История Крыма. Звезда и смерть генерала Слащева

11 января 1929-го года в своей скромной московской квартире неким Коленбергом был убит преподаватель курсов командного состава РККА «Выстрел» Яков Слащев (в дореволюционном написании – Слащов), он же – бывший белый генерал Слащев-Крымский.

Образ этого человека, одного из самых колоритных, харизматичных и пассионарных военачальников Гражданской войны, знаком даже тем, кто не знает его фамилию – именно его Булгаков вывел в своей пьесе «Бег» как генерала Хлудова. В экранизации булгаковского произведения  роль Хлудова на грани гениальности (один только эпизод с являющимся в бреду повешенным солдатом относится к золотому фонду советского кинематографа) сыграл Владислав Дворжецкий.

Даже по этому сначала драматургическому, а затем и экранному персонажу, явно не положительному, но сочному и многогранному, видно, сколь незаурядная личность стоит за ним. Настоящий Слащев, думается, заслужил не то что отдельного фильма, а даже и целой киноэпопеи.



Сын потомственного военного, родившийся на рубеже 1885 и 1886 годов (10 января 1886 г. по новому стилю), Яков Александрович на русско-японскую войну не успел. Что делать – пошел служить в гвардейский полк, затем подал документы в Академию Генштаба, где учился прилежно и, в частности, начал задумываться над потенциалом и тактикой мобильных диверсионно-партизанских групп. После Академии вернулся в свою часть. Начало Первой мировой встретил радостно, в силу не только патриотизма, но и во всех смыслах боевого характера – слова «драться, так драться, а то я начал подзабывать, как это делается» Слащева характеризуют более чем исчерпывающе.



На фронте Яков Александрович пулям не то что не кланялся – практически ловил их зубами. Многократно водил солдат в штыковую атаку, столь же многократно был ранен и контужен. За личную храбрость и воинский талант получил орден святого Георгия, наградное оружие, а осенью 1916-го ему присвоили звание полковника, притом что начинал боевой путь младшим офицером – взлет, возможный лишь в ходе великих баталий вроде Первой мировой. После Февральской революции был командирован в Москву, командовать Московским гвардейским полком и спасать его от разложения, стремительно захлестнувшего вооруженные силы.



Октябрьскую революцию Слащев, как и большинство офицерства, не принял – поехал на Дон записываться в Добровольческую армию. Там, вспомнив о старом увлечении офицера партизанской темой, ему предложили отправиться на Кубань, помогать гарцевавшему там полковнику Шкуро (после Великой Отечественным казнен за коллаборационизм) в решении фактически именно партизанской задачи - имея скудные людские ресурсы, точечными, но умелыми акциями досаждать большевикам. Шкуро со Слащевым спелись, совместная их деятельность задалась – попили противнику крови, отбили Ставрополь, переданный затем основным частям Добровольческой армии, и оба получили генерал-майорские погоны.

Получив под командование дивизию, Слащев в 1918-1919 гг. успешно сражался в Новороссии и Малороссии последовательно против нескольких противников – красных, махновцев, петлюровцев. Здесь проявилась черта генерала, затем создавшая ему репутацию в Крыму, а именно беспощадное наведение порядка на занятых территориях – Славщев, не раздумывая, казнил не только вражеских агитаторов и диверсантов, но и мародеров и прочих нарушителей законности из числа собственных солдат и офицеров.



Летом 1919-го Слащев руководил десантной операцией в Крыму, позволившей на тот момент выбить с полуострова красных. В конце 1919-го же генерала вновь отправили в Тавриду, оставшуюся главным и почти последним оплотом белого сопротивления.

На Перекопском фронте у Слащева было всего четыре тысячи бойцов – у красных же в десять раз больше. Но Яков Александрович применил необычную тактику – он без сопротивления заманивал противника в холодные степи, а затем, измотанного и уставшего, внезапным рейдом из теплого тыла вышибал вон. Этот маневр он проделывал несколько раз, хотя затем им особо не гордился, считая, что на год затянул братоубийственную бойню без особого смысла.



Став руководителем обороны Крыма и фактически одновременно его губернатором, Слащев в полной мере проявил свой талант «кризисного менеджера»: в условиях военного времени это, понятное дело, было невозможно без законов имени этого времени. Отсюда и закрепившееся вскоре прозвище «Вешатель», и ироничное двустишие «от расстрелов идет дым, то Слащев спасает Крым».

Но это не была бессмысленная жестокость, и среди крымских обывателей у генерала не сложилась репутация, аналогичная той, что и спустя столетие после смерти преследует в Сибири адмирала Колчака.

Дадим слово первому, пожалуй, биографу Слащева, другому белому генералу Петру Аверьянову.



«Для тыла, тыловых офицеров, всякого рода шкурников и паникёров Слащов был грозой. Гроза эта обрушивалась одинаково и на генерала, и на офицера, и на солдата, и на рабочего, и на крестьянина. Ничего не могло спасти от этой грозы действительно виноватого или преступника. И одинаково виновным преступникам полагалась от этой страшной грозы и одинаковая суровая кара. Поэтому перед поездом Слащова одинаково висели на столбах по нескольку дней и офицеры, и солдаты, и рабочие, и крестьяне. И над каждым из них чёрная доска с прописанными на ней подробно фамилией, положением и преступлением казнённого, а через всю доску шла подпись мелом самого Слащова с указанием — сколько дней надлежит трупу казнённого висеть на столбе (в зависимости от вины 1, 2 или 3 дня). И тем не менее, невзирая на эти казни, имя Слащова, «диктатора Крыма», пользовалось уважением и даже любовью среди всех классов населения Крыма, не исключая и рабочих. Причины того — справедливость Слащова, одинаковое отношение ко всем классам населения, доступность его для всех и во всякое время, прямота во всех своих поступках и принятие на себя одного всей ответственности и последствий своих поступков, абсолютное бескорыстие и честность в материальном отношении, наконец, — личное мужество, личная храбрость, полное презрение к смерти! Рабочие митингуют, угрожают, выносят резолюции с требованиями, а Слащов мчится к ним на автомобиле один (не считая шофёра), въезжает в гущу митинга, требует для беседы «делегатов», увозит их с собой на автомобиле, потом спокойно беседует с ними у себя в поезде… В большинстве случаев, когда требования рабочих были разумны или они действительно притеснялись работодателями, Слащов приказывал последним удовлетворить те или иные пожелания рабочих. Но иногда, хотя и очень редко, мирная беседа с «делегатами», когда они нахальничали и продолжали угрожать забастовками и бунтами, оканчивалась тем, что делегаты висели на столбах перед поездом Слащова.



В Симферополе в виде протеста против какого-то распоряжения Слащова местные купцы и торговцы закрыли магазины и лавки. Горожане сообщили Слащову. Последовала от Слащова телеграмма по адресу купцов: «Немедленно открыть лавки, иначе приеду. Слащов». В один миг все торговые учреждения были открыты. Где бы ни показывался Слащов в городах Крыма, большинство городского населения встречало и провожало его овациями и восторженными криками. Такие же овации устроило Слащову и севастопольское население, когда, уже после назначения главнокомандующим Врангеля, Слащов показался на улицах Севастополя с Врангелем. Не Врангелю, мало кому известному в то время в Крыму, а своему любимому недавнему «диктатору» Слащову устроило население Севастополя овации… Естественно, что уже с этого момента зародилось у Врангеля чувство недоброжелательства в отношении Слащова.

Крестьянское население очень любило Слащова. Многие крестьяне почему-то были глубоко убеждены (и их невозможно было разубедить) в том, что Слащов в действительности брат государя, т. е. великий князь Михаил Александрович.



Что касается того чарующего обаяния, которое производил Слащов на офицеров и солдат той искренней любви, доходившей до обожания, которую испытывали в отношении Слащова вверенные ему войска, то эти обожание и любовь можно было наблюдать разве только ещё в отношениях между генералом Марковым и непосредственно Маркову подчинёнными войсками, как об этом свидетельствуют офицеры, которым посчастливилось служить и под начальством Маркова, и под начальством Слащова.



В отношении офицеров, совершивших преступление, Слащов был одинаково суров, как и в отношении «преступников» из других классов. Когда по прибытии в Крым разнузданных и развращённых остатков армии Деникина некоторые офицеры, особенно «цветных» полков, стали насильничать даже над городским населением, а два таких офицера среди белого дня, войдя в магазин ювелира в Симферополе, овладели перстнями с очень дорогими бриллиантами, после чего в том же Симферополе началась среди офицерства всех видов азартная игра, то Слащов прекратил этот ужас в один приём: собрав все потребные справки, он лично (и как всегда — один) на автомобиле прибыл неожиданно в игорный притон, арестовал офицеров-грабителей с перстнями (украденными) на пальцах, отвёз их на своём автомобиле в Джанкой и… приказал повесить их на столбах перед своим поездом. На чёрной доске над головами этих двух офицеров-грабителей была указана их вина — ограбление ювелира; трупы их висели 3 дня».



Впрочем, порядок Слащев наводил не только казнями, но порой и более гуманными и остроумными мерами. По свидетельству председателя Земской управы Таврической губернии князя Оболенского, однажды Яков Александрович велел арестовать полдюжины главных большевистских агитаторов Севастополя, но не расстрелять их, а отвезти к линии фронта и там отпустить на волю: «Если они находят, что большевики лучше нас, пусть себе у них и живут, а нас освободят от своего присутствия».



К этому же периоду относится событие, изрядно повлиявшее на дальнейшую судьбу Слащева. В руки красных попала его беременная жена Нина Нечволодова, одновременно бывшая и его ординарцем, и боевым товарищем – подобно легендарной «кавалерист-девице» Надежде Дуровой, она еще в период Первой мировой пошла на фронт, и так и осталась на воинской стезе. Сначала чекисты Нину хотели расстрелять, но затем отпустили после личного вмешательства Дзержинского.



С Врангелем, весной 1920-го ставшим главнокомандующим силами Юга России, отношения у Слащева не заладились – это, впрочем, явствует и из приведенной выше цитаты генерала Аверьянова. «Черный барон» формально оказал соратнику все почести – присвоил звание генерал-лейтенанта, как у себя самого, поименовал «Слащевым-Крымским», поставив в один с ряд с величайшими военными и государственными деятелями русского прошлого.

Однако Петр Николаевич с болезненной ревностью относился к славе и безоговорочному авторитету Якова Александровича, к тому же имел с ним многочисленные расхождения и ожесточенные споры по поводу как военной, так и дипломатической стратегии; Слащеву не нравилась почти колониальная привязка остатков белого движения к интересам и повелениям Антанты, он справедливо рассуждал, что если уж обвинять большевиков в том, что они захватили власть как агенты Германии, то чем лучше быть агентами Франции.

В результате в августе Слащев получил статус «в распоряжении главнокомандующего», фактически равный отставке, и недвусмысленный совет покинуть полуостров. Слащев заявил, что раз уж он Крымский, то Крым до последнего не оставит, и ушел в тяжелый алкогольно-наркотический запой, вызванный, впрочем, не только психологическими причинами, но и необходимостью заглушать боль от многочисленных тяжелых ранений.



Поздней осенью, когда в Крым уже ворвались красные части, Слащев, выйдя из запоя и депрессии, явился к Врангелю и предложил не эвакуироваться в Турцию, а имеющимися силами осуществить штурм-десант тыловых территорий противника. Врангель отказался.

Тогда Слащев, сделав все, что мог, сначала отправил на отходящих судах жену и дочь, а затем едва ли не последним рейсом покинул Отчизну сам.



В Константинополе, ставшем главной точкой крымского, да и вообще русского исхода, Слащев отошел от всех военно-политических, жил с семьей в убогой хибарке, зарабатывал тяжелым земледельческим и животноводческим трудом. Тем не менее, узнав, что Врангель, отдышавшись и набравшись сил, собирается направить по-прежнему подчиняющееся ему войско в новый поход против большевиков при поддержке Антанты, Яков Александрович нарушил обет молчания и назвал барона и его группу поддержки безумцами и авантюристами.

Между бывшими соратниками произошел публичный обмен резкостями: Врангель заявил, что вычеркивает Слащева из рядов своей армии, лишает наград и права ношения мундира, Слащев в ответ издал книгу «Требую суда общества и гласности», где самым нелицеприятным образом проанализировал не только текущую линию Врангеля, но и его поведение в Крыму. И как раз в этом момент на Якова Александровича вышли советские спецслужбы с предложение вернуться домой.



Генерал, естественно, долго колебался. С одной стороны, он считал, что большевики, придя к власти под лозунгами тотального разрушения, сейчас, по своей воле или в русле неумолимой политико-исторической логики, занимаются собиранием и восстановлением страны. С другой, несмотря на уже начавшийся НЭП, внутренняя их политика, мягко говоря, вызывала множество вопросов. С третьей, и это самое главное, Слащев считал, что находящаяся в любом состоянии и под любой властью Родина все же лучше даже самой гостеприимной чужбины, тем более что чужбина особо гостеприимной и не была. Свою роль сыграло и то, что главным советским «силовиком» был Дзержинский, некогда спасший Нину. Он, кстати, в итоге и протолкнул идею об окончательном «зеленом свете» генералу на заседании Политбюро ЦК РКП (б): против голосовали Бухарин, Зиновьев и Рыков, «за» Каменев, Сталин и Ворошилов. Ленин воздержался.



В общем, Яков Александрович согласился, и поздней осенью 1921 года в результате молниеносной диверсионно-десантной операции, которые некогда любил сам, был доставлен по морю в уже советский Крым, вместе с женой, дочкой и несколькими ближайшими боевыми товарищами.

В Севастополе его встретил Дзержинский и в своем личном вагоне доставил в Москву. Случившееся стало сенсацией и потрясением в равной степени и для советского общества, и для эмиграции. Для последней эффект еще больше усилился, когда Слащев издал знаменитое воззвание к русским солдатам и офицерам:

«С 1918 г. льется русская кровь в междоусобной войне. Все называли себя борцами за народ. Правительство белых оказалось несостоятельным и неподдержанным народом — белые были побеждены и бежали в Константинополь. Советская власть есть единственная власть, представляющая Россию и ее народ. Я, Слащов-Крымский, зову вас, офицеры и солдаты, подчиниться советской власти и вернуться на родину, в противном случае, вы окажетесь наемниками иностранного капитала и, что еще хуже, наемниками против своей родины, своего родного народа. Ведь каждую минуту вас могут послать завоевывать русские области. Конечно, платить вам за это будут, но пославшие вас получат все материальные и территориальные выгоды, сделают русский народ рабами, а вас народ проклянет…Не верьте сплетням про Россию, не смейте продаваться, чтобы идти на Россию войной. Требую подчинения советской власти для защиты родины и своего народа».

По этому зову в Россию вернулись многие.



Постов на строевой службе Якову Александровичу не доверили, предложив заняться публикациями на военно-теоретические темы, а также преподаванием на курсах «Выстрел». В педагогическую работу Слащев вкладывался как мог – по воспоминаниям будущего генерала армии и героя Великой Отечественной Павла Батова, «преподавал блестяще, на лекциях народу полно, и напряжение в аудитории было порой как в бою, Многие командиры-слушатели сами сражались с врангелевцами, в том числе и на подступах к Крыму, а бывший белогвардейский генерал не жалел ни язвительности, ни насмешки, разбирая ту или иную операцию наших войск».

По легенде, которая, вероятно, легенда и есть, на одном из занятий в присутствии Буденного Слащев начал весьма нелицеприятно разбирать его ошибки в ходе советско-польской войны.

Взбешенный Буденный выхватил пистолет и несколько раз выстрелил в сторону Слащева, но не попал, на что «мишень» невозмутимо съязвила, мол, вы и стреляете так же скверно, как воевали.



В 1925-м вышла лента о событиях гражданской войны в Крыму, где Слащев сыграл самого себя, как это нынче принято называть – камео. Чуть раньше вышла книга генерала о том же периоде – «Крым в 1920 г.». Предисловие к ней написал автор «Чапаева» Дмитрий Фурманов, причем в форме приговора: «Слащов — это имя, которое не мог никто из нас произносить без гнева, проклятий, без судорожного возбуждения. Слащов — вешатель, Слащов — палач: этими черными штемпелями припечатала его имя история…Перед «подвигами» его, видимо, бледнеют зверства Кутепова, Шатилова, да и самого Врангеля — всех сподвижников Слащова по крымской борьбе».

Увы, обстановка вокруг Якова Александровича, да и вокруг менее именитых военспецов постепенно складывалась под стать данной стилистике. В ряды слушателей его лекций все чаще прокрадывались провокаторы с освистываниями и улюлюканьями. Домой проникали неизвестные негодяи, которые то гадили, то убивали домашних животных генерала. Слащев, впав в депрессию, несильно уступавшую крымской, подумывал о выходе в отставку и полном уединении и добровольном забвении.



Не вышло – 11 января 1929-го генерал не вышел на работу в «Выстреле» из-за, дурной и злой каламбур судьбы, выстрела Лазаря Коленберга. Убийца, довольно молодой человек, довольно быстро вычисленный следствием, заявил, что мстил за брата, некогда повешенного по приказу Слащева. Коленберга признали невменяемым, и дело сдали в архив.



С гибелью Слащева и следствием по делу его убийцы, на самом деле, много неясного.

Неясно и то, какая судьба ждала бы генерала, доживи он до 1930-х. Скорее всего – не лучше реальной. Но и этой реальной судьбы, этих сорока трех отмерянных свыше лет вполне хватает для какой-нибудь литературной и кинематографической эпопеи, о чем я уже говорил в начале. А еще – для памятника в Москве или, лучше, в Севастополе.

Памятника, символизирующего не пресловутое даже красно-белое примирение, а красно-белое метафизическое снятие, преодоление вражды, и не через неловко соседствующие фигуры красного и белого воинов, а через их единство в одном лице.



Станислав Смагин