Одной из причин моего очень быстро возникшего интереса к личности А.М. Чалого в феврале 2014 года было его телеинтервью «Крымскому Эху», в котором он внятно и доходчиво объяснил ведущему и всей телеаудитории, почему жители Крыма и Севастополя имеют полное моральное право требовать самоопределения в условиях навязанной Киевом всей Украине, а потом усиленно продавливаемой Западом Евроассоциации.

Алексей Михайлович тогда сказал что-то вроде: «Мы не хотим становиться частью другой цивилизации ценой отрыва – культурного, политического и экономического – от России. А в случае подписания этой злосчастной ассоциации такой комплексный отрыв неизбежен – придется жертвовать принадлежностью русской культуре, связью с российским государством, включенностью в орбиту российской экономики». За точность цитаты не ручаюсь, но смысл был именно такой.

Я был тогда поражен: никому в тот момент еще неизвестный в России человек в скромном свитере так просто и ясно сформулировал простое цивилизационное кредо, которое не могли внятно изложить все маститые московские патриотические теоретики, которые годами работали над составлением разного рода «Русских доктрин».

Это первое, что меня восхитило, а второе – я наконец услышал формулу «сильной русской идентичности», согласно которой, русский человек может отказаться быть «европейцем».

Отказаться быть «украинцем» для русского довольно легко – нужно иметь просто инстинктивную антипатию к «мове» и неприятным персонажам из украинской истории. Для жителя Юго-востока Украины и даже для интеллигентного киевлянина это не трудно – вся культурная политика России, вся доктрина Русского мира в общем была положена на эту почву «слабой идентичности», отличающей русского от титульной нации какой-нибудь самоопределившейся после распада СССР республики.

Но что бы ни говорила российская телепропаганда про бандеровцев и укронацизм, националистический Майдан в Киеве был в первую очередь Евромайданом, то есть движением за ассоциацию Украины с Европой, фактически – за европейский выбор.

Это движение действительно опиралось на националистов как на свою опорную силу, но было понятно, что сердцевиной движения является именно причастность Европе, а не просто нацизм в его украинской форме.

И вот для готовности отвергнуть именно этот, по многим понятным параметрам более чем привлекательный, цивилизационный выбор – требовалась иная решимость, чем мягкое, «слабое» нежелание бормотать на мове и кричать «Слава героям».

Потом коллеги из Симферополя мне говорили, что и они в своих текстах и выступлениях настаивали на неприятии «европейского выбора» в ущерб России, причем гораздо раньше севастопольских единомышленников. Я им верю, может быть, и так, но я лично такое заявление первый раз услышал из уст Чалого.

Должен признаться, что этнократические аргументы о русских как «разделенном народе», имеющем право на новую государственную пересборку, меня никогда не убеждали.



Понимаю, что мои слова прозвучат очень резко, но с 1991 года я не чувствовал за «русскими» именно как за особым этносом такого права.

Причина этого для меня состояла в том, что русские в большинстве своем проголосовали в марте 1991 года за введение поста президента РСФСР, а в июне – за конкретно Бориса Николаевича Ельцина. Русское население Украины поддержало в том же году, 1 декабря, независимость страны на Всеукраинском референдуме, причем «за» проголосовало в том числе 54 % жителей Севастополя.

Опять же я прекрасно понимал, что русские голосовали не за то, чтобы стать украинцами, но за то, чтобы посредством независимой Украины стать европейцами. Тогда еще у севастопольцев не было Чалого, который мог бы устыдить их именно в этом «цивилизационном устремлении».

И тем не менее выбор был сделан, и все последующие двадцать три года я лично отвергал для себя этнический национализм как идеологическую позицию и вытекающий из нее этнический ирредентизм на основании именно этого выбора, сделанного взрослыми разумными людьми с полным пониманием своей исторической ответственности.

То же самое можно сказать и о русских россиянах. Они совершили, безусловно, акт исторического предательства в 1991 году, предоставив власть человеку, договаривавшемуся с этнократами (и действительно полунацистами) Прибалтики о взаимной координации своих действий против союзного центра.

Напомню, что после событий в Вильнюссе 13 января 1991 года Ельцин Б.Н. приехал в Таллинн, где «им вместе с руководителями трех прибалтийских республик было сделано совместное заявление о взаимном признании сторонами государственного суверенитета друг друга и готовности оказать поддержку и помощь друг другу «в случае возникновения угрозы их суверенитету». Одновременно были также подписаны договоры «об основах межгосударственных отношений РСФСР с Эстонией и Латвией»».

Опять же – взрослые и вменяемые люди, даже находясь в ситуации раскачанной тогдашней телепропагандой «перестроечной истерики», не могли не понимать, что они совершают в марте и июне 1991 года, когда голосуют в своем большинстве за введение поста президента РСФСР и конкретно за Б.Н. Ельцина как его первого обладателя.

После 1991 года я, конечно, сочувствовал всем русским активистам-правозащитникам в Прибалтике, Средней Азии, Украине и Закавказье, но лозунги «этнического русского национализма» меня оставляли совершенно равнодушными. Русские сделали свой выбор, русские естественным образом за него несут ответственность.

Кому я сочувствовал в первую очередь, так это бунтующему Приднестровью. Приднестровцы с самого начала четко определились по вопросу своей идентичности, они не хотели становиться ни частью румынизирующейся Молдовы, ни частью европеизирующейся Румынии.

«Сильная» идентичность там была налицо и не требовала никаких специальных подтверждений. Точнее, уже в следующем – 1992 - году она получила подтверждение кровью и экономической блокадой. Поддержку Приднестровья со стороны России я воспринимал не как геополитический ход в какой-то игре, но как возвращение морального долга после совершения геополитического преступления, каким, на мой взгляд, для истории России был весь 1991 год.

Приднестровье, по большому счету, и было все 1990-е годы настоящим Русским миром, требовавшим своего политического признания как акта искупления русскими своей вины, а не в качестве подтверждения якобы украденных у них этнических прав.

Понятно, что с такой особой позицией мне было сложно находить взаимодействие, что с имперцами, что с националистами, и некоторой идеологической отдушиной стало для меня появление концепции «Острова Россия» Вадима Цымбурского, с которой я – именно по вышеизложенным основаниям – оказался вынужден согласиться.

Из геополитических построений Цымбурского я делал свой вывод: русские должны принять границы новой России, потому что таков был их – неправильный, но добровольный – выбор 1991 года.

При этом у российского государства есть историческая вина перед Приднестровьем, Абхазией и Южной Осетией, их брошенными на произвол национал-этнократам жителями, и эта вина должна быть погашена в виде максимальной поддержки их прав, что, надо признать, российское руководство и делало по своим причинам.

Но далее возник вопрос экспансии структур Евро-Атлантики на восток, экспансии далеко не всегда мирной и добровольной, если учесть пример расчлененной и подавленной Югославии. Это была уже другая история, история жесткой экспансии одной цивилизации на лимитрофные территории, оставшиеся после добровольного распада другой. И эта экспансия заставляла посмотреть на события 1991 года другими глазами.



Русские жители в декабре 1991 года голосовали за независимую Украину, но не за Украину, враждебную России, они и не подозревали, что между Евро-Атлантикой и Россией возникнет некая враждебность, которую при отсутствии иных более конкретных терминов уместно будет назвать «цивилизационной».

Напротив, они логично предполагали, что Россия уже сама, своими мартовскими и июньскими электоральными решениями, подкрепленными августовскими успехами российской национал-демократии, движется на всех порах в Европу, как говорится, теряя тапки.

По хорошему, у них не было оснований оставаться в стране, которая уже сама – в лице своего легитимного руководства - фактически отреклась от союзной солидарности, несмотря на голосование в марте 1991 года на референдуме о Союзе, формулировка которого была настолько вымученной и лукавой, что она никого не могла убедить в том, что русские жители России предпочтут – в ситуации ясного и недвусмысленного выбора – «умирающий Союз» с непопулярным Горбачевым «суверенной России» с кумиром масс Ельциным.

Так что своего «цивилизационного» выбора русские Украины, и в том числе севастопольцы, в декабре 1991 года не делали, и в том случае, если Брюссель требовал от Киева однозначного отречения от русской цивилизации, они имели полное право от этого выбора уклониться, в том числе и вопреки формальному государственному единству.

Эту простую мысль я впервые внятно услышал из уст Алексея Чалого, и это заставило меня увидеть в лидере «севастопольской революции» 23 февраля 2014 года человека по уровню государственного мышления и моральной ответственности более высокого, чем те патриотические теоретики, которых я слышал до этого.

Мне было очевидно, что и этнический национализм, и имперский реваншизм – оба не подходят для идеологии будущего российского возрождения.

Если не брать в расчет рассуждения о том, что на международной сцене нет никаких прав, а есть одна голая сила, то надо внятно сказать, какие права русские как нация утратили в 1991 году (и утратили навсегда), а какие права у них тем не менее остались, причем игнорировать их недопустимо.

Более того, важен и вопрос, какие остались у российского государства обязанности, обусловленные ее специфическим происхождением?

         Тут я в заключение сформулирую четыре жестких тезиса.

1. Право на ирредентизм и произвольную перекройку границ в зависимости от этнического фактора русские утратили своим выбором 1991 года в пользу суверенной РСФСР и лично Ельцина.
   
    
2. Право на силовую имперскую реинтеграцию отпавших республик русские опять же потеряли тогда же, а еще в апреле 1993 года, когда они поддержкой на референдуме закрепили успех Ельцина в его борьбе с Верховным Советом РФ.
   
    
3. Русские, компактно проживающие в тех или иных странах за пределами России, сохранили за собой право выйти посредством референдумов из тех государственных образований, которые намерены были стать частью надгосударственных структур, не включающих в себя Россию и тем более сознательно проводящих антироссийскую политику.
   
   В этом смысле организованное движение русских на Украине и других странах Ближнего Зарубежья, тяготеющих к Евро-Атлантике, Китаю или мусульманскому миру, за нейтралитет и гарантирующую ее федерализацию было бы более, чем оправданным с моральной точки зрения.
   
   Игнорирование особых «цивилизационных» прав прорусского меньшинства может служить оправданием русского сепаратизма.
   
    
4. Российское государство, если оно по-прежнему считает себя наследником ельцинской России (а судя по всему, оно таковым себя считает, что, видимо, правильно просто по факту), имеет обязательства перед жителями тех территорий, которые в 1991 году отказались от выбора в пользу независимости своих стран от России.
   
   
   
   Речь идет в первую очередь о Приднестровье, защита прав жителей которого – дело чести нашей страны. Но также, разумеется, Абхазии и Южной Осетии и отчасти Гагаузии.
   
   
   
   Наконец, Россия имеет особые обязательства перед восставшим Донбассом, не столько по причине самой поддержки этого восстания, сколько в силу вброса формулы «Новороссии» и раскрутки идеологии Русского мира в течение 2014-15 годов органами российской пропаганды.

Я бы назвал эти четыре тезиса основой доктрины «цивилизационного реализма», которую я выдвинул год назад, но невольным вдохновителем которой стал А.М. Чалый, за что он, конечно, ни в коей мере не несет прямой идеологической ответственности.

Борис Межуев