима» по виду применявшейся к ним смертной казни (что само по себе не очевидный критерий), то с этой точки зрения более героическими являются революционеры, пытавшиеся организовать матросов в севастопольских казармах, а не Шмидт.

Стоит отдельно сказать и о том, что сам по себе судебный процесс «над Шмидтом» проходил в военно-морском суде, а не в какой-то экстраординарной структуре, спешно возникшей в революционной ситуации, как было, например, с военно-полевыми судами в августе 1906 года.

Военно-морской суд, в данном случае — Севастопольского порта, возник как тип судебного ведомства ещё в 1860-е годы, в результате реформ Александра II.

Как известно, судебная реформа Александра II была одной из самых либеральных в истории Российской империи, т.к. она не только вводила европейские нормы, но и в чём-то опережала их (каковой нормой был, например, суд присяжных, не ограниченный имущественным цензом). Для военного ведомства был создан военный суд, а для морского — военно-морской. Причём на начало ХХ века, как пишут исследователи военно-морского суда, это судебное ведомство в целом сохраняло либеральную репутацию.

В частности, по той причине, что военно-морских судов не коснулась контрреформа судебного ведомства эпохи Александра III, были сохранены публичность судебных заседаний (иначе «дело Шмидта», очевидно, не могло бы освещаться в газетах), суд присяжных, которыми в военно-морских судах были временные судьи — военные офицеры.



При этом исследователи подчёркивают высокий уровень правовой культуры военно-морских судей, оканчивавших Военно-юридическую академию, которую — в отличие от юридических специальностей университетов — опять же не коснулась образовательная контрреформа Александра III.

Об определённой «мягкости» судебной военно-морской системы говорит и тот факт, что с момента создания в 1864 году и до 1905 года по решениям этого вида судов во всей Российской империи к смертной казни был приговорён только 1 человек, и случилось это в 1904 году.

В целом, с формальной точки зрения — судебная инстанция, рассматривавшая дело; скорость следствия; выделение событий на Очакове в отдельное производство; обвинительный акт и даже приговор — «суд над Шмидтом», который гораздо корректнее было бы называть «судом над очаковцами», сложно охарактеризовать как особенно суровый в сравнении с другими делами, разбиравшимися в военно-морских судах в годы первой русской революции.

Скорее напротив.

Вряд ли в других делах обвинитель, военно-морской прокурор, говорил на суде, что не требует по отношению к главному подсудимому смертной казни, применяемой к гражданским лицам по 100-й статье Уголовного уложения, а после вынесения смертного приговора прокурор главного военно-морского суда генерал-майор Константин Вогак (как сообщала газета «Крымский вестник» от 2 марта 1906 года) обсуждал с министром юстиции Михаилом Акимовым возможность отмены смертной казни, причём опять же персонально в отношении Шмидта.

Итак, отнюдь не какая-то особенная жестокость в «расправе» власти над Шмидтом определила его беспрецедентную популярность как «жертвы режима». Однако в широком общественном восприятии именно «дело Шмидта» вошло в героический пантеон.

Первопричина этого кажется лежащей на поверхности — Шмидт стал квинтэссенцией революционного духа, выражением сути революционного действия, направленного на «свержение самодержавия», а его фигура особенно важна в связи с тем, что лейтенант был кадровым морским офицером, протянувшим таким образом «руку помощи» простому народу в лице матросов.

Проблема состоит в том, что это представление тоже видится некорректным.

На момент февраля – марта 1906 года строго партийная пресса у революционеров отсутствовала («Искра» у социал-демократов, «Революционная Россия» у социал-революционеров в это время не издавались, другие левые издания, как, например, газета «Товарищ», стали выходить позже марта 1906 года), поэтому отследить непосредственную реакцию революционеров на судебный процесс февраля 1906 года в Очакове невозможно.

Тем не менее, если ориентироваться на публицистику Владимира Ленина конца 1905–1906 годов, ни персонально Шмидт, ни «Севастопольское восстание» его особенно не интересовали.



Да, он среагировал на ноябрьские события 1905 года (статьи «Войско и революция», «Чаши весов колеблются»), но непосредственно в момент суда над очаковцами Ленин писал исключительно на тему необходимости социал-демократам отказаться от участия в выборах в Государственную Думу, предвыборная кампания в которую начиналась в марте 1906 года (см. Полное собрание сочинений Ленина, т. 12, т. 13).

Нет Шмидта и в более поздних статьях Ленина 1906 года, посвящённых движению на флоте. Так, летом 1906 года, вскоре после событий в Кронштадте и Свеаборге лидер большевиков писал в статье «Перед бурей» (Полное собрание сочинений, том 13):

«Восстания на „Потёмкине”, в Свеаборге, Кронштадте показали, что <…> силы революции крепнут <…> Свеаборгские и кронштадтские казни, расправы с крестьянами, травля трудовиков — членов думы — всё это только разжигает ненависть».

Такое же равнодушие персонально к Шмидту и событиям в Севастополе в ноябре 1905 года демонстрирует и многотомник «Общественное движение в России в начале ХХ века», изданный меньшевиками под редакцией Л. Мартова и А. Потресова вскоре после окончания первой русской революции — в этой книге единственная статья, касающаяся Севастополя, посвящена событиям на броненосце «Потёмкин» летом 1905 года (Е. Маевский. «Броненосец „Потёмкин” и потёмкинские дни»).

И это равнодушие радикальных левых сил того периода к Шмидту на самом деле далеко не случайно.

Всё дело в том, что на момент суда Шмидт был героем отнюдь не для подпольщиков-революционеров, а для заметно более умеренного и по этой причине заметно более широкого леволиберального легального общественного движения, цементировавшегося на тот момент вокруг идеи как можно более широкого толкования Манифеста 17 октября 1905 года, даровавшего политические права и свободы.

В частности, именно эту идею отстаивала газета «Живое слово», агитировавшая в это время за кадетскую партию и одновременно подробно освещавшая судебный процесс над Шмидтом, показывая в том числе на примере его фигуры (и опять же — только одного Шмидта, а не «очаковцев» в целом) необходимость отмены смертной казни.

***

В своей статье для «Форпоста» «Пётр Шмидт и Севастополь: в тисках революции», посвящённой ноябрьским событиям 1905 года в городе, я предложила пересмотреть общепринятую трактовку «Севастопольского восстания», во-первых, как восстания, во-вторых, как процесса, охватывающего период с 11 по 15 ноября 1905 года.



Если уж говорить о восстании, то этот термин относительно корректен в отношении происходившего на крейсере «Очаков» с момента появления там Шмидта (то есть события 14-15 ноября), в то время как всё предшествующее время, примерно с 8 ноября, было уникальной в своём роде попыткой преимущественно мирной забастовки матросов (за исключением убийства матросом К. Петровым штабс-капитана А. Штейна и ранения начальника штаба контр-адмирала Писаревского), которую как мирную рассматривали и представители власти в лице адмирала Чухнина.

Как следует из телеграмм Чухнина императору, сохранившихся в архивном фонде Николая II в ГАРФе и словно проигнорированных исследователями, главный командир Черноморского флота и портов неоднократно писал императору о мирном характере матросского протеста, тем самым явно согласуясь с положениями Манифеста 17 октября 1905 года, даровавшего в том числе право на митинги и демонстрации.

Всю картину перевернуло неожиданное появление Шмидта на «Очакове» с откровенно революционным лозунгом, каковым было требование созыва Учредительного собрания (в революционной традиции идея Учредительного собрания была синонимом лозунга «свержение самодержавия»), объявлением себя командующим флотом, пленением офицеров, угрозой расправы над ними и угрозой применения оружия.

Судебный процесс февраля 1906 года над «очаковцами» хорошо подтверждает высказанную мной гипотезу о структурирующей для событий в Севастополе роли Манифеста 17 октября 1905 года — причём не только для ноября 1905 года, но и для февраля 1906-го.

Здесь важно обратить внимание на то, что это был первый серьёзный судебный процесс после появления Манифеста 17 октября 1905 года и на момент начала 1906 года было не слишком ясно, каковы границы дарованной «свободы».

Соответственно, те общественно-политические силы, которые стояли за максимально широкую трактовку Манифеста, были заинтересованы в том, чтобы все ноябрьские события 1905 года в Севастополе — не только относительно «мирная» забастовка матросов, но и деятельность Шмидта на крейсере «Очаков» — оказались включёнными в рамки допустимого и соответствующего Манифесту.

Поэтому изначальная героизация Шмидта и популяризация его образа состояла не в признании за ним исключительного революционного потенциала в защите интересов народа (в данном случае — матросов) против самодержавия, а — напротив — в исключительно мирном характере его намерений и действий.

Лейтенанта Шмидта ведут под конвоем в суд. 1906 г.

Отнюдь не случайно защищать Шмидта взялась целая когорта представителей леволиберальной адвокатуры — Александр Зарудный (будущий министр юстиции Временного правительства в 1917 году), Александр Александров, Сергей Балавинский, Анатолий Винберг, Тадеуш Врублевский, которые, судя по газетным отчётам о судебных заседаниях (леволиберальные газеты «Русь», «Живое слово»), в первую очередь занимались доказательством мирного характера деятельности Шмидта на «Очакове».

Один адвокат обращал внимание судей на то, что под «звуки национального гимна» не идут на вооружённое восстание — имелся в виду тот момент, когда Шмидт обходил суда эскадры, призывая их присоединиться к «Очакову», т.к. делал он это под «Боже, царя храни».

Другой адвокат посвятил свою речь неправомерности обвинения «очаковцев» отдельно от матросов из флотских казарм — т.к. это был общий, единый и опять же мирный процесс реализации «народных прав».

Все адвокаты при этом не только отсылали к положениям Манифеста 17 октября, но и настаивали, что в Шмидте воплотился идеал русского освободительного движения, которое боролось за «свободы» и достигло своей цели в октябре 1905 года, — Шмидт всего лишь попытался реализовать эти идеи на практике.

Сам Шмидт явно в унисон с собственными адвокатами произнёс на суде речь, в которой подчёркивал, что хотел помочь матросам в реализации их мирных требований, в полном соответствии с положениями Манифеста, для чего требовалось добиться единения царя и народа, которому мешает бюрократия.



Среди прочего лейтенант заявил, что если бы его в ноябре 1905 года пустили к Чухнину, то они бы вместе рыдали над бедственным положением матросов.

Впрочем, и сторона обвинения не стремилась создать из Шмидта «ярого» революционера.



Как пишет Гелис в своей книге 1924 года — а это единственный (!) историк вот уже за почти 100 лет, смотревший материалы судебного процесса, офицеры — свидетели обвинения вопреки обвинительному акту подчёркивали, что первым начал стрелять не «Очаков», а корабли эскадры. Это опять же должно было подчеркнуть изначально мирную направленность действий Шмидта.

Интересно, что адвокаты занимались защитой персонально Шмидта. Во всяком случае, ничего неизвестно о том, защищали ли они других обвиняемых: и в периодической печати, освещавшей процесс, и во всей последующей многочисленной литературе они именуются «адвокатами Шмидта», а не «адвокатами „очаковцев”».

Любопытно и повышенное внимание леволиберального фланга общественного движения к здоровью Шмидта, точнее — к нарушению его общечеловеческих прав после ареста. Так, лидер кадетской партии Павел Милюков в январе 1906 года в газете «Русь» опубликовал статью, в которой обвинял офицеров флагманского броненосца «Ростислав» в «бесчеловечном» отношении к арестованному Шмидту, находившемуся в стрессовом состоянии.

Психическое состояние Шмидта во время судебного процесса было ещё одной важной тематической линией и для адвокатов, и для леволиберальной периодической печати. Газеты «Русь» и «Живое слово» неоднократно сообщали о нервном возбуждении Шмидта во время судебных заседаний и даже о припадках.

Обвинительный акт, подготовленный военно-морским прокурором А.И. Крамаревским к началу января 1906 года, обвинял Шмидта в подготовке вооружённого восстания, призывах к созыву Учредительного собрания, насильственном образе действий.



Причём доказывалось это не только свидетельскими показаниями о речах Шмидта на «Очакове», но и многочисленной подпольной революционной литературой, найденной на квартире Шмидта при обыске. Одно её перечисление занимало в «Обвинительном акте» две страницы.

В общем и целом с теми же формулировками Шмидту и был вынесен смертный приговор.

Очевидно, это имело мало общего с публичным образом Шмидта на момент февраля 1906 года.

В обществе, как уже было сказано, его воспринимали не как революционера, который путём вооружённого восстания предполагал силовое свержение режима, а как борца за свободу народа, дарованную Манифестом и в строгом соответствии с его положениями.



Из этой перспективы осуждение Шмидта на смертную казнь было воспринято как категорическое нежелание власти реализовывать Манифест 17 октября 1905 года, в общем и целом переходить от самодержавия к конституционному правовому государству.

В этом контексте становится понятна бурная общественная реакция на казнь Шмидта — а это были и многочисленные демонстрации учащихся школ, гимназий, семинарий по всей Российской империи, и панихиды священников в церквях по всей стране, и выступления интеллигенции на заседаниях различных обществ.



И опять во всех этих случаях «общество» волновала судьба исключительно одного Шмидта.

Также в этом контексте становится понятным и логичным выбор сына Шмидта — Евгения, который, как известно, в 1917 году явно поддержал Февраль, но отнюдь не поддержал Октябрь, что вылилось в конечном итоге в его эмиграцию из страны. Ведь Февральская революция стала выражением идеалов как раз того леволиберального фланга общественного движения, которое и создавало в 1906 году героический образ Шмидта.

Вписывается в предложенную трактовку фигуры Шмидта как воплощения идеалов Манифеста 17 октября 1905 года и перезахоронение останков Шмидта в мае 1917 года — важный символический акт эпохи «свободы» после «свержения монархии».

И даже в 1920-е годы, как ясно из диссертации 1978 года Л.Б. Назаренко «Советская историография революционного движения во флоте в годы Первой русской революции» с анализом всей советской научной литературы по теме, в работах уже советских историков господствовал консенсус: Шмидт — не только «социалист вне партий» (широко известная фраза самого Шмидта), но и в целом «буржуазно-либеральный», а значит, непоследовательный, «соглашатель».

Вероятно, таким бы Шмидт и остался в общественном сознании в советское время, если бы не целенаправленная работа большевиков по «перекодировке» его «дореволюционного героического образа мирного борца за свободу» в руководителя «Севастопольского восстания».

Благо, что сам Шмидт, видимо, прекрасно сознавая, что играет на разных досках, дал для этого прекрасный повод.

***

И.Р. Гелис, в работе 1924 года кратко изложивший содержание судебных материалов «очаковского» процесса, с некоторой долей смущения среди прочего отметил: «Видимо, Шмидт произнёс на суде одну речь, а записал после суда другую».

Итак, согласно Гелису, существовало два варианта речи Шмидта: одна — сохранившаяся в следственных материалах, которые после Гелиса до сих пор никто из историков не анализировал, и вторая — записанная самим Шмидтом после суда и переданная им сестре.

Это замечание кажется принципиально важным, если понимать, в чём состоят различия этих двух вариантов. Ведь именно второй вариант речи и стал основой для «советского» и современного героического образа Шмидта — образа, вытеснившего изначальный дореволюционный.

А в этом, втором, варианте речи Шмидт не только не сообщает о своей готовности плакать в обнимку вместе с Чухниным и монархических настроениях народа, но и в лучших революционных традициях выступает активным сторонником скорейшего созыва Учредительного собрания.

Последние строки Шмидта

Этот вариант речи Шмидта был в отрывках опубликован его сестрой А. Избаш в её воспоминаниях, изданных в 1923 году и тут же дважды переизданных. Этот вариант опубликован и в сборнике документов 1957 года «Севастопольское вооружённое восстание в ноябре 1905 года. Документы и материалы».

Собственно, говорил ли Шмидт об Учредительном собрании на суде в Очакове или нет, проверить несложно — нужно в фонде 1025 Российского государственного архива Военно-Морского Флота (РГА ВМФ) посмотреть дела о суде над «участниками мятежа на „Очакове”».

Просто этого пока никто не удосужился сделать.

А о том, что в этих делах можно найти о Шмидте много неожиданного — с точки зрения общепринятых сегодня представлений об этом историческом деятеле, — говорит такой факт.

В единственной на данный момент книге, посвящённой военно-морским судам над участниками восстаний на флоте в годы первой русской революции — книге 1958 года советского историка Н.Н. Полянского «Царские суды в борьбе с революцией», анализ всех судебных процессов, кроме «дела Шмидта», вполне профессионально опирается на судебные дела из РГА ВМФ.

Однако, как только автор переходит к разбору «суда над Шмидтом», вместо судебных материалов он начинает ссылаться на тот комплекс воспоминаний, который был создан по инициативе Истпарта к 20-летнему юбилею революции 1905–1907 годов.



Среди этих воспоминаний в первую очередь стоит назвать уже упоминавшиеся воспоминания сестры Шмидта, а кроме того — воспоминания его возлюбленной Ризберг, воспоминания адвоката Александрова, воспоминания социал-демократа и участника событий И.П. Вороницына.

Наиболее вероятное объяснение такого авторского подхода к «делу Шмидта» — несоответствие судебных материалов «официальному» образу лейтенанта-революционера, в связи с чем он предпочёл проигнорировать архивный материал.

Итак, в 1920-е годы сложилось два параллельных друг другу комплекса работ с разными образами Шмидта.

С одной стороны, исторически-научные работы, опиравшиеся на дореволюционные источники, при всём понимании недостатков исторической науки того периода (например — полное отсутствие системы сносок).



С другой — набор воспоминаний, писавшихся по заданию Исторической комиссии партии большевиков спустя почти 20 лет после происходивших событий. Именно этот набор воспоминаний и использовался в дальнейшем, уже в 1940 – 1950 – 1960-е годы (в исследованиях советских историков С.Ф. Найды, А.В. Фёдорова, И.А. Козырева).

Например, сборник документов 1957 года «Севастопольское вооружённое восстание в ноябре 1905 года» приводит тексты телеграмм морского министра Алексея Бирилёва Чухнину с требованиями от императора скорейшей казни Шмидта. Однако цитируются эти телеграммы не по архиву, а по воспоминаниям сестры Шмидта 1923 года. Однако если посмотреть текст самих воспоминаний (Лейтенант Шмидт. Воспоминания сестры. Петроград, 1923), то оказывается, что их автор приводит не текст телеграмм, а слухи об их содержании:

«Сделалось известным, что Николай II требует ускорить казнь брата. Удалось узнать, что Чухниным были получены две телеграммы от морского министра Бирилёва».

И текст, идущий в воспоминаниях дальше, представлен в документальном сборнике 1957 года как «телеграммы», что, конечно, не выдерживает никакой научной критики.

Есть и другие примеры очевидного несоответствия дореволюционных материалов периодической печати комплексу воспоминаний о Шмидте 1920-х годов.

Так, сестра Шмидта в 1923 году обходит молчанием вопрос о психиатрической экспертизе её брата во время судебного следствия (якобы он отказался от её проведения), в то время как дореволюционные газеты сообщали, что адвокаты настаивали на проведении этой экспертизы, более того, её отсутствие было одним из пунктов в их кассационной жалобе на смертный приговор лейтенанту.

Адвокат Шмидта Александров в воспоминаниях, опубликованных в 1925 году, сообщал о том, что обвиняемый вёл себя на суде «как лев», а от его речи плакал даже конвой, однако дореволюционные газетные хроники процесса свидетельствовали о нервном состоянии самого Шмидта, неспособного выдерживать даже сидение в зале суда.

***

Понятно, что каждая эпоха создаёт своих героев, в том числе переделывая «под себя» изначально чуждые этой эпохе образы. В этом смысле трансформация героического образа Шмидта — показательный, но, скорее всего, далеко не единственный пример.

Здесь интереснее другое.

Абсолютное выделение лейтенанта из «очаковцев» и в дореволюционную, и в советскую эпоху парадоксальным образом подчёркивает «классовость» его восприятия, ещё понятного в отношении либералов Российской империи, но вызывающего недоумение в случае с советским подходом. «Суд над Шмидтом», «адвокаты Шмидта», «кассация по делу Шмидта» — все эти устоявшиеся формулировки в действительности вычёркивают «Севастопольское восстание» из истории «народной борьбы с самодержавием».

Парадоксальным образом единственная инстанция, которая воспринимала произошедшее в Севастополе в первой половине ноября 1905 года как широкое «народное» явление, — это государство в лице офицеров и адмирала Чухнина с их первоначальным вниманием к «мирному» характеру матросского протеста и военно-морской суд, единственный в этой истории рассматривавший не «дело Шмидта», а «дело „очаковцев”».

Тем удивительнее, что документы, оставшиеся от этих государственных инстанций по «Севастопольскому восстанию» в целом, до сих пор не удостоились внимания ни многочисленных поклонников самого Шмидта, ни сторонников левой, революционной, надклассовой, идеи.

Любовь Ульянова