Бедность как национальный порок: деградация доходов ведет к деградации общества

Аналогии между происходящим в сегодняшней России и атмосферой нескольких лет безвременья, которые предшествовали горбачевской перестройке, настолько распространены, что уже, кажется, формируют реальность. Ощущение скорых перемен концентрируется в общественных настроениях, но пока не разрешается ни во что конкретное – во многом потому, что общество само не представляет, какое будущее было бы для него желанным.

В этом – одно из главных отличий от предперестроечных лет: тогда по крайней мере было пусть и наивное, зато стойкое понимание того, от чего мы хотим отказаться и куда мы хотим прийти.

И вот сегодня мы, видимо, уже пришли – к той точке, за которой начинается необратимая деградация. Ее симптомы видны повсюду, и самый главный и угрожающий из них – это стремительное социальное расслоение, которое лишает будущего десятки миллионов граждан страны.

Без принципиального решения этой проблемы Россия обречена на периферийный путь развития и стремительное вымывание того самого человеческого капитала, о котором так любят рассуждать апологеты экономического «прорыва».

Испытание ловушкой бедности

Продолжающееся пятый год подряд падение реальных доходов населения – это, пожалуй, единственная константа российской экономики начиная с 2014 года. За это время мы видели многое: курс рубля то стремительно падал, то радостно укреплялся; нефти прогнозировали очередной конец, но она пока уверенно держит оборону; российский бюджет, еще недавно существовавший в условиях «денег нет, но вы держитесь», теперь снова купается в деньгах и т.д.

И только доходы россиян продолжали уверенно сокращаться – не успели чиновники от экономики немного отдышаться в прошлом году, когда доходы упали всего-то на 0,2%, как движение вниз возобновилось с новой силой. И выхода из этой ловушки пока не просматривается – во всяком случае, при нынешнем составе исполнителей в сфере экономической политики.

С каждым новым ежемесячным бюллетенем Росстата тема падающих доходов населения воспринимается в обществе все более остро. Понимание того, что экономика движется в каком-то совершенно неправильном направлении, крепнет и расширяется, но одновременно нарастает и ощущение невозможности что-то изменить. Хотя инструменты, казалось бы, хорошо известны и не раз использовались во многих странах: снижение налогов, ослабление регуляторного контроля в экономике, повышение доступности кредита и т.д. и т.п.

Но вместо этого мы регулярно слышим о том, что главное – это борьба с инфляцией, которая вот-вот достигнет желанного уровня в 4%. Что ж, такова, видимо, наша главная национальная цель – имеющая к тому же мало общего с действительностью, в которой цены регулярно растут двузначными темпами.

С другой стороны, общество получает регулярные сигналы о том, что его элита не только не пострадала от кризиса, растянувшегося на несколько лет, но и нарастила свое благосостояние такими темпами, которые еще недавно казались немыслимыми.

Если в 2016 году российский список Forbes насчитывал 77 долларовых миллиардеров, то в свежей версии этого рейтинга их ровно сто, и это, конечно же, не считая тех невидимых миру скромных слуг государства, у которых время от времени обнаруживаются домашние склады наличности.

Но показательные экзекуции отдельно взятых подпольных, а порой и легальных миллиардеров не должны заслонять главное: принцип любого кризиса – слабые становятся еще слабее, а сильные еще сильнее – вновь подтвердил свою действенность.

Здесь, собственно, и находится главное отличие нынешней ситуации от начала 1980-х годов, которое почему-то в упор не хотят замечать те, кто развивает такую, казалось бы, очевидную историческую аналогию, призывая на наши головы некую «перестройку 2.0».

Отличие это, впрочем, столь же очевидно: если позднесоветское общество действительно в значительной мере было обществом равных возможностей, то теперь мы живем в обществе, где социальные лифты работают строго для избранных. Именно поэтому так важен вопрос о доходах населения: динамика их падения – это в какой-то степени и есть тот социальный лифт, который неуклонно движется вниз.

Едва ли найдется много желающих поспорить с тем нехитрым утверждением, что общество массовой бедности – это общество в состоянии деградации.

Заветы Бухарина и реалии позднего франкизма

Хотя еще недавно все было совсем иначе.

«Обогащайтесь, накапливайте, развивайте своё хозяйство» - эта знаменитая фраза из доклада Николая Бухарина о НЭПе, прочитанного в 1925 году, в прошлом десятилетии была чуть ли не главной национальной идеей (правда, обычно из высказывания Бухарина цитируется только первое слово – «обогащайтесь»). Об этом времени нередко говорят, что это была «эпоха нефтяного гламура», но вряд ли подлежит сомнению, что из трех постсоветских десятилетий «нулевые» оказались наиболее продуктивными для экономики России и, что уж тут говорить, счастливыми для ее жителей. Всякий, кто помнит апокалиптические ощущения августа 1998 года, до сих пор, наверное, не перестает удивляться тому, как быстро Россия тогда перешла от кризиса к росту и спустя всего несколько лет это, да, была уже совсем другая страна.

К чему же мы пришли спустя десять лет после следующего кризиса, 2008 года, который был, как тогда казалось, весьма успешно залит государственными деньгами?

Отчасти ситуация в экономике действительно напоминает поздний СССР – в том смысле, что все большее распространение получает принцип «вы делаете вид, что нам платите, а мы делаем вид, что работаем». Официальные зарплаты значительной части россиян категорически не соответствует достойной жизни – по последним данным Росстата, денежные доходы ниже прожиточного минимума, который считается условным уровнем бедности, имели 18,6 млн человек, или 12,7% населения. Миллионами исчисляется и количество тех, чьи доходы ушли от уровня бедности не так уж далеко. По данным того же Росстата, на середину этого года медианная зарплата, то есть зарплата, ниже которой получает половина населения, составляет 34,5 тысячи рублей (чуть меньше $ 500), причем это данные лишь по средним и крупным предприятиям.

Понятно, что при таком уровне официальной оплаты труда среднестатистический работник совершенно не мотивирован работать на совесть. Выходов из этой ситуации у него немного: либо целенаправленное увеличение рабочего времени в виде дополнительных ставок, сверхурочных и т.д., либо подработки на стороне в ущерб рабочему времени или в дополнение к нему.

Результат это дает, правда, примерно один и тот же: растущая самоэксплуатация рано или поздно оборачивается ущербом для здоровья и отношений с близкими, не говоря уже о том, что «левые» доходы привлекают все больше внимания контролирующих органов.

Предложение перейти на четырехдневную рабочую неделю, которое неожиданно выдвинул премьер Медведев, в этой ситуации выглядит признаком принципиального непонимания реальной картины. Расскажите о трех выходных днях тому доставщику еды, который знает несколько языков, - и попробуйте угадать, на каком из них он пошлет вас по известному адресу и будет, несомненно, прав.

Заинтересована ли нынешняя элита в том, чтобы изменить эту ситуацию? В качестве ответа на этот вопрос можно процитировать интересное рассуждение выдающегося социолога Майкла Манна о «зрелом» периоде режима Франко в Испании:   

 «Посмотрим на испанских капиталистов 1939 — конца 1960-х, верных сторонников генерала Франко, обреченных на стагнирующую, неэффективную экономику и минимальную прибыль. Почему испанский капитализм привел к власти Франко и неизменно его поддерживал? При Второй республике капиталистам определенно жилось бы лучше, чем сейчас, при Третьей. По всей видимости, ими двигал более фундаментальный для капиталиста мотив — точнее, мотив, свойственный всем имущим классам в истории: желание сохранить собственность и привилегии. К черту прибыль, если под угрозой сама собственность! Прибыль относительна, она измеряется количественно, ею приходится делиться, прибыль, как правило, возрастает благодаря классовому компромиссу. Но право на собственность неделимо, игра с собственностью — игра с нулевой суммой. Если вы получите право на мою собственность, я ее потеряю. Страх перед потенциальной утратой собственности эмоционально гораздо сильнее, чем страх недополучить прибыль. Можно полюбовно договариваться о дележе доходов, но не на жизнь, а на смерть бороться за право на свою собственность... Главная классовая мотивация капиталистов — не прибыль, а защита собственности».

Вот и еще одно исключительно важное отличие от ситуации 1980-х годов: если тогда собственность буквально валялась под ногами, то теперь она поделена (пусть и не окончательно) – игра сделана, и ставок больше нет.

Вся история капитализма говорит о том, что в процессе роста экономики происходит и рост объема активов, но в экономике, которая растет в пределах статпогрешности, как российская в последние шесть-семь лет, основной стратегией капиталистов оказывается именно борьба за сохранение собственности. В итоге мы получаем замкнутый круг: отсутствие убедительных темпов роста экономики препятствует увеличению доходов населения, а из-за падающих доходов невозможно ускорение роста - население как совокупный потребитель просто не может внести в раскачку экономики достойную лепту.

О преобладании стратегии охраны собственности и выжимания из нее максимальной отдачи говорит и отсутствие роста инвестиций – еще одного локомотива экономического роста. Зачем вкладываться в будущее, если все силы уходят на настоящее?

Дилеммы 1991 года

Для понимания того, по какой траектории мы движемся сегодня, необходимо вернуться в 1991 год, когда наша страна, как официально или полуофициально заявлялось, приступила к строительству буржуазно-демократического либерального капитализма.

Несмотря на то, что этот строй выглядит не слишком подходящим для России органически и исторически, при должных искренних усилиях нечто толковое из этого нового курса получиться могло. В конце концов, с отдельно взятыми его элементами, развивавшимися довольно успешно, отечественная история знакома.

Прежде всего, русскому человеку не чужда деловая хватка – это могут подтвердить многочисленные купцы, артельщики, да хотя бы коробейники, с которыми мы сталкиваемся на страницах художественных произведений и научных исследований.

Если же обратиться к сегодняшним реалиям, то многочисленные соцопросы не раз демонстрировали, что желание обзавестись своим делом свойственно многим нашим соотечественникам. Стабильно растет и одобрение обществом предпринимательства: по данным ВЦИОМ, за последние десять лет доля тех, кто одобряет занимающихся малым и средним бизнесом, выросла с 79% до 89%.

Русскому человеку не чужды и демократические гражданские институты. В допетровской России присутствовали и развитое местное самоуправление, и высокий уровень судебной состязательности, и гибкая правовая система, предусматривавшая, в частности, выборность старост, земских судей и дьяков и позволявшая ограничивать чиновничий произвол. Наконец, существовали Земские соборы, в ходе которых представители всех слоев населения, кроме крепостных крестьян, обсуждали ключевые вопросы государственной жизни.

Вернуться к этой системе, не покушаясь на верховную власть монарха и сакральные основания этой власти, предлагали затем славянофилы. Они критиковали бюрократическое иго, душную и тягостную регламентацию всех сторон национальной жизни, насильственное навязывание чужих мироустройственных стандартов, порочные практики импортного абсолютизма, и отстаивали такие ценности, как свобода слова, собраний, печати, быта, считающиеся сейчас классическими либерально-демократическими.

Наконец, у нас есть богатейший опыт отстаивания своих социальных, экономических и гражданских прав от излишне рьяного покушения на них властного аппарата в целом или отдельных его представителей. Верно и обратное: мы умели требовать внимания государства к тем сферам нашей жизни, где оно необходимо, но почему-то отсутствует или недостаточно проявляется.

От «бунташного» XVII века нить преемственности тянется в советский период, когда при вроде бы более жестком режиме, чем сейчас, были и события в Новочеркасске 1962 года, и массовые беспорядки в Краснодаре годом ранее, и освистывание Хрущева в Куйбышеве местными жителями, и многие другие примечательные случаи и примеры начавшейся после смерти Сталина низовой демократизации советского общества, историю которой еще предстоит написать.

Казалось, что «перестройка», а затем и пространственно суженные до границ РСФСР реформы, начатые уже при Ельцине, позволят укрепить естественные склонности народа к демократии и предпринимательству.

Парадоксально, но даже в памятном обращении ГКЧП признавалась необратимость рыночных реформ:

«Мы выступаем за истинно демократические процессы, за последовательную политику реформ, ведущую к обновлению нашей Родины, к её экономическому и социальному процветанию, которое позволит ей занять достойное место в мировом сообществе наций… Развивая многоукладный характер народного хозяйства, мы будем поддерживать и частное предпринимательство, предоставляя ему необходимые возможности для развития производства и сферы услуг».

С другой стороны, ельцинская команда «чикагских мальчиков» тоже понимала – во всяком случае, на уровне деклараций, – что построение капитализма в России невозможно без мощнейшего социального фундамента. На первых порах ельцинской фронды фигура мятежного функционера родом из Свердловска вообще воспринималась многими как надежда на реформированный демократический социализм; тогда, например, к группе поддержки если не Ельцина лично, то олицетворяемых им процессов примыкал известный левый мыслитель Борис Кагарлицкий.

И даже когда надежда на это основательно поугасла, один из ближайших ельцинских соратников Анатолий Собчак в своей опубликованной в 1991 году книге «Хождение во власть» пропел настоящий гимн чему-то вроде «шведского социализма».

Вот лишь некоторые цитаты:

«Западные страны во многом благодаря нашему негативному опыту шли по пути социализации… Не мы, а западные демократии преодолели классовую конфронтацию. Что же осталось нам? Вернуться к тому повороту, где разошлись исторические пути, и завороженная бродившим по Европе прошлого века призраком Россия ринулась в пропасть коммунистической утопии. Другими словами - вернуться в лоно европейской цивилизации, а следовательно, признать право частной собственности. И прежде всего, на землю.

Это вовсе не значит, что мы должны вернуться к капитализму столетней давности: в одну воду, как известно, нельзя - да и не нужно! - входить дважды. Постиндустриальный опыт развитых стран предлагает достаточно мощные рычаги для того, чтобы сбалансировать интересы личности и общества. Частная собственность - жупел ортодоксальных марксистов - как известно, происходит от слова "часть"…

Не за роспуск совхозов и колхозов, а за создание многоукладной экономики голосовал российский съезд… Чтобы интересы общества и работников были уравновешены, держателями акций должны стать и банки, и Советы. Мы еще научимся обуздывать коллективный эгоизм, научимся создавать такие народные предприятия, которые смогут соревноваться и друг с другом, и с индивидуальным капиталом, и с Западом... Мы, россияне, никогда не станем англичанами или немцами. Как православие не похоже на католицизм или протестантизм, так и народная душа никогда не будет удовлетворена простым заимствованием чужого уклада. Лучшее - приживется, несвойственное – отомрет».

Замечательные слова! Едва ли не под каждым можно подписаться и спустя почти тридцать лет.

Но они будут неполными без еще одной цитаты из книги многолетнего наставника и руководителя нынешнего президента: «В "реальном" социализме воплотились худшие черты многих общественных формаций - и обезличенность первобытного, стадного коммунизма, и тотальность имперского рабства, и неофеодальное барство, и черты "дикого" капитализма XIX века». В итоге меньше, чем через год после выхода «Хождения во власть», именно собчаковская плеяда начала ударными темпами ваять систему, воплотившую «худшие черты многих общественных формаций», причем в самом гротескном виде.

Симптоматика постсоветского постмодернизма

Сегодняшняя российская действительность напоминает о парадоксе, с которым в свое время столкнулись исследователи такого явления, как постмодернизм. Многие попытки определить его в классовых терминах или зафиксировать в рамках какой-то общественно-экономической формации были тщетными, поскольку постмодернизм с его приверженностью к эклектике и коллажу целенаправленно избегал любых подобных определений.  С такими же сложностями столкнется и внешний наблюдатель русской жизни, если попытается связать в некую целостную картину разные ее составляющие.  

От капитализма мы взяли прежде всего ту его запредельно уродливую форму, о которой британский писатель Иэн Бэнкс устами одного из своих героев говорил:

«Русские создали свой вариант капитализма по образцу тех картин западной жизни, которые рисовала советская пропаганда. Им внушали, что Запад - это разгул преступности, поголовная коррупция, неприкрытая страсть к наживе, многомиллионный бесправный класс голодающих и кучка злобных, алчных мошенников-капиталистов, попирающих закон. Конечно, даже в самые трудные времена Запад и отдаленно не напоминал такую картину, но русские построили у себя именно этот вариант».

Из феодализма пришло фактическое, да, кажется, уже и почти юридически закрепленное сословное расслоение с разными правами и обязанностями у разных сословий (точнее, в отличие от классического феодализма, у высших сословий, в сущности, нет никаких обязанностей); оттуда же – раздача в качестве «кормлений» государственных постов, коммерческих структур и целых территорий.

Из социализма советского образца – бюрократизация, нарастающая с годами управленческая недееспособность, кадровая деградация, зависимость служебного успеха от верности правящей партии, закостенение бюрократии и разрыв ею обратной связи не только с населением, но и с реальностью, политическое и материальное раскармливание национальных окраин будто бы с целью спровоцировать их на центробежные устремления.

Оказались ли мы в той же пагубной колее, что и полвека назад, когда стареющие советские вожди «проспали» новую волну экспансии капитализма с ее электронными и мультимедийными технологиями и в ее реалии пришлось вписываться уже лишь в качестве периферии глобальной экономики?

Кажется, что сегодняшняя российская элита пытается оседлать очередную такую волну более чем активно, делая ставку на тотальную «цифровизацию», в рамках которой обретает предельно конкретный смысл небезызвестная формулировка «люди – новая нефть».

Но если элита, вопреки всем санкциям и риторике о злокозненном Западе, всеми правдами и неправдами стремится сохранить для себя вход в глобальное «ядро», то всем остальным остается только признать, что  в «дивном цифровом мире» будет гораздо меньше равенства и справедливости, чем в том «аналоговом» мире, который стремительно уходит в прошлое.

Однако нужно признать, что общество и государственно-политическая система достойны друг друга.

Да, граждане в массе своей аморфны, пассивны, чрезмерно подвержены пропагандистскому воздействию (эффект от которого, впрочем, ослабевает вслед за новым нарастанием кризисных тенденций), атомизированы и не готовы бороться за свои права и изменение жизни в стране.

Им не нравится всевластие, безответственность и образ жизни верхов, но они, по большому счету, разделяют с этими верхами приверженность небезызвестной формуле: «Национальная идея России – достаток и комфорт».

То есть основная проблема не в том, что «они там ТАКОЕ вытворяют», а в том, что «ОНИ [не мы] там такое вытворяют».

Другое дело, что стремительно сужающаяся «кормовая база» делает пропасть между «мы» и «они» практически непреодолимой, и никакими кадровыми конкурсами, имитирующими социальные лифты, этот разрыв, конечно же, не преодолеть.

Парадоксально, что к общим выводам в оценке сегодняшней российской системы приходили люди с полярно противоположными взглядами. Покойный Вадим Цымбурский, патриот и сторонник добровольной цивилизационной самоизоляции России, называл ее «корпорацией по утилизации Великороссии», либерально-оппозиционный экономист Владислав Иноземцев использует другую формулировку - «коммерческое государство».

Суть при этом оба формулируют одинаково: правящая прослойка выкачивает из страны ресурсы ради своего персонально-сословного блага, совершенно не считаясь с национальными интересами (в лучшем случае эти интересы иногда перпендикулярны сословным, но обычно находятся в жестком противоречии).

Исторические же иллюстрации приводятся одинаковые.

Цымбурский:

«То, что есть, напоминает скорее "самоколонизацию". Представьте, что Ост-Индская компания была бы не навязана индусам англичанами, а выделилась из самих индусов и стала бы проводить политику "огребания Индии" на вывоз без иностранного капитала. Была бы такая компания индийским субъектом национального интереса или нет?».

Иноземцев:

«Некоторые аналогии могут привести нас не к бывшим империям, а скорее к торговым корпорациям Нового времени, многие из которых выполняли функции государств (как британская Ост-Индская компания). Отличие заключается лишь в том, что в роли униженных и эксплуатируемых оказываются не жители заморских территорий».

Параллели с XVII веком, когда разворачивалась бурная деятельность Британской Ост-Индской компании, едва ли случайны – это было время такого же затяжного всемирного кризиса мировой системы, как и тот, что разворачивается у нас на глазах. Для одних стран – Голландии, Британии, Швеции – этот кризис стал возможностью закрепиться в ядре глобальной экономики, другие же, которые еще вчера претендовали на лидерство, такие как Испания и Португалия, в это время пошли по все более необратимой периферийной колее.

Сегодня главный риск России – повторить этот пагубный путь, и симптомы, свидетельствующие о том, что мы снова на него стали, очевидны в самых разных сферах – демографии, образовании, науке, градостроительстве, религии и т.д. В следующих статьях этого цикла мы более детально проанализируем признаки деградации в каждой из них.  

Станислав Смагин, Николай Проценко