«И какой такой умник сказал, что Крым - теплое место? – Сержант плотнее запахнул ворот. - Да в гробу я такое «теплое место» видал!! Мало того, что зимой морозы под тридцать,1 так еще и в середине марта снег выпал! Черт его знает что… Курорт, ити его налево!» - так размышлял Иван Лёвкин, поудобней устраиваясь в своем убежище, которое он называл «ласточкино гнездо» - нагромождении камней, которое появилось после одного из артобстрелов. Немецкий снаряд взорвался рядом с огромным валуном, который стоял на вершине горы. Камень сначала скатился в воронку, потом по инерции прокатился немного дальше вниз и оперся на другой такой же камень, стоящий на склоне этой горы. Сверху на эту пару валунов упали еще несколько «камушков» величиной с человека, и всю эту «конструкцию» засыпало более мелкими камнями. Так образовался каменный хаос,2 под которым было небольшое пространство, где с комфортом могли разместиться несколько человек. Этот каменный хаос был излюбленным местом снайпера Ивана Андреевича Левкина, сержанта-пограничника 456 отдельного пограничного сводного полка НКВД,3 защищавшего город Балаклаву.4 Укрываясь в своем «ласточкином гнезде», Левкин находился на самой южной точке советско-германского фронта.



Это место Иван облюбовал по нескольким причинам. Главной из них была прекрасная защищенность этого убежища. Это только в фильмах и книгах сидит себе снайпер в кустах или на дереве и безнаказанно стреляет по вражеским солдатам. Но такое бывает только в книгах. На деле враг терпеть такое хамство у себя под носом не будет. Чтобы устранить снайпера, есть у противника свои методы, и довольно эффективные. Один из них – снайпер с хорошим биноклем и пара минометных расчетов с наводчиком-виртуозом в его подчинении. Сидит такой немецкий снайпер-наблюдатель и в бинокль высматривает, где же прячется его коллега – советский снайпер. Уж кто-кто, а немец быстро может обнаружить местонахождение нашего снайпера. Так как он сам снайпер, то знает много признаков, по которым можно обнаружить снайпера противника. И обнаруживает, как правило, после третьего-четвертого выстрела. А когда наш снайпер обнаружен, в дело вступают немецкие минометчики. Их наводчикам нужно только указать на цель, и они быстро накроют вражеского стрелка  несколькими минами.

Но вот в этом каменном хаосе нельзя накрыть Ивана Левкина: сверху толстый слой камня навален. А крымский камень вулканического происхождения, его порой даже крупный снаряд взять не может, не то, что мины.



Всем хорошо было бы «ласточкино гнездо, если бы не одно но: вход в него был всего один, и тот со стороны противника. Наши ребята сделали траншею, по которой легко можно было добраться до входа. Правда, проходила она немного ниже входа в этот завал, поэтому из этой траншеи в укрытие надо было быстро «нырять» примерно на метр вверх. Сержант Левкин наловчился это делать без проблем, ужом проскальзывая в отверстие в камнях. Долго фашисты не могли понять, откуда наши снайперы бьют, и еще больше не могли понять, почему мины ничего с советскими стрелками сделать не могут. Но немцы  ведь тоже не тупее валенка, через некоторое время разобрались, что к чему. А разобравшись, активно начали принимать контрмеры: обстреливать траншею, ведущую к входу в «ласточкино гнездо» - пусть мы никого не убьем, так хоть проход засыплем. Наши пограничники с завидным упорством эту траншею расчищали ежедневно, точнее сказать еженощно. Траншея стала на некоторое время  стратегически важным объектом. На некоторое – это пока другую такую же не прокопают, которая будет подходить к укрытию с тыла. Прокопали, осталась самая малость: сделать проход из новой траншеи в гнездо, то есть подкоп под камнями. А там фашисты пусть утюжат старую траншею из минометов хоть до посинения, она Левкину будет уже не нужна. Этот подкоп планировали сделать сегодня ночью, и с завтрашнего дня можно будет добираться до своего укрытия без риска для жизни. Вообще странно устроен русский человек: почему-то заблаговременно новую траншею копать не начали, пока немцы старую не обнаружили.



Удобно устроившись на расстеленном ватнике, Иван достал из-за пазухи бинокль в кожаном футляре. Хоть футляр можно было носить и сбоку, Левкин носил его только за пазухой, потому как очень им дорожил: как-никак личный подарок командира полка подполковника Рубцова.5 Аккуратно вынув бинокль из футляра, сержант Левкин начал изучать вражескую территорию, долго и тщательно осматривая каждый камень, каждый кустик, каждый выступ скалы. Где-то там, пока неизвестно, где, притаился немецкий снайпер. Это был снайпер очень высокой квалификации: за одну неделю этот фашист уложил четыре советских снайпера, при этом сам оставался неуловимым невидимкой. Тот, кто выходил на него поохотиться, как правило, вечером не возвращался. Причем убивал этот немец исключительно снайперов, бил, словно  в тире - быстро, четко, точно в лоб. Найти и уничтожить этого фашистского экстраснайпера стало для Левкина идеей фикс. Он уже второй день от рассвета до заката вел наблюдение за фашистами – тщетно: немец как сквозь землю провалился. На него не действовали никакие ухищрения наподобие зеркала: когда ставят небольшой осколок зеркала, дающий блики на солнце. Вражеский снайпер принимает эти блики за отблески оптического прицела снайперской винтовки и стреляет по зеркалу. У снайпера-охотника есть буквально доли секунды, чтобы засечь врага по вспышке и звуку выстрела. Засечь и уничтожить. За время охоты за этим экстраснайпером у Ивана Левкина иногда создавалось такое впечатление, что он охотится за привидением: немец абсолютно ничем не обнаруживал себя, не было ни бликов, ни малейшего звука, он был словно растворен в воздухе. Его не было нигде – и он был, был где-то совсем рядом.  



О близости этого специалиста Левкину напомнила пуля, которая ударила рядом в камень буквально в сантиметре от него.

- …, и черт бы тебя побрал! - с этими словами Иван мгновенно вжался в камни правой стены своего укрытия. Здесь он был в безопасности: выход из укрытия располагался возле левой стены. Но вот только покинуть свое убежище Иван теперь не мог: выползая из своего каменного укрытия и спускаясь в траншею, он буквально на пару секунд попадал в прицел того неуловимого снайпера. Учитывая квалификацию немца, шанса уйти живым у Левкина не было. Теперь оставалось одно – дождаться темноты, а стемнеет часа через три, не раньше. Уже через час Иван стал клясть себя за то, что высмеял идею своего друга Григория Вовкодава оборудовать «ласточкино гнездо» печуркой, мол, по дыму тебя сразу найдут.  Через два часа ноги уже не слушались, руки сводило холодом, а солнце только начинало клониться к закату.



- Ау, Ваня, ты там живой?



Левкин сначала подумал, что голос Вовкодава ему мерещится. Голос доносился снизу, из траншеи, и этот голос вывел  Ивана из оцепенения:

- Гриня, не высовывайся! Вход под прицелом, высунешься – поляжешь! - Левкин прокричал это со страхом, это был страх потерять друга. Все в полку давно привыкли, что Вовкодав и Левкин – это две половинки одного целого.



- Ну и чё орешь? – Григорий был удивлен крику Ивана. - Я тут в двух шагах от тебя, и прекрасно тебя слышу. Ты там как?

- Охренел от холода, чувствую себя пингвином каким-то. Главное, Гриня, ног совсем не чувствую. Ты вот что, как стемнеет, возвращайся сюда, боюсь, помощь твоя понадобится: ноги совсем не гнутся, а до землянки добираться надо.



- Лады, Ваня. Я сейчас бегом к себе, орду нашу накормлю, и после ужина буду. Ты уж держись, браток. Держи подкрепление! – и с  этими словами повар бросил в отверстие «ласточкиного гнезда» пачку махорки.



Но воспользоваться ею Левкин не успел: едва пачка показалась в проеме, как ее тут же пробила пуля. Махорка посыпалась на землю.

- От зверюга! – Левкин аж заскрипел зубами. – Эта падла меня без курева оставила! Не, ну ты видел?!

- Видел… - только и смог выдавить из себя Вовкодав, все еще пребывая под впечатлением от простреленной пачки махорки.

После ужина Вовкодав вернулся. За те полчаса, что он провел в траншее, ожидая темноты и поддерживая своего друга Левкина словами, Григорий подзамерз. Теперь он точно представлял, что чувствует Иван, пролежавший на холоде около трех часов.



Как Вовкодав вытаскивал его из «ласточкиного гнезда» и тащил на себе в медсанбат, Левкин помнил смутно, ему нестерпимо хотелось спать. То, что Левкин засыпает у него на плече, очень встревожило Григория Вовкодава, так как он знал, что такой сон заканчивается смертью. Ведь когда человек сильно промерз, то сначала его бьет озноб, потом по телу разливается тепло, после чего человека клонит в сон  - тело остыло, кровь внутри течет еле-еле. Замерзший засыпает и… больше не просыпается. Поэтому когда Григорий увидел, что Иван засыпает, он резко сбросил Левкина с себя и стал его тормошить, после чего даже влепил пару затрещин, от которых Левкин резко проснулся.



- Потише ты, Муромец чертов, убьешь ведь. Вот же ж вымахала детина, два метра ростом.

- Метр девяносто четыре, - уточнил Вовкодав. - Прости Ваня, водки нет, поэтому обойдемся…. – И вдруг, видя, что Левкин снова засыпает, заорал: – Не спать, подъем, немцы слева!!

От крика «немцы слева» сон Левкина сняло как рукой – сработал рефлекс на слово «немцы».



Спустя несколько минут они были в медсанбате, который располагался в старой заброшенной штольне6 Балаклавского рудника.7 Вход в эту штольню заложили большими камнями, оставив небольшой проход для медработников и раненых. Неподалеку от входа разместили небольшую операционную, отгородив ее занавесками. От операционной вглубь скалы уходил длинный коридор шириной около трех метров. В этом коридоре вдоль стены стояли топчаны,8 на которых лежали раненые.



- Вот принимайте, - с этими словами Вовкодав положил Левкина на ближайший к входу топчан, - дотащил. Зинаидочка Васильевна, миленькая, сделайте поскорей что-нибудь, он совсем закоченел.

- Вижу, белый весь, - говоря это, военврач снимала с Левкина одежду.  – Машенька, спирт! Быстро!

В ту же секунду появилась медсестра с кружкой спирта.



- Спасибо, Маша, - и Зинаида Васильевна протянула кружку Левкину. - Давай всю, полностью. Вот и молодец, вот и славненько, теперь точно не умрешь, спирт свое дело знает: сейчас он кровь по организму погонит, ты согреешься, а через часок-полтора пойдешь к себе.



- Не могу я, Зинаида Васильевна, ног не чую, - произнес Левкин сквозь зубы, боясь застонать. Ему казалось, что стоном он проявит свою слабость, покажет, что боли не выдержал. А показывать свою слабость перед сильной личностью,  которую к тому же боготворили все бойцы-пограничники, ему, мужику, было стыдно.



Когда Аридова появилась в полку, ее поначалу всерьез не воспринимали, за глаза называя Зиночкой, позволяли себе похотливые высказывания в ее адрес, на которые она не обращала внимания. Пограничники считали, что место врача в медсанбате, и то, что эта женщина может совершить подвиг, им и в голову не приходило.



В самом начале января фашисты предприняли мощную атаку на Балаклаву. Главный удар пришелся на позиции второго батальона, которым командовал капитан Ружников. Сказать, что бой был тяжелым – это не сказать ничего - бой был страшный: пулеметчик Николай Соколов сильно обжег руку, случайно схватившись за раскаленный ствол своего пулемета. Обе стороны дрались с каким-то непонятным остервенением, фашисты вымещали всю накопившуюся в них злость на несгибаемых защитников неприступной для них Балаклавы, которую они поначалу считали легкой добычей. Советские же солдаты знали – отступать им просто некуда: за их спинами медсанбат, там дети и раненые. И вдруг среди этого ада, когда силы были уже на исходе, перед нашими окопами возникла фигура в белом халате с автоматом в руках – это была Зиночка. С криком «За мной, ребятушки, за Родину, бей этих нелюдей!» она устремилась в сторону немцев. Непонятно, что подействовало сильнее: то ли появление женщины в белом халате и с автоматом в руках, то ли её призыв, но немцам показалось, будто по их позициям прошлась рота танков - фашисты были просто сметены. После этого случая бойцы стали называть военврача не Зиночка, как называли до этого, а Зинаида Васильевна. А капитан Ружников пообещал лично оторвать голову любому, кто позволит себе хоть малейшее нехорошее слово в адрес Зинаиды Васильевны. Единственной, кто не называл Зинаиду по отчеству, была ее подруга медсестра Маша Абросимова, которая в данный момент стояла рядом, держа в руке пустую кружку.



- А ну-ка помогай, - приказала военврач Вовкодаву, - чего стоишь как пень? - С этими словами Аридова принялась стягивать с Ивана сапоги.

«Илья Муромец» взялся за сапог Ивана и что есть мочи потянул на себя. К удивлению Григория, Левкин застонал и потерял сознание.

- Машенька, неси нож, будем резать. – Аридова нахмурилась и с укоризной посмотрела на Григория.

- Ноги? – побледнев, на всякий случай, уточнил Вовкодав.

- Ему - сапоги, тебе - язык, чтоб больше глупых вопросов не задавал. Все, иди, не мешай, тут и без тебя тесно. Завтра друга проведаешь.



Григорий с большой неохотой двинулся к выходу из штольни, в которой до войны находились погрузочные эстакады9 рудоуправления, а сейчас размещался медсанбат. В этом медсанбате в данный момент лежало уже одиннадцать раненых. Рядом была еще одна штольня, которую отдали детям, потому как она была и побольше, и посуше, и безопасней. В этой же штольне жила приблудная корова Звездочка, за которой ухаживала жительница Балаклавы тетя Поля. Никто не помнил ни фамилии тети Поли, ни отчества. Звездочка была большим подспорьем в вопросе питания: ее молоко шло и детям и раненым. Тетя Поля каждое утро доила корову, потом отмеряла молоко для раненых, и только остатки раздавали детям. Вот только молока корова давала мало - пугалась выстрелов. С учетом того, что каждому раненому бойцу выделяли полстакана молока, детям доставались сущие крохи.



Утром тетя Поля принесла Ивану его порцию молока.



- Вот, сынок, попей молочка, оно, правда, мало, но тебе это ой как необходимо.

- Не-е-е, не хочу! Вы лучше эти полстакана вон детям отдайте, я ж только обмороженный, а не раненый, посему мне молоко как-то не положено. Так что это молоко детишкам лучше отдайте.

- Да что мне с вами делать? – тетя Поля всплеснула руками. - Дети говорят: «Отдайте раненым», раненые кричат: «Отдайте детям!» А мне хоть разорвись, потому как не знаю, кому теперь молоко-то это отдавать.

- Детям, мать, детям! Я и без него поправлюсь, - сказал, как отрубил, Левкин. -  Все, вопрос закрыт!

После обеда к Ивану пришел его друг Григорий.



- Вот угостись, пока горячее, - Григорий Вовкодав поставил рядом с Левкиным небольшую алюминиевую миску, в которой лежало несколько галушек, - давай ешь, я подожду.

- Не буду, Гриня, это ведь ты от себя, небось, оторвал, а? Да мне оно и в глотку-то не полезет, я вон молока хочу, а как принесут, при мысли, что это молоко детишкам недодают, пить его не могу.

- Ну ты, ё, сравнил, то ж дети, а то ж я. Надеюсь, разницу между мной и дитём ты понимаешь! – Григорий вздулся от возмущения. - Какой я тебе, к черту, ребенок?

- А кто сказал, что ты дите? – Левкин улыбнулся. - Ты ж детина.



Но Вовкодав пропустил мимо ушей шутку друга. С лица его не сходила озабоченность.

- Вань, слушай, а что если я сам попробую этого снайпера найти, а? – он чуть ли не с мольбой смотрел на Левкина.

Иван нахмурился. Потом медленно, разделяя каждое слово, словно впечатывая эти слова в сознание своего друга, произнес:

- Гриша, выкинь эту мысль из головы! Этот чертов снайпер уложил уже четверых, я, считай, чудом уцелел. И это притом, что у меня их уже сорок шесть, а у тебя сколько? Что молчишь?

- Ну… двое. Ваня!! Но ведь этого ж нельзя так оставлять…

- Никаких Вань! Гриша, послушай меня, - теперь Левкин принялся убеждать своего друга, - ты сам видел его квалификацию, когда кинул мне пачку махорки. Видел?

- Ну видел, - недовольно пробурчал Вовкодав, до сих пор находившийся под впечатлением вида простреленной пачки махорки. – И что? Что ж мне его теперь бояться, что ли?

- Бояться его не надо, а вот остерегаться стоит. У тебя что, голова лишняя - под немецкую пулю ее подставлять? Гриша, пойми, он высококлассный специалист. Давай договоримся так: как только я поправлюсь и смогу ходить, так мы его вдвоем и выследим. Так что, Гриня, наберись терпения и дождись моего выздоровления. Тьфу, черт, стихами заговорил.

- И что мне прикажешь делать, пока наш поэт Левкин поправляется?

- Что-что, что и всегда - корми бойцов. Повар ты или не повар?

- Повар?! – вскипел Вовкодав. -  Да скоро повара уже на хрен не нужны будут! Мало того, что норму продуктов урезали...

- Опять? – Левкин поперхнулся. - Дык и так-то не густо было, а тут еще…

- Вот! Мне, окромя муки, из продуктов, считай, больше ничего не дают. А что я тебе из муки приготовлю, кроме галушек? Да они уже у всех вот здесь сидят! – с этими словами Григорий резко провел ладонью себе по горлу. – Пока горячие, еще как-то есть можно. А чуть остынут, все – камень. Видел бы ты, какую муку нам везут, в мирное время такую муку и свиньям стыдно было бы дать. Я им говорю: «Что ж вы мне, ироды окаянные, привезли?» А эти … в ответ, мол, радуйтесь, что хоть такая есть, у-у, крысы тыловые. Их бы самих на эти самые галушки посадить, я б все отдал, чтобы посмотреть, как тыловики едят эти галушки.  Один, вон, меня убить хотел, моей же галушкой, хорошо хоть у нее края закругленные, а то точно б зарезал. – Вовкодав улыбнулся. - А ты ешь, Ваня, ешь, пока они не остыли. Остынут - не угрызешь. Все, Вань, мне пора, ужин надо лепить, завтра забегу. Поправляйся, поэт ты наш Балаклавский.



И Вовкодав убежал. Иван съел только половину принесенных галушек, вторую половину отдал тете Поле для детей.

На следующий день ранним утром к Ивану заглянул командир роты разведчиков старший лейтенант Василий Гусев. Пристроившись на краю топчана, на котором лежал Левкин,  Гусев с видом заговорщика подмигнул Ивану:

- Ну что, Ваня, кажется, мои разведчики все-таки разгадали загадку неуловимости этого проклятого снайпера, теперь-то мы точно знаем, где эту сволочь искать.

При этих словах Левкин резко сел.



- Где?! Товарищ старший лейтенант, скажите, где?! Я ж эту мразь из-под земли достану!

Гусев достал из кармана пачку папирос, выбил папиросу и сунул ее в рот. Потом, словно опомнившись, с сожалением вынул папиросу изо рта и сунул ее за ухо.

- Ты, Ваня, его совсем не там искал. Он одну интересную хитрость придумал. Вот полюбуйся, - с этими словами командир роты достал из-за пазухи небольшую чурку, диаметром сантиметров десять и длиной около тридцати сантиметров, из которой торчал небольшой фитиль, и протянул ее сержанту.



- Товарищ старший лейтенант, а что это за хрень? – поинтересовался Левкин, с большим интересом осматривая тот предмет, который вручил ему Гусев. - Вроде как чурка, но не чурка. У меня такое впечатление, что ее сделали из опилок, вернее, склеили. Вроде как бомба – сбоку фитиль торчит. Но фитиль какой-то махонький, непонятный, короче, хрень полная. Товарищ старший лейтенант, поясните, какое отношение эта непонятная хрень имеет к фашистскому снайперу?



- Это прессованные сухие опилки, - старший лейтенант улыбнулся, - горят хорошо: эта чурка может гореть, точнее, тлеть, как уголь, около часа. Причем дыма практически нет, а вот жар дает хороший. Тут все дело в клее, которым опилки склеены. Правда, шут его знает, из чего его гансы состряпали. Да бог с ним, с этим клеем. Ты лучше вот что скажи, ты в поле снайпера искал?

- Шутите?  - изумился Левкин. - Где ж ему, сморчку нерусскому, там прятаться? Там, в поле, все ж видно как на ладони. Да и не высидел бы он в поле долго, закоченел бы.

- Хм. А ты в этом уверен? – старший лейтенант усмехнулся. – Как видишь, не закоченел, да и тебя, гад, едва не заморозил.



- Товарищ старший лейтенант, так он, что, в поле прятался?! – Левкин в порыве изумления двумя руками схватил разведчика за локоть. – Где, черт его подери?!

- В поле, Ваня, в чистом поле, под снегом. Ночью прямо в поле гансы соорудили этакий шалаш, типа чума у чукчей. Поставили небольшой деревянный каркас, натянули на него брезент, а сверху присыпали снегом. А тут еще ночью снег пошел, окончательно замаскировав это строение гансов, так что хрена с два ты бы его увидел.



- Твою немецкую маму! - простонал Левкин, падая на топчан.



- Как видишь, Ваня, немцы тоже иногда щи не лаптем хлебают. Чтоб этот … ганс не врезал дуба преждевременно, фашисты внутри чума поставили печурку. До восхода солнца наш неуловимый снайпер пробирается в чум, берет с собой пожрать чего-нибудь, воду и десяток вот таких чурок. Фитиль зажег, а через полминуты и чурка загорелась, печка греет, дыма нет, а в чуме тепло.

- А стрелял он сквозь стену, что ли? – Левкин снова сел.

- Не совсем. Ему в этой самой стене сделали два окошечка для стрельбы.

- Два окошка? Да разве я бы не увидел темные окошки на белом снегу? Да еще если из такого оконца торчит ствол винтовки? – Левкин усмехнулся и махнул рукой. – О-о-о, да такую конструкцию за версту было бы видно!



- Уверен? – усмехнулся в ответ Гусев. – Они над этим окошечком карнизик небольшой приладили: и  окно маскирует, и снег с чума не осыпается. То бишь, тебе его практически не видно, зато он тебя прекрасно видел. Наши разведчики про эту конструкцию тоже не знали,  напоролись на нее случайно, когда из разведки возвращались. Этому супостату повезло, что его в тот момент в этом чуме не было, а то наши ребята и его бы приволокли, вместе с печуркой и дровами. А печурка, я тебе скажу, хорошая.



- Жаль, что меня с вашими разведчиками не было, - процедил Левкин сквозь зубы, - я бы его обязательно дождался. Ну ничего, я через пару дней на ноги встану, уж я до него доберусь, до этого чукчи в чуме. Теперь он у меня никуда не денется. Я ему…



- Остынь, Иван, - резко оборвал Левкина Гусев. - Он профессионал, каких еще поискать надо. Тут вон Андрей Толок, зная, где его искать, вчера тоже на охоту вышел, - старший лейтенант тяжело и протяжно вздохнул, - а сегодня я его привез в медсанбат, выживет ли, не знаю. Так что, Иван Андреевич, когда поправишься, мы на него настоящую облаву…

Тут Гусев замолчал на полуслове, так как к ним подошла Аридова: лицо потускнело, губа прикушена, глаза опущены. Подойдя к старшему лейтенанту Гусеву, она лишь молча покачала головой и, повернувшись, медленно, опустив голову, направилась к выходу.



Василий лишь со злостью стукнул себя кулаком по коленке и произнес всего одно слово, пулей засевшее в мозгу сержанта Левкина:

- Пятый!!

 После этого слова повисла продолжительная тишина, было лишь слышно, как тяжело дышит старший лейтенант Гусев и скрипит зубами Иван Левкин то ли от боли, то ли от злости.

– А доктор-то наш – железная женщина: ни истерик, ни причитаний, - мотнул головой в сторону выхода старший лейтенант. – Эх, война-война,  что ж ты с женщинами-то сделала!

Ни Гусев, ни Левкин не знали, что в данную минуту «железная» женщина Зинаида Аридова навзрыд плачет на плече тети Поли.



- Не спасла я его, тетя Полечка-а, не спасла-а-а, -  рыдала взахлеб Зинаида.

Тетя Поля, как маленькую девочку, гладила доктора по голове и утешающе шептала ей на ухо:

- Девочка моя, ну не убивайся ты так, не казни себя, ты ж не бог всемогущий, тихо-тихо-тихо, доченька.



Голос у тети Поли мягкий, ласковый, успокаивающий. Мало-помалу рыдания перешли в редкие всхлипывания, а потом и вовсе затихли. Зина потерлась носом о плечо тети Поли и нежно обняла ее за шею.

- Тетя Полечка, какая ж вы хорошая. – Зина чмокнула ее в щеку. - Спасибо вам, что выслушали, даже на душе легче стало, - военврач отстранилась, вытерла глаза, одернула гимнастерку. - Пойду я.



В душе военврач корила себя за эту минутную слабость: она – врач, тем более военный, а посему раскисать просто не имеет права.

Василий Гусев ушел, а Иван Левкин лег на топчан, закинул руку за голову и задумчивым взглядом уперся в свод10 штольни. В голову лезли очень тревожные мысли. Иван беспокоился о том, что пока он лежит здесь, его друг Григорий Вовкодав может в одиночку отправиться «на охоту» за этим неуловимым немцем.



Вдруг Левкин четко увидел перед собой свою бабушку, которая стоит на коленях в ночной рубашке перед иконой, неистово крестится и горячо шепчет: «Господи, спаси сына мово Андрюшеньку от ареста напрасного, от ЧК11 проклятого! Боже милостивый, не оставь внука мово Ванятку сироткой!» Иван и сам не заметил, как стал про себя повторять слова бабушкиной молитвы, только звучала эта молитва немного по-другому: «Господи, если ты есть, отбей у друга моего Григория мысли дурные за снайпером тем проклятым охотиться! Прошу тебя, Господи! Сделай…»



Иванову молитву прервал шум, который поднялся у входа в штольню. Находясь ближе всех к выходу из штольни, он увидел, как из операционной выскочила  медсестра Маша и, призывно махая рукой, закричала вглубь штольни:

- Зиночка, скорее сюда!! Господи, да что же это делается!

Мимо Левкина в операционную пробежала Аридова.



Все раненые, лежавшие вдоль стены, попытались  приподняться, чтобы узнать причину этого переполоха. Такое в медсанбате творилось впервые.

До Левкина долетали обрывки фраз: «Ироды… креста на них нет… по детям стрелять…а ты что здесь делаешь, выйди из операционной».



Кому было отдано это распоряжение, Иван понял, когда из-за занавески, отгораживающей операционную, матерясь на чем свет стоит, вышел лейтенант соседней роты Ростислав Крайнов.

- Товарищ лейтенант, что там произошло? – этот вопрос Левкин задал весьма своевременно, так как у Крайнова «горела душа», и он жаждал выговориться.



- А, Иван, ты представляешь, до чего эти ублюдки дошли - по детям стреляют!  Это ж дите еще совсем! Это ж не солдат, он всего лишь рыбу в бухте ловил! – срывающимся от негодования голосом говорил лейтенант. - Эти … фашисты до чего ведь людей довели - дети малые в ледяную воду за рыбой лезут,  ее после обстрела много всплывает. – И схватившись за голову, простонал: - Господи, что творится-то!



Слушая сбивчивую, несвязную речь лейтенанта, Левкин мрачнел все больше и больше. А Крайнов меж тем, потрясши рукой в воздухе, продолжал:

- И вот этого пацаненка, когда он рыбу вытаскивал, эта нелюдь и подстрелила. – После этих слов Крайнов забористо выругался, так как по-другому просто не мог выразить переполнявшие его эмоции. - Хорошо я недалеко был, вытащил его из воды, да сюда притащил. Мне-то что, меня так, слегка зацепило, в руку, а вот пацан…



Крайнов осекся на полуслове, так как из операционной вышли военврач с медсестрой, неся носилки, на которых лежал раненый мальчишка. Грудь у него была перебинтована,  на бинтах местами проступала кровь. Крайнов  и Левкин проводили их долгим взглядом.



Аридова осталась с мальчиком, Маша вернулась. Проходя мимо топчана Левкина, она словно подкошенная опустилась на топчан и, закрыв лицо руками, разрыдалась.

- Машенька, ты это… ты успокойся, - Иван растерялся, он не знал, что делать в таких случаях. - Ну не надо, - Левкин хотел погладить девушку по руке, успокоить ее, но стеснялся прикоснуться к ней, и его поднятая было рука так и застыла в воздухе.



- Я думала, что привыкла ко всему за десять лет работы медсестрой. Но знаешь, сержант, не могу привыкнуть к тому, что страдают дети, - Маша всхлипнула. - Не могу и все тут!

- Девочка, не кори себя, - на плечо Маше опустилась рука. – Знаешь, то, что ты к этому не привыкла, это хорошо, знать, душа твоя не огрубела вконец, как это бывает у медиков.

Медсестра вдруг резко вскинула голову в сторону говорившего - это оказался тот самый Ростислав Крайнов, который принес мальчишку в медсанбат. Глаза его светились нежностью, а на лице была теплая улыбка.

- Не огрубела, как у медиков? Ишь ты, умник мне нашелся! - Маша резко встала. - А ну марш туда! - медсестра ткнула пальцем  в сторону  операционной. - Мне надо руку твою раненую осмотреть.

- А стоит-ли? Там ерунда, так, слегка задело, - Крайнов стал задом пятиться к выходу, - так что пойду я, наверное.

- Стоять! Я тебе пойду! - раздался сзади властный голос Зинаиды Аридовой. - Тебе же русским языком сказано: марш в операционную, живо!

Спорить с военврачом лейтенант Крайнов не рискнул и, повернувшись, нехотя скрылся за занавеской.



Пока медики обрабатывали рану лейтенанту, Иван Левкин на своем топчане вертелся, как уж на сковородке: какую бы позу он ни принял, лежать ему было неудобно - мысль, что тот, кто стрелял в мальчишку, все еще ходит по земле, не давала ему покоя.



Левкин был солдатом своей армии, немецкий снайпер - своей, и на поле боя они сражались на равных, как враг против врага. До сих пор, пока этот снайпер стрелял в солдат, Левкин относился к нему, как к своему врагу. Но после того, как немец подстрелил безоружного ребенка, Иван вычеркнул его не только из списка солдат, но даже из списка людей, для Левкина этот фашист стал нелюдем, который не имеет права на существование. Одна мысль о том, что эта нелюдь все еще ходит по земле, жгла Иванову душу каленым железом.



Вечером к сержанту, как обычно, заглянул его друг Григорий Вовкодав.



- Вань, а у нас снова галушки. Я тебе их разных размеров сделал, а то будешь тут мне говорить, что у нас меню не меняется. Вот я тебе это самое меню и разнообразил, по мере моих сил и возможностей, - балагурил повар. - Давай поешь, пока горячие, а то как остынут, так ты меня теми, которые покрупнее… - Вовкодав осекся на полуслове, глядя на друга. – Ты чего такой?

Сидевший с каменным лицом Левкин поднял на друга тяжелый взгляд.



- Спасибо, Гриня, не хочу. - И после продолжительной паузы добавил: - Аппетита нет. - Иван со злостью оттолкнул от себя миску с галушками. – Гриша, мне нужна обувь. Срочно!

- Да она тебе в любом случае нужна, - пожал плечами повар, - сапоги-то твои того, порезали. Да только они тебе еще дня эдак три-четыре точно не понадобятся, ты вон еще толком на ноги встать-то не можешь. А вот сапоги твои, правда, порезанные, я сохранил, из них чудные ботинки выйдут, - Вовкодав усмехнулся и дружески похлопал Левкина по плечу.



Но лицо Ивана оставалось серьезным.

- Гриша, ты, помнится, собирался за тем снайпером-невидимкой поохотиться? – Левкин слегка прищурился. - Желание не пропало?

- Дык мы договорились, как ты на ноги станешь, так мы его и обложим. Как волка.

- Скорее как шакала. – Иван резко выдохнул. – Гриша, - Левкин указал большим пальцем вглубь штольни, - там мальчонка лежит, раненый. И вот в этого ребятенка стрелял наш снайпер. У, сволочь! – Сержант ударил кулаком по краю топчана.



Лицо Григория Вовкодава резко потемнело, он прикусил нижнюю губу, а его пудовые кулаки сжались так, что он даже не заметил, как погнул миску с галушками, которую держал в руках.

- С-с-сука! – То, что дальше сказал повар в адрес немца, мы не можем привести по этическим соображениям. – Решено, Ваня! Завтра после завтрака я у тебя, с твоими обрезанными сапогами. Одеть их можно, там только голенища разрезаны, а низ целехонек. Мы эту мразь в морской узел завяжем.



- После завтрака, Гриша, поздно будет, нам с тобой позицию занять надо, пока не рассвело, чтобы эта … (немецкий снайпер) нас не заметила. Во сколько у нас светает?

Вовкодав задумался.



- Ну… часов, может, в семь, может, чуть раньше, но в половине седьмого еще темно.

- Значит, до половины седьмого мы с тобой уже должны быть в засаде. Так что давай-ка, Гриня, часикам к пяти утра как раз и подходи. Ходу нам около часа, а учитывая мои ноги, и все полтора, так что как раз к половине седьмого мы с тобой будем на месте. И как только он на позиции своей появится, прихлопнем его к чертовой матери.

- А откуда ты знаешь, где его позиция? – Вовкодав насторожился. - Или ты, пока здесь лежал, что-то новое придумал?

- Я теперь точно знаю, где эту падаль искать, - и Иван вкратце пересказал Вовкодаву рассказ старшего лейтенанта Гусева. – Мы с тобой, Гришка, позицию неверно выбрали: нам бы в низинке расположиться, вот тогда его чум по окошечкам бы и увидели.

- Ну, во-первых, Ваня, эту неверную позицию выбирал ты. А во-вторых, он, что, идиот опять в поле прятаться, когда ему известно, что мы про его схованку знаем?

- Вот! – Левкин поднял вверх указательный палец. – Все так говорят, что снаряд в одну воронку дважды не падает. Он уверен, что мы его в поле искать не будем, и поэтому именно там и обоснуется. А мы сделаем вот что, - и сержант изложил повару план своих действий.

- Попытка не пытка, – махнул рукой Григорий. - Только ты уж это, Вань, не упусти эту гниду, слышь? В общем, в пять утра я буду у тебя. Жди!

- Добро12, Гриня.  



Иван Левкин, как и два дня назад, снова до рези в глазах всматривался в снег. Но на этот раз он не обращал внимания на холод и боль в ногах, его мысли сейчас были заняты одним - найти «лежку»13 вражеского снайпера. Единственной приметой, по которой эту лежку можно было обнаружить, было небольшое окошечко-бойница в самом чуме, которое будет выделяться на белом снегу. Увидеть это окошко можно, если верить Гусеву, только заняв позицию ниже того места, где сидел немец, поэтому Левкин и расположился сейчас в низине на нейтральной полосе14. Сверху над своей позицией Иван для маскировки натянул белую простыню, которая на фоне белого снега делала его невидимым.



После рассвета прошло чуть больше часа. Глаза уже начинали болеть от белизны снега, но вдалеке так и не просматривалось ни одного мало-мальски темного пятнышка. Иван опустил бинокль - и чуть не вскрикнул от неожиданности: прямо перед ним, на небольшом расстоянии чернело то самое окошечко, которое он безуспешно искал в течение часа. Немец устроился практически вплотную к нейтральной полосе, буквально метрах в пятидесяти от Ивана.



- Ёшкин кот, вот уж воистину: хочешь спрятать – положи на самое видное место, - удовлетворенно прошептал Иван, отложил бинокль и взял в руки винтовку.

Сейчас Левкин напоминал сжатую пружину, его терзала только одна мысль: там ли этот проклятый ганс или нет. Иван буквально впился взглядом в это окошечко, палец застыл на спусковом крючке.



«Где же ты, гад? Здесь или, может, нашел другой схрон? Покажись, выродок, всего на секунду, но покажись».

И словно прочитав его мысли, из темного окошка буквально на пару сантиметров высунулся ствол снайперской винтовки - фашист изготовился к стрельбе.

- Есть, зараза! Получите, герр Ганс! – и с этими словами Иван нажал на спусковой крючок своей винтовки.



Выстрел.

Кончик ствола фашистской винтовки задрался вверх и застыл в таком положении.



- Отстрелялся стервец! - радостно выдохнул Иван.   

А вот теперь надо было уносить ноги. Забыв про больные ступни, Левкин выскочил из-под простыни и хотел было бежать к спасительной скале, до которой было немногим более ста метров. Но резкая боль в ногах повалила его на землю.



- Елки-палки, только этого мне не хватало, - ругнулся Иван. Беспомощно лежа на белом снегу, он был прекрасной мишенью для немцев.

Спасительная мысль пришла моментально: попятившись, сержант заполз под простыню, и теперь на фоне снега был невидим. Накрывшись этой простыней, он и прополз те самые сто метров до скалы.



Совершая утренний обход, Зинаида Аридова остановилась возле топчана, на котором еще вчера вечером лежал Иван Левкин. Топчан был пуст.

- Маша! – Крикнула она вглубь штольни. - А где сержант?

- Какой сержант? – отозвалась медсестра. – Левкин, что ли? Да куда он денется с его-то ногами? На топчане, наверное, где ж ему еще быть?

- Маша, топчан пуст! – в голосе Аридовой сквозила тревога. - Куда он мог деться?

Маша подбежала и тоже с недоумением уставилась на пустой топчан.



- Не знаю, Зина. Далеко он все одно уйти не мог, с его-то ногами. Сейчас я все выясню. – С этими словами медсестра выскочила из штольни медсанбата.

Отсутствовала она около часа, Зинаида даже начала беспокоиться. Когда Маша вернулась, на ней не было лица. Бессильно опустившись на топчан Левкина, она попросила:

- Воды! – Выпив стакан воды и переведя дыхание, медсестра поведала следующее: - Зина, в общем так, я бегала на кухню, ну, к этому здоровяку-повару, закадычному другу нашего Левкина, так вот, того тоже нет. Его помощник без малейшего понятия, где этот кашевар. Говорит, что тот ушел рано утром, еще темно было, а куда ушел, зачем ушел, не знает. Подозреваю, что ушел он к нашему Левкину. А где сейчас эти друзья неразлучные – не знает никто.



- Вот же мужики, а! Ну балбес! Куда же тебя черти понесли с отмороженными ногами?! Ну, вернешься, я тебе задам! – рассердилась Зинаида.

- Зин, да он сегодня-завтра все равно сюда вернется, никуда не денется, - пыталась успокоить подругу Маша.



- Вернуться-то он вернется, вот только в каком состоянии? – сокрушалась Аридова. – Боюсь, как бы после этой самоволки ступни ему ампутировать не пришлось.

Надо отдать должное Маше – она не ошиблась: прошло всего два часа после того, как медсестра бегала в поисках Левкина, как он вернулся сам. Хотя «вернулся сам» - сильно сказано: идти Иван практически не мог и бессильно висел на плече повара.

 

- Что светишься, как новогодняя елка? - набросилась на Григория с кулаками Маша. - Твой друг больной, ему покой нужен, а ты его куда уволок?!

- Не шуми, сестричка, - Вовкодав добродушно улыбался, - мы на задании были, ответственном. – И подняв вверх указательный палец, многозначительно добавил: - По приказу подполковника Рубцова.



- Да? – военврач усмехнулась. – Вот я завтра спрошу у товарища подполковника, на какие такие задания он отправляет раненых бойцов.

После этого вопроса боевой пыл друзей сразу сошел на нет: им могло здорово влететь лично от подполковника. Раньше говорили: «Всыпать по первое число», но если всыпал Рубцов, то это было уже по десятое, то есть крепко и доходчиво.



Когда с Левкина снимали его сапоги, ставшие ботинками, Иван потерял сознание от боли. На его ступни страшно было смотреть – они раздулись и кровоточили. Зинаида и Маша обработали раны Левкина, после чего Иван уснул и проспал до самого вечера.



На следующее утро медсестра Маша подошла к Ивану Левкину и протянула ему его порцию молока - полстакана. Иван взял ее руку в свои ладони, нежно сжал ее и произнес:

- Машенька, ты эти мои полстакана молока тому мальцу отдай как раненому. Хорошо?

- Ты уже одиннадцатый, - улыбнулась медсестра.

- Куда одиннадцатый?

- Ну, ты одиннадцатый, кто свою порцию молока мальчишке отдает, - Маша вытерла набежавшую слезу. - Ты знаешь, Ваня, в медсанбате одиннадцать раненых, и все одиннадцать свое молоко этому мальчонке сказали отдать. – И вдруг в порыве эмоций чмокнула Левкина в кончик носа: - Господи, ребятки, какие ж вы все-таки замечательные!

Спустя еще час в медсанбате появился лейтенант Крайнов, в руках он держал небольшой сверток.



- Здравствуйте, Зинаида Васильевна, как там мой крестник?

- Ничего, поправляется помаленьку, а куда ж он денется? Организм молодой, сам быстро восстановится. – Зина вздохнула. – Вот только питание бы ему получше.

- Потому я и пришел, - улыбнулся Крайнов. - Сегодня ночью наши разведчики у немцев раздобыли несколько пачек печенья. Я у них одну пачку выпросил и мальчонке принес. Гусев, когда узнал, для кого это печенье, отдал все, что было, и сказал остальное другим детям раздать. Вот возьмите, - с этими словами Ростислав протянул Аридовой тот сверток, что бережно держал в руках. – Отдайте детворе, пусть полакомятся.



- Учись, Левкин, - Маша направила на Ивана указательный палец, - пока ты где-то там шастал, другие люди о детях заботились.

- А, Иван, – лейтенант повернулся к Левкину, - тут на этого зверюгу все ополчились, наши разведчики грозились его выловить, да в Балаклавской бухте утопить. Там уже целый план есть, как его в поле ночью обложить. Так что выходи, твоя помощь лишней не будет.



- Бесполезно, - Иван усмехнулся, - не найдете вы его.

- То есть не найдем? – возмутился Крайнов. – Где б эта мразь ни ховалась, мы его достанем, хоть из-под земли.

- Ну, там, где он сейчас находится, вы его точно не достанете, - снова усмехнулся Левкин.

- Да пусть он будет хоть у черта на рогах, мы до него все равно доберемся! Разве что с того света не достанем.

- Вот потому и не достанете, - Иван усмехнулся в третий раз, - мы с Григорием его на тот свет от вас, лиходеев, сегодня ночью и упрятали. – И вдруг лицо Левкина перекосила злобная гримаса. - У нас, у русских, говорят: «Не буди лихо, пока спит тихо», а этот урод его разбудил на свою голову. Хотел нас разозлить, мол, выходите на меня, я вас всех уничтожу. В итоге за что боролся, на то и напоролся. Не стоило этому недоноску в детей стрелять, ой не стоило. - И Иван бессильно откинулся на топчан.



- Ванечка, солнышко, прости меня, дуру такую! - Маша присела на корточки возле топчана, ее щеки были пунцовыми от стыда за свои слова «Учись, Левкин». – Ванечка, я ж не знала, я ж думала… - и тут Маша осеклась и спрятала лицо в ладонях.  

- Ладно, Маша, успокойся, не кори себя, ты ж не знала.

- А поясни-ка мне, мил друг, отчего вдруг такая спешность? – в голосе военврача Аридовой было любопытство. – Ты что не мог пару дней подождать? Этот фашист и так бы никуда от тебя не делся. Так нет же ж, с больными ногами тебе вдруг приспичило искать его прямо сейчас.



- Зинаида Васильевна, - Левкин смотрел Аридовой прямо в глаза, - я – солдат, он – Иван указал на Григория, - тоже солдат,  и он – теперь Левкин указал на Крайнова, - тоже солдат. Мы солдаты и у нас есть оружие. Если стреляют в нас – мы стреляем в ответ, то есть по нам нельзя стрелять безнаказанно. У пацаненка того оружия не было, то есть ответить тому нелюдю он просто не мог. А тот, кто из солдата превратился в убийцу детей, жить не должен. Для нас с Гришей это было делом чести. Но нас хотели опередить, тот же Гусев. А я хотел лично уничтожить эту падаль, понимаете вы, ЛИЧНО. Война она ведь не вечна, она когда-нибудь закончится. Мы на этой войне можем погибнуть, мы – солдаты, дети на этой войне погибать не должны, им еще после войны возрождать из пепла то, что фашисты разрушили.



После этих слов Левкина повисла мертвая тишина. Все почему-то попытались представить, а что будет потом, после войны.

Но вот что значит «после войны», из всех, кто стоял рядом с Левкиным, узнает только медсестра Маша. После войны она выйдет замуж, станет Марией Яцковой и всю жизнь проживет в городе Саки.



Зинаида Васильевна Аридова пройдет всю оборону Севастополя, попадет в плен, так как откажется эвакуироваться со словами: «Я врач, и раненых не брошу!» В немецком концлагере Равенсбрюк,15 который называли адом для женщин, не выдержав издевательств, она броситься на колючую проволоку под током. Это будет незадолго до нашей победы, 16 апреля 1945 года.

Тетю Полю повесят фашисты летом 1943 года. На шее у нее будет табличка «я-партизанка».



А два друга Левкин и Вовкодав, пройдут всю оборону Севастополя бок-обок, и погибнут в один день 29 июня 1942 года на мысе Фиолент. Это будет последний бой полка пограничников у тогда бывшего Георгиевского монастыря. Часть полка попытается переправится на плотах на мыс Херсонес. В один из плотов попадет немецкая мина, и все, кто был на плоту – погибнут. На этом самом плоту были Иван Левкин и Ростислав Крайнов. Увидев этот взрыв, обезумев от горя, повар Григорий Вовкодав, матерясь на чем свет стоит, кинется на фашистов, зажав в руке противопехотную гранату. Через минуту он погибнет под гусеницами немецкого танка.  



Это были люди разного пола и возраста, но вот что их объединяло – они были солдаты, которые выполняли свой воинский долг – защищали свою Родину до последнего вздоха.

1 – в декабре 1941 года под Севастополем отмечались необычные для Крыма морозы, доходило до -30 градусов. В марте 1942 года, было уже «относительно тепло» - 18.

2  Каменный хаос – беспорядочное нагромождение камней.

3. В 1941-1942 годах пограничники не были отдельным родом войск, а относились к НКВД.

4. До 1958 года Балаклава была отдельным городом. В 1958 году включена в состав Севастополя.

5 Герасим Архипович Рубцов – в 1942 году командир 456-го сводного пограничного полка, подполковник. Среди бойцов пользовался огромным авторитетом и уважением. Умелая организация обороны Балаклавы позволила полку пройти всю оборону практически без потерь. В июне 1942 года покончил жизнь самоубийством, чтобы избежать плена.

6. штольня – горизонтальная подземная горная выработка, имеющая выход на поверхность.

7. Балаклавское рудоуправление имени Горького – возникло в 1934 году, как горное предприятие по добыче флюсов. В 1936 году предприятию присвоено имя А.М. Горького. В октябре 1941 года все оборудование было демонтировано и отправлено на Урал.

8 Топчан – деревянная кровать не имеющая спинки.

9 погрузочные эстакады – приспособления для загрузки.

10 свод – потолок.

11. ЧК – чрезвычайный комитет, так в 1918 году называлось НКВД.

12 здесь «хорошо», «договорились».

13 лёжка – так в обиходе снайперы называют место своего расположения на позиции.

14.  В марте 1942 года позиции наших войск были на Крепостной горе, где сейчас находятся развалины крепости Чембало. Позиции немцев располагались на горе напротив Крепостной. Вот между этими двумя возвышенностями в низине и находился Иван Левкин.

15. Равенсбрюк – концентрационный лагерь на севере Германии в 90 км от Берлина. Его название связано с деревней, находившейся рядом. По своим масштабам он считается крупнейшим концлагерем нацистов для узников женского пола. Содержание в лагере  отличалось особой жестокостью. Многие узницы были вынуждены ходить босиком все время, из-за чего получали обморожения конечностей. - За все время его существования в нем содержалось около 130 тысяч заключенных. Это число не окончательное, поскольку многие были не зарегистрированы, а часть документации была уничтожена представителями СС. Также невозможно подсчитать количество погибших в Равенсбрюке. Называются страшные цифры: от 50 до 92 тысяч человек.