После того как я прочел подаренную мне Лимоновым при первой нашей встрече (судя по автографу дело было 10 декабря 2015 года) «Книгу мертвых-3. Кладбища» самую грустную («Со смены не вернулась молодая жена») и самую смешную («Ангел со вздернутой губкой и случайный актер») книгу в моей жизни, я почему-то уверился в том, что Эдуард Лимонов еще и мне успеет написать некролог.

Дурак Быков заявил, что «Лимонов не любил некрологи». Так не любил, что написал их несколько книг – лучших некрологов, которых когда-либо удостаивались упомянутые в них люди.

Я прикинул, что он доживет до 90, я окочурюсь где-нибудь под полтинник. И когда потребуется в очередной раз немного подзаработать, он вспомнит, что видел меня, и напишет несколько страниц о том, как после Русской Весны позвал он к себе на квартиру русского националиста Холмогорова, тот оказался незлым пухлым мажором с глуповатой улыбкой, получил в подарок трость, подаренную Деду соратниками, очень ей радовался, но в ответ ничего не подарил, да и вообще почти не виделись, а потом взял и помер.

Впрочем, с его наблюдательностью и знанием жизни описание было бы, конечно, менее банальным, но, наверняка, столь же ядовитым.

Окочуриться до 50 у меня еще куча попыток, но вот Лимонов умер в 77.

Когда он это понял, ему, наверняка, было ужасно обидно – не пережил Солженицына, снова второй. Второй за Бродским в поэзии, второй за Солженицыным в прозе и сроках жизни.

Зато, оказалось, первый в народной любви. За исключением некоторого количества личных недоброжелателей и группки заукраинских левачков о Лимонове после его смерти высказались все с удивительной теплотой.

Этого неуживчивого, колючего старика любили.

Если и не все поголовно способны были бы сесть ради него на 8 лет, то все оказались готовы сказать несколько теплых слов, и я - не исключение. Писать некрологи я люблю почти так же, как и Лимонов и, сказать по честному, многому у него в этом жанре научился.

Собственно мое знакомство с его творчеством началось с некролога. Принесенного однажды в почтовый ящик журналом «Знамя» длинного и эмоционального некролога под названием «У нас была великая эпоха», книги о послевоенном СССР, сталинском быте и половых трудностях ребенка Савенко. В этом тексте столько плотной жизни и родового быта, что она буквально засасывает.

А потом выплевывает, как выплюнула меня на описании соседской девочки Любки, которая ходила колесом, её платье задиралось и торчали буквой V ноги в сиреневых трусах.

Это был такой оргиастической силы образ, такое явление Кибелы, что читать дальше, когда ты сам четырнадцатилетний подросток, смысла не имело. Дальше я прочел четверть века спустя, и сцены дефлорации карандашиком и прочего показались мне некоторым эстетическим снижением, которого эта книга не заслуживала.

Хотя, как сообщает Елена Щапова, перед их венчанием Эдик крестился с именем Петр, и это дает нам право молиться церковно за его прекрасную, но грешную душу, но по мировоззрению он, конечно, был язычником. Человеком, влюбленным в Жизнь, в её прекрасных и отвратительных проявлениях, и в Смерть во всем многообразии её ликов.

Вряд ли у кого-то еще из писателей плоть до такой степени становится словом, сохраняя все свойства плоти.

Впрочем, узнал я об «Эдике» гораздо раньше того журнала – из поэмы Евтушенко «Мама и нейтронная бомба». Это был обычный для Евтушенко («буферное поколение», писавшее «пресные стихотворные фельетоны», как выразился Лимонов) акт публичной политической проституции, устроенный так – стихотворец заманивал читателя какой-нибудь очередной запрещенкой, а потом выставлял в окно сообщение ТАСС о том, что нейтронное оружие это плохо.

В число пленительной запрещенки, наряду с «Аббой», «Элтон Джоном», «Иисусом Христом Суперзвездой», Зощенко, Мопассаном и девичьими грудями попал и «харьковский поэт Эдик».

Я встретился с Лёвой случайно в Нью-Йорке

и доме миллионера Питера Спрэйга,

где тогда служил мажордомом

бывший харьковский поэт Эдик,

получивший это место

благодаря протекции мажордомши-мулатки,

которую вызвала мама,

медленно умирающая в Луизиане.

Эдик,

по мнению эмигрантской общественности —

чеховский гадкий мальчик,

приготовляющий динамит

под гостеприимной крышей капиталиста,

тогда писал

спою страшную, потрясающую исповедь эмигранта

и комнатушке с портретами Че Гевары

и полковника Кадаффи.

Лимонов опишет всё это гораздо талантливей в книге «История его слуги».

Не знаю, почему мне запомнился этот Эдик, но где-то уже с началом перестройки я узнал, что у него есть еще и ужасная и неприличная книга «Это я – Эдичка». Книга, которую я до сих пор не читал, сначала из отсутствия любопытства, а потом из страха, что если я это прочитаю, то могу и не сохранить уважения к человеку, во многих других отношениях его безусловно заслуживающему. Тем более, что даже уважение, как показало давнее письмо Лимонову Маши Бароновой, может быть довольно обидным.

Лимонов вспыхивал пульсаром на моем умственном и информационном небосклоне все 1990-е.

От всего нацбольского движения – Летов, Лимонов, Дугин, я, умеренно консервативный православный фундаменталист, был в те годы исчерпывающе далек, «Лимонку» в переходах не брал, но то я узнавал, что он воюет где-то в Приднестровье, Абхазии и в Боснии – не уважать этого было нельзя.

То всплывали и вбивались в мозг кричалки «Сталин-Берия-ГУЛАГ» и «Наши миги сядут в Риге». То на одной из ведущих телепрограмм эпохи шедшем в прямом эфире «Пресс-Клубе» он в кожаной куртке, стриженый бобриком, оказывался против всей ликующей и обагряющей рукокроватной общественности.

Кажется, это тот самый случай, который описал Лимонов в некрологе Новодворской:

«Однажды в подвале ресторана на проспекте Мира, где происходили теледебаты оппозиции, это был год примерно 1996-й, она подняла тост (всем всучили по бокалу шампанского еще у двери): «За победу чеченского оружия!» В Чечне шла война, там гибли наши солдаты. Я рассвирепел и, взяв микрофон, назвал ее «старой толстой дурой». И добавил «хорошо для вас, что здесь не присутствуют родители русских солдат, погибших в Чечне, они бы вас растерзали».

В 1999, уже при начале моей общественной деятельности, один очень странный человек познакомил меня с Юрием Мамлеевым. Почти уже ослепший гуру московских правых мистиков и его супруга вспоминали свои эмигрантские годы и то, как Лимонов написал и опубликовал в эмигрантской газете статью о том, что эмигрантам надо с особым чувством надо праздновать 7 ноября, и какой скандал из этого вышел.

Прошел год, и Лимонова посадили.

Посадили за самое, в общем-то, очевидное и понятное русское желание – вернуть себе часть Русской Земли, хотя и с совершенно утопической для изолированных районов Центральной Евразии целью – создать там Другую Россию.

Я всегда настаивал, что Россия одна и бороться надо именно за неё (позднее, пиша про Крым, Лимонов тоже уже будет говорить только и исключительно о воссоединении). Но сам факт жесткой посадки за мысль, пусть и воплощенную в каких-то не слишком внятных и неопасных действиях, о русской ирреденте, не предвещал ничего хорошего, обещал после короткого взрыва русской воли в 1999-2000 годах длинное безвременье с разговорами о «придурках и провокаторах».

Безвременье, мучеником которого Лимонов оказался и искупил его своим исповедничеством русского восстания и воссоединения.

В сторону, просто удивительно, как государство, пытающееся удержать в своих руках реку Яик, оказалось намного более эффективно против русских ирредентистов, чем государство, пытающееся удержать реку Донец. За прошедшие 20 лет в тюрьме за не слишком впечатляющие попытки подорвать его территориальную целостность и недоторканность кордонов, или как это будет на тамошней мове, оказались в тюрьме Эдуард Лимонов, Александр Поткин (Белов), Петр Милосердов…



Если умение кусать врага на его собственной территории – признак серьезной государственности, то здесь удалось ее создать и до 2019 года поддерживать.

В этот момент у Лимонова из камеры изолятора выходит книга, которая оказалась одной из лучших, хотя в её предисловии и сказано, что она «бедная» и «пахнет парашей» - «Священные монстры».

Из описателя жизни Лимонов превращается здесь в описателя идей, портретиста культурных символов, и оказывается неожиданно удачен в этом амплуа. Его грубоватые характеристики почти никогда не точны и не верны, но всегда великолепны – чего стоит «Пушкин – поэт для календарей», совершенно неверно, но, тем не менее, схвачено в Пушкине что-то очень важное.

О некоторых персонажах и героях, которые были мне совершенно дотоле неинтересны, как Селин, он рассказал так, что хотелось о них узнать. О тех, о которых что-то знал, как о де Саде, он рассказал много нового. Например, я не знал, что де Сад не был маркизом, он был графом, а титул маркиза (на полступеньки более высокий) себе присвоил. О незнание этой детали споткнулся потом Виктор Топоров, обвинивший Лимонова в невежестве перед лицом «общеизвестного» факта, что Сад был маркизом, и был за это писателем не слишком зло посмертно высмеян.

От этой книги веяло утонченностью европейского интеллектуала, который, оказавшись в СИЗО, решил, за неимением чернил, писать тексты пятидесятилетним коньяком, настоявшимся в его мозгу. «Магия Парижа» в лимоновском случае сработала – оказавшись у него дома, я привычным измеряющим взглядом измерил на книжные полки и сразу же позавидовал, например, на видном месте стоял франкоязычный трактат по истории военного искусства.

Спору нет, Лимонов не был ученым, а когда, к примеру, брался поддерживать бредни Морозова и Фоменко-Носовского, это выглядело постыдно. Но, все же, по сравнению с ненавязчивой высокой культурой «портняжки Эдички» весь местечковый интеллектуализм нашего бомонда кажется дешевкой.

Когда при встрече я рассыпался в комплиментах перед этой книгой, Лимонов начал вспоминать о пребывании в изоляторе забавные вещи, например, о том, как его посадили в одну камеру с полным политическим антиподом, известным антирусским сепаратистом и террористом Салманом Р. И как мучился этот человек от того, что даже в заключении серьезного уровня все равно обязан был кому-то помогать, решать какие-то вопросы, давать кому-то деньги, которых у него не было. Потому что иначе ты уже не лидер и не вожак.

Послушав про все эти «разруливания», я невольно подумал: «Так вот ты какое, наше Гуантанамо». Впрочем, Салман довольно быстро умер.

А Лимонов оказался на свободе.

По тому, как быстро его освободили в тот же год, когда на 10 лет отправился шить рукавички Ходорковский, можно было бы заподозрить, где у «режима» главные враги, а где второстепенные. Но Лимонов все-таки надолго ушел в оппозицию и в этот период мне резчайше не нравился. Казалось, он вписался в обычный антипутинский гламур – фото с женой-актрисой на обложках глянцевых журналов, модные разговоры модных молодых писателей о том, что хорошо бы всем вступить в НБП*, какие-то альбомы его фотографий доэмигрантского времени со Щаповой, обнаруживавшиеся на полках у по-лимоновски молодой подруги.

Он шатал режим, предлагал предоставить независимость Чечне (необычайно своевременное осенью 2003 предложение), что больше всего злило – это отправки молодых людей на акции, за которые им лепили срока по 5 и более лет, в то время как Деда после освобождения никто уже, разумеется, не трогал.

Дед, правда, писал о них в книгах, типа «Анатомии героя», но все равно вся эта политическая фабрика, в которой нацболы просуществовали почти десятилетие, отдавала изрядным вампиризмом (многие до сих пор не могут ему этого простить и со своей точки зрения безусловно правы).

При этом анархистом и даже природным оппозиционером, вечным леваком, Лимонов не был (скажу страшное – строго говоря, сын советского офицера вообще не был леваком).



Чудесная проговорка содержится в некрологе Виктору Топорову, где мимоходом иронично проговаривается формула счастья:

«В клубах ядовитого дыма, где-то между гостиницами «Астория» и «Англетер», я прибыл в Hammer’е издателя. Вместе с беременной Катей, а на Исаакиевской площади в это время шла битва ОМОНа с прокремлевскими демонстрантами, явившимися демонстрировать против моего присутствия. О, это было что-то! Очень приятным оказалось наблюдать, как омоновцы топчут сапогами антилимоновские плакаты и волокут прокремлевских юношей в автозаки. Из сизого дыма вынырнул тогда седобородый гном с сумкой по диагонали груди (ну, с ремешком сумки) и протянул мне руку: — Топоров. Я не стал напоминать ему, как он в 2002-м написал ошибочную и злую рецензию на мои тюремные рукописи. И из благородства, и потому что был счастлив. Жена беременна, ОМОН бьет говнюков, пришедших наброситься на меня, что человеку еще нужно? В такие моменты человек отходчив, благодушен».

Счастье, это когда государство бьет не тебя, а за тебя. Лимонов и хотел, строго говоря, счастья, и себе и всем русским, хотел чтобы государство било не русских, а «за русских».

И когда государство начало худо-бедно «бить за русских», превратился практически в охранителя, а для некоторых так и вовсе в столп режима. От инстинктивной тяги либерального (независимо от политического направления) интеллигента быть всегда любой ценой против государства он был совершенно свободен.

Так или иначе, моей работой в это время было Лимонова обличать, упрекать, разоблачать. Что я и делал, честно говоря, без всякой злобы и страсти, поскольку интуитивно оставалось ощущение, что по сути мы делаем общее дело. Мы – за русских, Новороссия по обе стороны Урала однажды будет, а миги все-таки сядут в Риге.

Одни нагуливают себе вес в оппозиции, другие в охранителях, но главное, чтобы именно вес русских увеличивался делением и почкованием со всех сторон.

Когда Лимонов почувствовал, что сможет максимизировать свое политическое влияние на противоположной стороне политического поля (ушел по каким-то причинам горячо его ненавидевший Сурков, пришел благосклонный Володин), он эту оппозицию спустил в унитаз и правильно сделал.

В 2013 году на какой-то момент я оказался большим «оппозиционером», чем он. Дед неожиданно набросился на выдвигавшегося тогда в мэры Навального. А надо помнить, что в этот момент Навальный флиртовал с нацдемами, ходил на русские марши, смело выступал против нелегальной миграции и вообще выглядел респектабельным вариантом именно для русских националистов.



И вдруг Лимонов начинает его разоблачать как фальшивку и проклинает на чем свет стоит. Меня это страшно разозлило и я написал несколько раз что-то резкое, если я ничего не путаю, Лимонов даже забанил меня в твиттере.

Прошло меньше года, и кто был прав в оценке Навального, показало время и сам Навальный. Прав был не я. Перед нами был обычный политический украинец, который и расчехлился в соответствующий момент, показав свою стопроцентную внешнюю подконтрольность.

В 2014 году началась Русская Весна, и всё остальное стало неважно. Как-то сами собой мы оказались рядом на боеголовке ракеты. С благословения Арама Габрелянова изумительный Борис Межуев, руководивший тогда «Мнениями» в «Известиях», собрал ударный отряд авторов за Крым, за Новороссию и за Донбасс – Проханов, Ольшанский, Прилепин, Соколов, я. Лимонов естественно оказался в его главе.

Он писал очень простые и понятные тексты о том, что Крым и Новороссия – русские земли и должны быть в России, вспоминал, как именно его нацболы в 1999 году провели акцию, вывесив над Клубом Моряков в баннер «Севастополь - русский город». На какие-то недели казалось, что возможно все, что почки единовременно набухли и распустились, а еще немного, и Лимонов станет первым народным губернатором освобожденного Харькова.

Нацболы отправились воевать и одно время составляли заметный контингент в Луганской республике, потом большую их часть оттуда выдавили, так как либеральные политологи пугали власть в Москве, что война там - это только прикрытие «национал-радикалов» для подготовки восстания здесь.

Это был момент истины, который вскрыл главное во всех. И оказалось, что все эти определения, которые пытались налепить Лимонову в течение жизни: диссидент, нонконформист, оппозиционер, интеллигент, постмодернист, провокатор – все было козьей шелухой.

Лимонов был русский. Просто русский. Все прочее значение не имеет.

У него был предельно четкий и острый русский инстинкт, который доминировал над всем остальным, и столь же четкий русский интеллект, который организовывал работу инстинкта.

Все девяностые и нулевые он нес знамя русской ирреденты, которое казалось со стороны совершенно не нужным довеском к оппозиционности, революционности, левачеству и прочему. Он ухитрился сесть не за что-то, а именно за русскую ирреденту. От этого своего принципа он не отказывался никогда и ни на секунду, понимал, что это «важнейшее в законе».

Его русский национализм, который каждый идиот теперь прописывает в формулировках «люблю Лимонова несмотря на его национализм», был естественным продолжением его чувства жизни. Нация это то естественное сообщество, которое ты не выбираешь и в котором осуществляешься как свой среди своих. Со своим даром «жить по природе» Лимонов не мог не быть националистом, так как это значило бы отречься от своего.

А стремление сыграть яркую роль на политической сцене (политический артистизм у него несомненно присутствовал) задавало единственное возможное амплуа националиста радикала – солдата, политического вожака, пламенного публициста, отличавшегося от остальных тем, что он совершенно не был связан формами русского патриотического дискурса, созданного в позднем СССР «русской партией». Не могу сказать, что эта дискурсивная свобода была чем-то однозначно хорошим (от его слегка бравирующего безбожия, антиклерикализма и антимонархизма меня всегда коробило), но оно придавало ему оригинальности.

Познакомились мы в декабре 2015 года. Лимонов на волне угасающей Русской Весны надеялся как-то ярко провести День Русской Нации, который нацболы традиционно отмечали 5 апреля, в день битвы на Чудском Озере. Поэтому пригласил меня и еще несколько человек, среди которых я запомнил дочь генерала Рохлина и Кирилла Барабаша из АВН  - вскоре его вместе с Юрием Мухиным посадили в тюрьму, а я на всякий случай сжег данный им листок с телефоном, никогда не знаешь, к кому с чем придут и что приобщат к делу. Еще была девушка-нацболка, только что освободившаяся с зоны, стриженая и красивая, не знаю, кем она была Лимонову и была ли кем-то, но если была, то вкус его мне нравится.

Связывался со мной Александр Аверин, пресс-секретарь НБП*, которого, увы, тоже посадили, обвинив в том, что он якобы пытался провезти с Донбасса пистолет. Осудили зря, и если не вез, и даже если вез. Осудили в рамках всё той же фантазии, что нацболы стремятся использовать ополчение для «восстания» тут – мифология нулевого года все еще тяготеет над лимоновцами.

Лимонов был на него зол:

«Аверин выйдёт и будет ещё более зазнаистый чем глава "За Правду". Наберётесь с ним горя, нацболы. В моих глазах он дезертир, поехал в ЛНР, куда его партия не посылала, знал о готовящемся подбросе оружия. Хвастливый парень, который приколет себе отсидку как знак достоинста». (Однако, пользуясь случаем, обращаюсь к правительству нашему с просьбою – отпустите Аверина, пусть не зазнаётся – и вообще русских сажать неправильно).

Затея устроить акцию, скажу честно, была дохлая – в начале 2016 года власть боялась любых напоминаний о Русской Весне как никогда до и никогда после. Было даже придумано выражение-спойлер, «крымская весна», и насаждено квадратно-гнездовым методом с таким нажимом, что сегодня многие говорят так без всякого принуждения.

Но кто же откажется познакомиться с Лимоновым?

Мы обменялись книгами (я ему «Карать карателей», он мне вышеупомянутую «Книгу мертвых-3») и заговорили как два публициста из одного холдинга – про издательства, рукописи, гонорары. Это было приятный разговор почти не про политику, так как про политику не о чем было разговаривать, мы в этот момент сходились во всем.

В какой-то момент я увидел стоящую в углу трость. Трость из простого дерева с пластмассовым набалдашником и наконечником из гильзы, которую, видимо, подарили Лимонову соратники. Я в обществе широко известен любовью к тростям, и наверное на моем лице отразился хватательно-любовательный рефлекс, так что Лимонов мне её просто подарил.

Подарок ему, в общем, особо ничего не стоил – эта трость слишком велика даже для меня, который выше на полголовы, ему с нею ходить было бы абсолютно неудобно – выглядел бы как Гэндальф.

Я сразу представил, сколько писателей наверняка мечтало бы, чтобы он подарил такую трость им, чтобы потом в мемуарах они могли тонко намекать, что это была не палка с гильзой и пластмассовой ручкой, а Жезл-Эстафета, который Учитель передал Ученику.

Слава Богу, я не писатель, а потому для меня это просто памятная вещь от великого человека. Я иногда хожу с нею гулять, но она даже мне велика.

В Лимонове оказалось много тепла и доброго простого обаяния. С ним хотелось подружиться, но подвела застенчивость. Я представил, сколько ежедневно его осаждает людей, желающих пообщаться, так что стало совестно загружать горизонт еще и собой. По этой затее была еще одна встреча с участием Егора Просвирнина, но большая её часть была посвящена тому, что Просвирнин на каждую мою реплику пространно объяснял, почему я не прав. Так что у Лимонова должно было создаться впечатление, что националисты совсем безудежны, если даже два Егора не могут договориться. С Просвирниным они, кстати, неплохо сотрудничали, Лимонов, в частности, дал ему большое интервью.

Мы снова встретились в феврале 2016 на юбилее Владимира Бондаренко, замечательного критика и человека буквально собирающего собой нашу русскую литературу. За прошедшие три месяца Стрелков создал «Комитет 25 января» – Лимонов в него вошел, и почти сразу вышел. Но обсуждали мы опять не политику.

Пока со сцены витийствовал Зюганов, мы стояли у лестницы, лимоновский охранник нас фотографировал, а мы обсуждали накрывшую катастрофу.

Властные либералы наконец-то решили прихлопнуть наш «патриотический гадюшник» в «Известиях», доставлявший столько дискомфорта либеральной общественности. Туда, уволив Межуева, назначили нелепого человека с фамилией Оганесян, который первым делом начал учить «недостаточно статусного» Лимонова, как правильно писать колонки в «статусное издание».



Лимонов, разумеется, его публично послал, разумеется, прекратили сотрудничество с изданием и все мы (собственно, этого от нас и добивались).

Мы обсуждали с Лимоновым сложившееся положение и куда теперь писать. И он вдруг резко мне показался ужасно постаревшим. Ему, человеку пушкинского калибра в русской литературе, опять показали на «место». Окошко Русской Весны с побрякиванием стекол схлопывалось.

Было, конечно, не привыкать, но когда тебе без малого 75 и времени на получение «официального признания» уже нет – обидно. Ты объективно оказался отцом новой «послекрымской» России, а вокруг тебя сажают людей, третируют третьесортные карьерные прохиндеи, ты для этих по прежнему никто. Но и уходить в оппозицию смысла нет, так как нет больше оппозиции, есть украинский полк «Бранденбург» в тылу.

Если бы не это схлопывание, я думаю, он бы прожил на десять лет больше.

На сцену он тоже поднялся какой-то уставший и начал вспоминать свою бесприютную молодость, ночевки у Бондаренко на раскладушке и читал непонятные аудитории плохие стихи про беременную Золушку.

Стихи у Лимонова плохие, не казните. Я не понимал, зачем он тратит на них время, силы и душевный жар, которые мог бы потратить на прозу, изводил себя подчеркнутой добродушной завистью к Бродскому. Но если ты поэт, то ты, видимо, не можешь стихов не писать. В конечном счете все мы делаем часами и днями бессмысленные вещи, я, к примеру, играю в Panzer Corps.

Но аудитория еще не понимала этой вброшенности из вершителей истории назад в положение маленького человека, поэтому ей надо было прочесть из того же сборника что-то другое, политически понятное и зовущее. Тоже литературно не шедевральное, но и не плохое и боевое.



Например вот:

К ВЗЯТИЮ КРЫМА

Поместья русского царя

В Крыму разбросаны не зря,

Мы им столетьями владели

И делали там, что хотели...

Там, где вцеплялись фрейлин платья

В шипы шиповников и роз,

Где все любовные объятья

Кончались серией заноз,

Над розовым туманом моря

Лежат любовников тела,

Белогвардейцев на просторе

Недолго тлели факела...

Из Феодосии фрегаты

Их уносили за Стамбул,

Казаки были бородаты...

А кто-то просто утонул...

О, Крым, ликующий теперь!

Цари и тени их вернулись,

Расцеловались, пошатнулись,

Забыли горечи потерь...

Опять здесь русский стяг летит

По ветру бреющему косо,

Опять прекрасные матросы,

Опять Россия здесь стоит!

Диагностически интересный текст, показывающий, что на самом деле «красным» Лимонов не был. Красное для него было одной из форм эстетического восприятия русской действительности.



Первые его ассоциации с Крымом – цари, Русский Исход, террор Землячки, и возвращение Крыма России у него - это возвращение Белого Крыма, Русского Крыма, не «советского», что было бы от Лимонова более ожидаемо. Но нет – если русский стяг поднят трехцветный, то эти образный ряд должен быть трехцветный, белый, а не красный.

Сейчас уже подзабылось, но вся эстетика Русской Весны была именно белогвардейской. Перефразируя еще одного нацбола – Сергея Курехина: «Вставай, сука, Врангель вернулся!».

По окончании мероприятия Лимонов быстро ушел, а мы с Александром Прохановым отправились пить водку в легендарный ресторан ЦДЛ. Тот самый неоготический ресторан, откуда десятками выносили блюющих и матерящихся гениев, звезд, бездарей и палачей советской литературы.

Когда-то рестораны были в советской стране редкостью, а быть допущенным в них - означало принадлежность к одной из верхних социальных страт. Потому там кормили большей частью скверно (особенно на нынешний вкус). Официанты хамили. Швейцары были нечисты на руку. Радуйтесь уж тому, что пускают и водку пить дают. Ресторан держал марку и по сей день - официантки ужасно хамили и первым делом сообщали, что скатертей мало, а сюда вам не положено. От всего этого веет какой-то неблагородной старостью.

Мы сидели с Прохановым. Говорили об «Известиях» и «Завтра», «Изборском клубе» и «Комитете 25 января», о Лимонове и Шаргунове, об Империи и национализме, о Русском мире. За соседним столиком мирно жевал бывший глава минкульта Швыдкой. Вдруг подскочила какая-то тетка и начала орать Проханову гадости, брызжа слюной. Оказалось - вдова Юрия Трифонова. Проханов был удивлен и даже, кажется, задет - Трифонов написал предисловие к его первой книге.

Я почувствовал, как меня начинает размалывать между жерновами русской литературы второй половины ХХ века – Лимонов, Проханов, вдова Трифонова – в одно время и в одном месте, а на сцене в тот вечер много кто еще был. Я испугался за хрупкость своего нелитературного мира и решил ретироваться поскорее из ЦДЛ во что-то более для себя привычное вроде «Пушкина».



Но на выходе встретил Прилепина, который снова спросил меня про «Известия».

Я почему-то думал, что с Лимоновым мы больше не встретимся. Стремительно исчезали общие дела и инфоповоды. Но вскоре нас обоих приняли колумнистами на небольшой проект «Ум+», где Лимонов писал в своем обычном вольном стиле. Однажды он между делом высмеял одного очень неприятного мне человека, и я хохотал в метро как безумный – настолько остро и тонко было сказано всё одним предложением.

К концу 2016 года проект уже напечатал сборник лучшей публицистики своих авторов. Состав был удивительный – Лимонов, Вадим Степанцов, Ольшанский, Кагарлицкий, Дмитрий Дробницкий, Максим Соколов, Межуев, Ремизов, я… и тут же Леонид Радзиховский и Арина Холина. Тем не менее сборник был издан, и авторов очень просили присутствовать на презентациях и говорить какие-то слова. Так мы виделись в конце 2016 и начале 2017 еще дважды, правда, очень в очень формальной обстановке.

Потом он начал сильно болеть (оказалось, рак), а общего пространства не стало вообще.

Но все-таки Лимонов ухитрился умереть внезапно.

Вот он мечет молнии в Прилепина, дает интервью, пишет про лжедрузей Эрдогана и Лукашенко. Вот ты садишься на самолет из Челябинска в Москву, думая в основном о коронавирусе.



А вот его уже нет – и Лимонов затмевает собой доллар и вирус.

Умер последний русский писатель, которого была недостойна Нобелевская премия, написавший свою жизнь как роман, которого не вместил бы даже весь «Жиль Блас».

Для меня он был в известном смысле совершенно чужой – практически вне Православия и традиции, человек богемы, кокетничающий с де Садом и Селином, с другой стороны – солдат, который мог отправиться на войну, вести партию смертников в заведомо безнадежную политическую атаку, выворачивать себя наизнанку с фавновским бесстыдством.

Это был экзотический цветок, казавшийся совершенно не с нашей равнины.

Но этот цветок был насквозь русский.

И для меня цветение этого русского цветка, на который можно было посмотреть, понюхать, потрогать, повосхищаться, уколоться, было свидетельством о том, что русское – живо, живо столь же, а может быть и больше, чем когда-либо прежде. Просто от того факта, что он есть где-то в твоем космосе, а ты где-то на периферии его – становилось удивительно тепло и хорошо.

Понимая, что умрет скорее, чем планировалось, он оставил в твиттере русское ирредентистское завещание:

«ЗАВЕЩАНИЕ, вдруг не доживу. Возьмите в Россию все русскоговорящие области Украины. начиная с Харькова. Сразу после смерти Назарбаева разделите с Китаем Казахстан. Только не давайте Китаю выход к Каспию. Что-то вроде пакта Молотова-Риббентропа о разделе Казахстана. Дайте китайцам - восток».

Китайцы обойдутся, а так – все верно, не поспоришь. С Харькова и начнем.

В этом городе обязательно будет Площадь Лимонова и памятник его великому уроженцу, который не успел стать первым русским народным губернатором освобожденного Харькова.



Егор Холмогоров

фото из архива автора



*Организация признана экстремистской и запрещена в РФ